Это случилось в те времена, когда первый спутник стал пересекать небо над планетой. Мне было тогда, примерно, лет одиннадцать или двенадцать. Как-то субботним утром я пошёл в местный книжный магазин в сиднейском предместье и купил себе русский словарь. Я точно не помню, почему я выбрал именно русский словарь, а не итальянский или испанский. Но сомневаюсь, что из-за советского спутника, хотя каждый вечер мы с товарищами мчались на улицу — смотреть, как он движется по небу в звёздной темноте. И всё-таки в середине 1950-ых годов Советский Союз производил впечатления чего-то, что парит на недоступной высоте, волнует и привлекает. Скорее, наоборот. Но в памяти застрял тот самый эпизод: я спешу домой со своим словариком, и мне не терпится узнать, смогу ли, наконец, расшифровать загадочные знаки на великолепных советских марках в моей коллекции? Я отчётливо помню чувство триумфа, которое отхватило меня, когда я, в конце концов, разобрался — строчка странных коробчатых букв на одной из марок означала «Ботанический сад».
Я ещё не знал — то краткое мгновенье тихого субботнего утра, когда я вытянул с магазинной книжной полки томик с русскими словами, определит всю мою будущую жизнь…
«О, какая бесценная, какая восхитительная вещь — начало любви!» — говорит один из персонажей в комедии Афры Бен (Aphra Behn) «Император Луны». Это действительно так. Говорю это не понаслышке, а по собственному опыту. Несмотря на нежный возраст, я испытывал восторг и влечение к русскому языку — он стал для меня вновь обретенной любовью. Любовью далеко не мудрой, с точки зрения многих людей (ведь это были 1950-ые годы). Но, странное дело, никто и никогда слова не сказал, чтобы воспрепятствовать моему влечению.
Через несколько недель я поступил на вечерние языковые курсы, чтобы неотступно следовать за своей недавно обретённой любовью. Но и это не удовлетворяло меня. Я отыскал частного репетитора. А потом целый год проучился в Московском государственном университете. Возвратясь в Австралию, я начал преподавать русский язык и литературу студентам, которые по возрасту были почти такими же, как я. Россия и, в особенности, её изумительный язык, стали моей жизнью. Может быть, всего раз или два за четыре десятилетия я пожалел, что в то утро ушел домой не с итальянским или даже не с португальским словарём — словом, с томиком, который мог бы открыть окно в более солнечный, более доступный мир, чем тот, каким оказалась Россия. Да, это верно, что я остался безнадежно нерусским. Всё, что касается меня, идёт откуда-то ещё. В этом, может быть, и таится секрет моей пожизненной одержимости всем русским. Она, одержимость, скорее любовная интрига, чем дружба. А чтобы любить и испытывать постоянное влечение, порою самое лучшее — отдавать себе отчет: вы и объект вашей любви — фундаментально непохожи.
К моему удивлению, писать о России оказалось необычайно трудно. Примерно, как рассказывать о собственной супруге или о собственных детях. С одной стороны, о стольких вещах хочется поведать, что не знаешь, с чего начать. С другой стороны, не чувствуешь надобности облекать в слово и как бы «замораживать» в рассказе то, что многообразно и быстро меняется перед глазами, точно узоры в калейдоскопе. С той поры, когда сорок лет назад — в 1966 году — я впервые приехал в Москву в качестве студента, Россия невообразимо изменилась. И в то же самое время — парадоксально! — не изменилась вообще. И переменился, полагаю, я сам, преисполненный любовью к этой стране. Со времени первого студенческого семестра, проведённого в Московском университете, я приезжал в Россию много раз: и как студент, и как турист, и просто так. Меня тянуло опять и опять бывать там, гулять по улицам, вдыхать российские запахи, есть российскую пищу и вести долгие разговоры со старыми друзьями, которые ещё совсем недавно и мечтать не могли посетить меня в моём «закордонном» австралийском «далеке». А ещё хотелось говорить о той песне, «что слышится и раздаётся немолчно в ушах», «тоскливая, несущаяся по всей длине, …от моря до моря», о которой писал Николай Гоголь в «Мертвых душах» и имя которой Русь. «Что в ней, в этой песне? Что зовёт, и рыдает, и хватает за сердце?» Эти вопросы, эти восклицания вовсе не звучат напыщенно, когда Гоголь произносит их. Нет, только поэтически сильно и с такой разрывающей сердце правдивостью, которая кажется почти невозможной.
А потом, попав в Германию, оказавшись в Баден-Бадене и в других местах Европы, по которой я зигзагообразно колесил тем летом, случайно наткнулся на следы пребывания там Тургенева. В 1860-ые годы он жил в Баден-Бадене целых семь лет и, поговаривали, перестал быть русским и сделался немцем, хотя и являлся в это время самым знаменитым писателем своей страны. Честно говоря, ни романы, ни короткие рассказы Ивана Сергеевича Тургенева никогда не были моей страстью. Его основные сюжетные линии не завораживали цепочкой экстравагантных чудес, как у Гоголя. Он не разоблачал громогласно и не неистовствовал, как Достоевский. Он не рисовал панорам масштаба «Войны и мира». И, тем не менее, несколько лет жизни я потратил на изучение творчества Тургенева. Я прочитал едва ли ни каждое слово из того, что он написал, вплоть до длинных перечислений… Это случилось во время моего второго пребывания в стенах Московского университета — в 1970 году. И наибольшую часть этого времени я провёл в литературоведческих изысканиях по всех тех старых журналах, с ним связанных, и критических работах о нём, которые мне довелось держать в руках. И ничто, из написанного им, не поразило меня, как вспышка молнии. Ничто, из прочитанного у него, не обратило ночь в день. Но со временем — через десятилетия — что-то произошло. Я начал сочувствовать Тургеневу. Т.С. Элиот (T.S. Eliot), размышляя о взаимоотношениях писателя с вздымающимися, как башни, литературными фигурами, называет это «глубоким родством или, скорее, … особенной личной близостью», наполненной неким «тайным знанием». Вы чувствуете, что становитесь «другом» великого писателя, говорит он, и эта дружба, позволяя вам сразу же постигнуть чрезмерные и неопределенные иносказания относительно его репутации, расширяет и изменяет вас, как и должна делать любая истинная близость. Тесная дружба всегда требует некоторого времени для расцвета (в отличие от любви, которая может быть мгновенной) и, в моём случае, на это ушло тридцать лет.
Я обнаружил именно такую дружескую близость, следуя по следам Тургенева — cначала в Баден-Бадене, позже в Париже и вокруг, и, в конце концов, в России, где он провёл большую часть своей жизни. Стремясь отыскать не призрак Тургенева, а его сущность, и надеясь глубже понять наше родство, нашу схожесть, я пришёл к выводу: мне надобно написать о нём. Мне захотелось изложить на бумаге те мысли, те разные навязчивые идеи, которые мы, Иван Сергеевич и я, разделяем. Но, больше всего, мне хотелось, наконец-то, написать о России — моей России. России человека и литератора, а не экономиста или политолога. Вот так, по-рачьи пятясь назад по ходу событий, то есть из Германии и Франции, где закатывалась его жизнь, в Россию, где она зародилась и цвела, я шёл в своём повествовании, приводя в порядок, как мне кажется, свои суждения о Тургеневе. Верша свой труд, я то приближался к Тургеневу, то страшно удалялся, то проходил мимо него — иногда меня вела более широкая цель.
Тургенев, я думаю, жил в сумеречное время, когда существовали крайне противоположные суждения о мире — и в политическом плане, и в религиозном, и в философском. Он сам качался, как маятник, между романтизмом, с одной стороны, и чем-то более темным, с другой стороны, более безжалостно-рассудочным и, конечно, более признанным людьми нового времени. Он находился, мне кажется, в том сумеречном пространстве между эрами, когда любовь, как её понимали в течение столетий, стало трудно воплощать. А веком позже, я считаю, такая любовь и вовсе сделалась, если не полностью, то, во всяком случае, почти невозможной. Ведя меня за собой, Иван Сергеевич Тургенев высветил эту животрепещущую тему — как любить во времена сумерек любви, когда, по его выражению, «когти вонзаются в сердце». Впрочем, это далеко не единственная вещь, которую он поведал мне…
Роберт Дессэ, г. Хобарт, Тасмания, 2003 год