Каждый год 25 апреля по всей Австралии отмечается один из самых священных для австралийцев праздников — День Анзака. В этот день в 1915 г. части австрало-новозеландского армейского корпуса (ANZAC), вместе с другими войсками союзников, высадились под шквальным огнем турецкой армии на гористые берега полуострова Галлиполи у пролива Дарданеллы. По плану британских военных стратегов это должно было позволить не только захватить Дарданеллы, но и оттянуть турецкие войска с кавказского фронта и, таким образом, помочь одному из их главных союзников — России. Генералы мало считались с жизнями простых солдат, тысячи которых полегли при высадке и во время последующих кровопролитных боев. По существу это было поражение союзников, но в самосознании австралийцев Галлиполи заняло особое место. Отсюда они ведут отсчет подлинного создания своей нации, ее единства, стойкости и братства. Это своего рода австралийское Бородино, колыбель австралийского духа.
В Галлиполийском сражении и в последующих боях принимали участие сотни россиян, вступивших в Австралийскую армию в Австралии, о которых я рассказала в книге «Русские анзаки в австралийской истории» (Russian Anzacs in Australian History, Sydney, UNSW Press, 2005). Оговорюсь сразу, что «русскими» в то время в Австралии называли всех уроженцев Российской империи, независимо от их этнического происхождения. В память о тех временах и заблуждениях я и создала выражение «русские анзаки», открыв для австралийцев пласт истории, о котором они не подозревали. Я не вкладываю в это выражение никаких имперских амбиций, а, напротив, пытаюсь показать все многообразие тех, кого здесь называли «русскими» и считали бунтовщиками и большевиками.
Итак, почти тысяча русских анзаков встала плечом к плечу с австралийцами в годы первой мировой войны. Слова о том, что эта война явилось кузницей духа молодой австралийской нации, превратились в трюизм, в нечто самоочевидное, но за этими простыми словами скрываются самые неординарные истории судеб русских анзаков.
Теплой апрельской ночью 1905 года ротмистр Александр Васильевич Грешнер, начальник Нижегородского охранного отделения, возвращался домой из театра. Он шел по центральной улице под руку с дамой, домашней учительницей его детей. Они уже были недалеко от дома, когда их догнал юноша. Крикнув «Эй, жандарм!», он выстрелил в лицо и в грудь обернувшегося на крик Грешнера, а когда тот упал на мостовую, сделал в упор еще три выстрела и бросился бежать. Ночь взорвалась криками и свистками ночных караульщиков, которые пустились в погоню за террористом. Он без колебания разрядил свой восьмизарядный браунинг и в них и только после этого с ним удалось совладать. Этот юноша оказался эсером Александром Никифоровым, дворянином Пензенской губернии. Его отец, Лев Никифоров, был известным толстовцем, трое его старших братьев погибли, участвуя в революционной борьбе. Сам Александр Никифоров был сослан в Нижний Новгород всего за несколько недель до своего покушения на Грешнера, которое он выполнил по решению местного комитета эсеров.1 Александр Васильевич Грешнер не причинил ему лично никакого вреда, но он был символом той самодержавной России, за разрушение которой они боролись.
Грешнер тоже был дворянином, прослужившим всю свою недолгую жизнь государству, на верность которому он присягнул. Его дед, Федор Иванович, «из иностранцев», в начале XIX века служил в русской армии в Бессарабии, участвовал в боях при Березине при нашествии Наполеона, а затем служил лесничим на Лосином острове под Москвой. Отец, Василий Федорович, тоже был лесничим в Рогачеве, в Белоруссии, дослужившись до чина подполковника.2 Сам Александр Васильевич, окончив юнкерское училище, служил в пограничной страже, а затем в жандармских управлениях западных губерний. В мае 1903 г. он был направлен на свой последний пост в Нижнем Новгороде.3 Но он был не просто винтиком государственной машины. Максим Горький в очерке «Палач» начал рассказ об этом покушении так: «Начальник нижегородского охранного отделения Грешнер был поэт, его стихи печатались в консервативных журналах и, кажется, в «Ниве» или «Родине». Помню несколько строк:
Вылезает тоска из-за печи,
Изо всех вылезает дверей
Но, хотя она душу калечит,
С нею все-таки жить веселей.
Без тоски мне совсем одиноко,
Как земле без людей и зверей…»
Собственно история и должна бы кончиться на этом, но история человеческой жизни это нечто большее, и идет она своими причудливыми путями. Выстрелы, раздавшиеся той теплой весенней ночью, как камень, брошенный в воду. Круги расходятся по воде все дальше и дальше, через все двадцатое столетие, из глубин России до глубин Австралии…
Судьба молодого террориста вызвала размышления Горького, своего рода пророческие размышления о судьбах самой России. Никифорова «осудили на смерть, но никто из уголовных нижегородской тюрьмы не согласился взять на себя гнусное дело палача». Наконец полиции удалось склонить на это местного птицелова Гришку, что стало началом его собственного конца. «Приятели отшатнулись от него», а он, охваченный манией собственного величия, постепенно сошел с ума и нелепо погиб.4 Курицын, один из караульщиков, которого террорист ранил в грудь, согласно полицейскому донесению, «спустя сутки скончался, оставив вдову в последнем периоде беременности, с двумя малолетними детьми без всяких средств к существованию».5 Мы никогда не узнаем, удалось ли ей одной поднять всех троих, и на чьей стороне они оказались после революции. Скорей всего — на стороне красных.
И осталась еще одна вдова — Ольга Александровна Грешнер — с четырьмя детьми, мал мала меньше. В полицейской телеграмме сообщалось: «После покойного Грешнера, жена и четверо детей остались без всяких средств, хоронить не на что, сумм Отделения нет». В архивах сохранилось еще несколько ее прошений о помощи, — «Осталась я с семьей с двумя тысячами долгу и без всяких средств к существованию. Детей у меня четверо никуда не пристроенных, старшей дочери 11 лет, сын 10 лет, дочь 4 лет и 1 года крошечный сынишка», — а потом все они тоже исчезают из документальной истории.6 Но впереди у них была жизнь, долгая и непростая.
С тех пор прошло почти сто лет. И вот, после долгих поисков, я позвонила в Никенбу, в квинслендской глубинке, тезке Александра Васильевича Грешнера, его внуку, Александру Базилу Грешнеру, ушедшему на покой бизнесмену. «Не могли бы Вы рассказать мне о своем деде, в честь которого вы названы?» — попросила я. Но, увы, он ничего не знал. Он был австралийцем, a dinkum Aussie, живущим в настоящем. Его отцу, Василию Грешнеру, еще даже не было 10 лет, когда произошло покушение, но он всегда помнил и ту теплую ночь, и выстрелы, и крики на улице, и свистки караульных. А потом тело его любимого отца внесли в их дом. «Эй, жандарм!»… Он никогда не рассказывал своим детям об этом. Почему? Может быть как раз потому, что он прошел войну в рядах Австралийской армии, войну, которая сделала его анзаком-австралийцем, и его дети тоже должны были быть австралийцами, просто австралийцами. Для той нижегородской ночи не было места в Ньюпорте и Блэкбурне, мельбурнских пригородах, где они жили. И может быть это и к лучшему.
Да, это рассказ о том, как создавалась австралийская нация. Иногда проникновение в эту подлинную историю так пугающе больно, что я начинаю сомневаться, имею ли я право изучать ее, попутно соединяя, используя таинственную силу интернета и электронной почты, линии судеб, разорванные, казалось бы, навсегда. Но только «казалось бы». Мы, пережившие двадцатый век, знаем, что рукописи не горят. У Алекса Грешнера в Никенбе хранились рукописи его отца и многочисленные фотографии, которые он и передал мне. А через интернет меня нашла московская часть семьи Грешнеров — геолог Святослав Георгиевич, сын Георгия Александровича Грешнера, того самого годовалого «крошечного сынишки». Он собрал материалы в русских архивах и поведал о жизни российских Грешнеров…
Василий принадлежал к плеяде русских юношей, грезивших далекими странами. В своих воспоминаниях он писал:
«Должно быть с раннего возраста у меня была в крови тяга к перемене мест, поскольку мой отец был на военной службе и должен был переезжать с места на место каждые несколько лет. Мне никогда не удавалось привыкнуть к одному месту. А еще меня тянуло читать книги о путешествиях и приключениях — Жюля Верна, Герберта Уэллса, Марка Твена и других.
Во время каникул в военном училище, где я учился, я почувствовал, что с меня всего этого хватит и сбежал на море — для начала я отправился на Черное море. К тому времени моя мать жила в Литве. Когда наступила зима, мне пришлось вернуться домой, и она убедила меня поступить в мореходное училище в одном из прибалтийских портовых городов. В конце концов, после двух лет учебы и летней практики на кораблях в российских водах, мне предстояло отправиться в двухлетнее заграничное плавание в качестве ученика на парусном судне для того, чтобы получить право держать экзамен на должность помощника капитана.
Так, накануне объявления войны между Россией и Австро-Венгрией, я оказался на двухмачтовом парусном корабле «Гунда» под норвежским флагом в Северном море, к северу от Шотландии, с грузом строевого леса, который мы доставляли из Швеции в Австралию. В начале января мы разгрузили лесоматериалы в Джилонге, Виктория. К тому времени уже разгорелась первая мировая война, и мы, четверо русских на «Гунде», были рады, что мы наконец-то оказались в безопасности».7
Да, на «Гунде» было еще три русских моряка — Фавст Леошкевич и братья Ровел, Армен и Эдвин, из Либавы. Вероятно все они, как и Василий Грешнер, учились в Либавской мореходке. И всем им предстояло стать австралийскими анзаками. Мне удалось разыскать Леона, сына Фавста Леошкевича. Когда разговор заходил о прошлом, его отец всегда прекращал его, приговаривая «Что было, то быльем поросло», но несмотря на это, Леон кое-что все-таки запомнил. «Из того, что я слышал, — рассказывает он, — я могу заключить, что это была семья военных, его отец был полковником и служил в императорской гвардии, а его брат Анатоль был уже офицером, в то время как моего отца определили в кадетское училище. Я могу только предполагать, что его семья принадлежала к высшему обществу, потому, что мой отец прекрасно говорил по-французски и как-то раз упомянул, что и все в их семье говорили по-французски. Он проговорился об этом, рассказывая о том, что французский язык пригодился ему во время увольнений, когда он был с Австралийской армией во Франции. У моего отца душа не лежала к лошадям, и ему как-то удалось добиться того, что вместо армейской службы ему разрешили учиться на штурмана, таким образом он и оказался в конце концов на «Гунде». … В этом плавании он научился шить и чинить паруса, потом ему это пригодилось, чтобы получить работу в железнодорожных мастерских в Ньюпорте, в Мельбурне, где он занимался починкой брезентовых покрытий. Одну историю об этом плавании он любил нам рассказывать: когда они были где-то посередине Атлантики, на горизонте показалось что-то странное, это была гигантская волна. Отец говорил, что если бы не боцман (он там был самым старым), который давал команды, как повернуть корабль, то они наверняка бы опрокинулись, потому что капитан просто покуривал свою трубку и ничего не предпринимал, видно он и не знал, что делать.
Их корабль остановился в Джилонге. Когда мы с отцом ездили туда на рыбалку, он всегда говорил «Вот на этом самом месте мы и пришвартовались». Я как-то по дурости своей спросил, из железа или из дерева был их корабль, на что он мне ответил: «Это я был юнцом с деревянной башкой, а корабль-то был стальной». И вот, пришвартовавшись, они узнали, что разразилась мировая война, и тогда они с Васей Грешнером сбежали с корабля. Капитан обратился в полицию, чтобы те нашли его дезертиров. Полиция их нашла, но то, что было дальше, совсем не похоже на наши нравы, потому что полицейский дал каждому из них по пол кроны и посадил их в дилижанс, который отправлялся на запад, в городок Колэк. Наверно это был неофициальный способ заполучать иммигрантов для Австралии!»8
Василий Грешнер рассказывает историю их приключений немного по-другому: «Наш корабль «Гунда» должен был остаться в австралийских водах, и нам пришлось его покинуть. Мои товарищи решили отправиться в Мельбурн, а я предпочел идти в буш, на какую-нибудь ферму. В мореходке я учил французский и немецкий, но мой английский ограничивался лишь теми словами, которые я подхватил от других членов команды на «Гунде». Но мне повезло: после двух недель блужданий по бушу в качестве свэгмена, когда я работал за тарелку еды и спал в сараях, я добрался до Винчелси, где меня подобрал фермер, которых привез меня к себе домой. Из его объяснений я понял, что его сын вступил в армию в самом начале войны и ему теперь нужен помощник на ферме. Так я остался работать у него, мы вместе вырубали скреб от зари до зари. Его хозяйка относилась ко мне как к своему родному сыну, они дали мне отдельную комнату и каждый вечер перед сном и в выходные она усаживала меня читать газеты, и учила, как произносить слова, и помогала написать на бумаге названия всех предметов, которые были в доме. Они мне дали собаку для охоты на кенгуру и мне удалось поймать валлаби с малышом в сумке, мы его вырастили. Хозяин научил меня, как свежевать валлаби, растягивать его шкуру на дереве и посыпать солью, чтобы потом из нее можно было сделать коврик.
Месяца через три я решил, что мне пора отправиться в Мельбурн, посмотреть, как идут дела у моих товарищей. Мой хозяин отвез меня в Джилонг и купил мне билет на поезд. Он купил мне и костюм, и белье, и еще дал 6 фунтов денег. Он сказал, что ему жалко, что я уезжаю от них, но он пожелал мне удачи. Он советовал мне найти работу в Мельбурне и продолжать учить английский. В Мельбурне я отыскал русское консульство, и там были адреса моих друзей. Они все как-то устроились. Консул нам всем сказал, что отправить нас домой в Россию невозможно, но он советует нам подучить английский и тогда, может быть, нас примут в Австралийскую армию. Несколько дней я не мог найти никакой работы и жил в доме у одной русской женщины, у нее жили и другие русские, для этого у нее был во дворе отдельный сарайчик. Наконец я получил работу на трехмачтовой шхуне, которая ходила между Мельбурном и северным побережьем Тасмании, перевозя сосну каури.
Во время перехода я узнал, что на Тасмании, на руднике Маунт Лиэл, где добывали свинец и серебро, нужны рабочие руки. Я, конечно, не знал, что это за рудник, но все-таки добрался до него и получил там работу. Уже через три месяца я понял, что с меня хватит, особенно после того, как хозяйка, у которой я жил, как-то сказала, что свинцом можно отравиться. Первый месяц я работал на глубине 9000 футов, сбрасывая отработанную породу с верхних горизонтов на нижние. Мы обычно работали лопатами вчетвером, стоя цепочкой, а командовал нами надсмотрщик. Большинство моих напарников были мальтийцы, греки и другие иммигранты, потому что все молодые австралийцы уже вступили в армию. Рабочие говорили, что наш надсмотрщик приехал из Южной Африки, где он раньше погонял бригады чернокожих. Он действительно был очень жестоким и то и дело пускал руки в ход. Я всегда старался стоять посередине цепочки, так, чтобы мне было видно, что делается на другом конце. Если человек надо мной работал медленно и перед ним скапливалась куча породы, то нижестоящие могли не торопиться, но тогда надсмотрщик задавал ему жару. Один из парней, знавших английский, сказал мне, что надсмотрщик крыл на чем свет стоит и меня. В конце концов он поставил меня впереди бригады и приказал работать изо всех сил, задавая темп всей бригаде. В общем, я бросил эту работу и перешел на рудник в Квинстауне, где добывали медь. Постепенно я освоил английский язык, и тогда я отправился в Хобарт и вступил в Австралийскую армию. Скоро я уже был во Франции, на поле боя…»9
Вот так, без громких слов, они и становились австралийцами, и шли в кровавую мясорубку войны. Кто они были — русские или уже австралийцы? Во всяком случае на момент вступления в армию руки Василия Грешнера украшало такое сочетание татуировки: на левой руке русский флаг и орел, на правой — Австралия и кенгуру. И, придя с войны, они имели все основания сказать гордые слова австралийской поэтессы Мери Гилмор: «Нация встала — из-за меня!»
Фавст Леошкевич вступил в армию в Мельбурне и они попали в разные части — Фавст в 24 пехотный батальон, а Василий — роту полевых инженеров.10 К лету 1917 г. они были уже на Западном фронте; там, в окопах, Фавст и учил английский. Его сын рассказывает: «Как мой отец справился с английским языком в армии, оставалось для меня тайной, пока он не рассказал мне о человеке, с которым он там подружился: тот был учителем до войны и много занимался с моим отцом. По странному стечению обстоятельств этот человек, его звали Клиффорд Андерсон, оказался директором школы, в которой мне довелось учиться». Вскоре произошла Октябрьская революция, Россия вышла из войны и отношение к русским стало особенно подозрительным, но Фавст к этому времени уже успел стать настоящим анзаком, своим парнем, который за словом в карман не лезет, который не теряет присутствия духа в самую тяжелую минуту, и умеет пошутить в самый неподходящий момент. Леон рассказывает «во время боя моего отца ударило взрывной волной так сильно, что всю одежду с него сорвало. Когда он пришел в себя, ему ничего не оставалось, как снять одежду в трупов, лежавших рядом с ним, потому что холод был собачий. В таком наряде он и двинулся в сторону наших окопов пока не наткнулся на свой взвод. На нем были короткие брючки, французская серая шинель, английский шлем, и в довершение ко всему немецкое ружье. Увидев своих он закричал: «Вот этим ружьем я их всех взял в плен». Ну и смеялись же они, эта история стала их любимой байкой!». Не удивительно, вспоминает Леон, что его отец «всегда говорил, какими чудесными людьми были наши ребята в армии, солдаты, обычные солдаты. Он так считал, потому что, когда в России произошла революция, никто не говорил с ним об этом, и он думал, что это было просто замечательно». Не колоть глаза товарищу тем, за что он не может нести ответственности — оказывается это так много, что и сейчас, 86 лет спустя, его сын не может без волнения говорить об этом…
Леошкевич был дважды отравлен газом и в конце 1918 г. его отправили в Австралию, а звездный час Грешнера наступил в самом конце войны, когда 1 сентября 1918 г., его 5 дивизия, совершившая бросок к Сен-Квентину с юга, вошла в Перонн. Василий Грешнер, служивший в ней сапером в роте полевых инженеров, был среди авангарда наступающих войск. Его командир писал: «Этот сапер был в подразделении, отправленном вперед, чтобы навести мост и обеспечить продвижение к городу наступающей пехоты. Блестяще выполнив задачу, он, по своей собственной инициативе, присоединился к головной группировке наступающих войск, чтобы произвести разведку. … Его донесение о положении в городе, переданное командованию, представляло большую ценность». В донесении также сообщалось, что Грешнер привел с собой 30 военнопленных — очевидно немцы к тому времени уже начали сдаваться. За этот бой он был награжден Американской медалью за выдающуюся службу, а затем был особо отмечен в донесении сэра Дугласа Хейга.11
После войны Фавст работал вагоновожатым в Мельбурне, а Василий, вернувшись на Тасманию, нашел работу на прокладке телефонных линий. Затем он переехал в Мельбурн и женился на русской женщине Лене Студилиной. Она приехала в Австралию с родителями, когда ей было 8 лет, ее отец был рабочим-медником. У Лены было двое детей от первого брака. В 1929 г. они отправились на Новую Гвинею, где Василий работал, прокладывая телефонные и электрические линии в Саламоа, Вау и Рабауле на Новой Британии.
В 1932 г. Грешнер отправился в Россию, чтобы повидать мать и родных. Опасаясь повредить своей семье, получая визу он умолчал о своем происхождении и въехал в Россию как иностранный специалист, желающий работать в советской России. Однако, как только он сошел с корабля в Ленинграде, ОГПУшники арестовали его и стали допрашивать. «Я решил не показывать им своего страха, — пишет он в воспоминаниях. — Чтобы вырваться на свободу, я должен был притвориться сторонником коммунизма. Я хотел познакомиться с Россией любой ценой, но отнюдь не из-за решетки». Чтобы убедить следователя в своей благонадежности, ему пришлось «сочинить историю» о своем происхождении и мытарствах в Австралии. Он бравировал своей дружбой с Александром Зузенко, с которым в действительности был едва знаком. Зузенко в то время пользовался доверием советских властей. Моряк-дезертир, активный участник русских выступлений под красным флагом, он был депортирован из Австралии, но поддерживал связь с австралийскими коммунистами. В 1938 г., во время большого террора, он был расстрелян. Грешнеру удалось переиграть следователя, и в конце концов его выпустили. «Друзья считали меня сумасшедшим, — пишет он, — они говорили, что теперь я меченый, что даже мой иностранный паспорт не спасет меня, если органы дознаются, кем был мой отец».
Добравшись до Москвы, он нашел свою мать и родных в бедственном положении. Решив прежде всего материально помочь им, он устроился работать на предприятие под Москвой. Этот опыт помог ему разобраться в том, каково действительно жилось рабочим в стране социализма и как ловко манипулировала коммунистическая пропаганда общественным мнением на Западе. ОГПУ не оставляло его, но Грешнер, тонкий и проницательный игрок, затеял с ними в игру в кошки-мышки, «подружившись» с агентом, который следил за ним. И тут он узнал о строительстве нового золотопромышленного предприятия в Сибири. Не долго думая, он завербовался туда как специалист-техник и поехал в сопровождении своего брата Святослава и «друга»-ОГПУшника. Сделал ли он это ради заработка, или для дальнейшего знакомства с советской Россией, или для того, чтобы еще раз испытать себя? Пожалуй — для всего сразу. Предприятие строилось в неосвоенных краях, за Семипалатинском. Грешнер проработал там несколько месяцев, ощущая, как кольцо вокруг него все туже сжимается, — специалистов, работавших рядом с ним, арестовывали одного за другим. В конце концов он решил, что пора возвращаться домой, в Австралию. Его арестовали, когда она ехал в санях по замерзшему Иртышу, направляясь в Барнаул для получения визы. Арестовал его «товарищ С.» Этот товарищ С. тоже был одним из новоиспеченных «друзей» Грешнера, пасших его на предприятии. Его отвезли обратно в Семипалатинск и посадили в тюрьму.
Описание психологического поединка Грешнера с его следователем принадлежит к самым сильным страницам его воспоминаний. Его заставили дать полный отчет о своей жизни и рассказать о своем отце. Не зная, что известно следователю, Грешнер выдал своего отца за военного врача, так и не сказав правды. А ОГПУ вело с ним свою игру — неожиданно его выпустили и направили трудиться на местный мясоперерабатывающий комбинат, надеясь, что он будет работать на органы. Во время очередного посещения Семипалатинского ОГПУ Грешнер наткнулся там на своего давешнего «друга», товарища С., который временно заменял отсутствующее начальство. Он посоветовал Грешнеру «немедленно бежать в Москву и никогда не забывать о своем русском опыте; он также предостерег меня, чтобы я никогда не рассказывал о том, что со мной случилось и что я увидел в России, если я не хочу повредить моим родным в Москве». Годы спустя, записывая свои воспоминания в Мельбурне, в своем пригородном домике, Грешнер так и не решился указать полные имена людей, встреченных им в Советском Союзе, рука Москвы могла достать его и тут.
Выдержав еще ряд испытаний, на этот раз уже в Москве, Грешнер в конце концов получил визу и вырвался из СССР. У него не оставалось иллюзий о социалистическом рае для рабочих: «У меня появилось много настоящих друзей в местах, где я работал, и мне было очень тяжело оставлять их в этой адской стране». Добравшись до Лондона без копейки денег он подрядился на корабль, перевозивший породистый скот в Австралию. Рассказ Грешнера о его новой работе «коровьего смотрителя» полон юмора. Несмотря на все трудности, он чувствовал себя так, как будто вырвался из западни. Теперь он мечтал об одном — жить в Австралии, «в свободной стране, в своей свободной стране». В 1934 г. он наконец-то снова ступил на австралийский берег, чтобы больше никогда его не покидать.12
Дружба Василия Грешнера с Фавстом Леошкевичем, начавшаяся на «Гунде», сохранилась на протяжении всей жизни. Леон Леошкевич помнит, как он ходил со своим отцом в гости к «дяде Василию и тете Лене»: «Как они замечательно спорили по-русски! Я любил слушать их русские споры, обычно о политике. А потом неожиданно в их разговор вплетались английские слова, я так и не знаю, почему они прибегали к английскому — то ли они забыли русский, то ли английский казался им более выразительным».
В их сердцах верность их родной России удивительным образом переплеталась с идеалами австралийских анзаков-забияк. «Стоило кому-нибудь обозвать моего отца «чертовым русским», — рассказывает Леон, — он тут же отвечал «Вот именно, да и Иван Скавинский Скавар к тому же». А надо вам сказать, что это была похабная военная песенка о русском герое-головорезе. И когда отец так говорил, все начинали смеяться и этим все и кончалось. А если у него спрашивали «Вы — красный русский или белый русский?», отец отвечал: «Розовый». Он всегда все сводил на шутку. А стоило кому-нибудь обозвать его Иваном, он тут же отвечал: «Да, Иван Грозный». Я помню, — мне было тогда лет двадцать — у отца кто-то спросил, как он относится к коммунистам. Он ответил, что к ним он никаких теплых чувств не испытывает, но вот Пугачев ему нравится. Меня это заинтересовало и я спросил у отца, кто такой Пугачев, и он объяснил мне, что он был вроде австралийского бушрейнджера Неда Келли во времена Екатерины Великой».
Леон Леошкевич закончил свои воспоминания об отце, написанные по моей просьбе, словами: «Вот я все это написал и почувствовал, что даже сейчас, а мне уже стукнуло 70, мне не хватает отца. Это был удивительный человек. Он научил меня думать… Отец был одним из немногих, кого я по-настоящему уважаю и все еще стою в его тени. … Мой отец был настоящий австралиец — не такой, как сегодняшние австралийцы. Мне сегодняшние и самому не по нраву. Он был австралийцем старого закала — Вы знаете их идеалы: честность и справедливость, — да, он был таким настоящим старым диггером-фронтовиком».
У Алекса, сына Василия Грешнера, родившегося в 1941 г., отношения с отцом долго не складывались. «Мы нашли общий язык только когда я вступил в армию в 1966 г. во время войны во Вьетнаме, — вспоминает он. — Отец всегда хотел, чтобы я был солдатом, это у него было в крови».13
В 1937 году Александр Майко прибил к ограде своего земельного владения в Госфорде доску с надписью «Березина». Так называлась река его детства в далекой Беларуси, воспоминания о которой, сладкие и горькие, всегда были с ним. К этому времени он был отцом двух детей-подростков, которые и подарили ему эту доску на Рождество. Для них, незадолго до своей смерти, он и продиктует историю своей жизни.
«Я родился 4 августа 1892 года в деревне Слобода на реке Березине в России, в 70 милях от Минска. Моего отца звали Григорий Майко, а мать — Анна. Когда мне было семь с половиной лет, мой отец умер, а через пять месяцев родилась моя сестра Анна. Через год после смерти отца мать снова вышла замуж за мужчину с шестью детьми по фамилии Поскрёбко. Жизнь для меня стала невыносимой, потому что он был очень плохим и жестоким человеком. [Александр не написал об этом, но дети помнят, что его тело было покрыто шрамами от побоев, полученных в детстве — Е.Г.]. Я ушел жить к бабушке, но когда мне было десять лет, она умерла. Мне пришлось вернуться в дом к матери, но я не мог там ужиться. Много раз я убегал из дома и спал в сараях. Моей матери и сестре тоже плохо жилось с отчимом. Она бы ушла от него, но к тому времени у нее появились еще дети, и она не могла их оставить. В двкенадцать лет я получил свою первую работу в 8 милях от нашей деревни. Я пас овец и свиней, присматривая, чтобы они не потравили поле и чтобы их не зарезали волки. Хозяин одевал меня и кормил и за семь месяцев работы заплатил мне 11 рублей (25 шиллингов). На следующий год я работал на тех же людей — пахал и сеял. Летом я водил коней в ночное и спал под звездами. Мы обычно разводили костер, чтобы отпугивать волков и согреваться. За этот год работы я получил 1 фунт 16 шиллингов. [В Австралии в то время годовая зарплата составляла около 50-100 фунтов. — Е.Г.]. На третий год я работал на другого человека в той же деревне. В этой деревне было только семь домов. За этот год я заработал 2 фунта 5 шиллингов. Работа была тяжелой — расчистка земли — и я ушел через восемь месяцев. Потом я работал в буше [австралийские слова органически вплетаются в его белорусское повествование. — Е.Г.], готовил бревна для сплава вниз по Днепру. Потом я нашел работу недалеко от тех мест, где я родился. Здесь в первый год мой заработок был 30 рублей, а во второй год — 40 рублей с одеждой и едой. В работу входило пахать, бороновать, косить, и раз в месяц доставлять в Минск груз виски (водки)».
… Читая его скупые строки, я могла легко представить то, о чем он не писал — в детстве я летом часто жила под Минском недалеко от этих мест. Запах чабреца на песчаных пригорках среди молодых сосен. Какой благоухающий чай получался из его соцветий! Луговые цветы — сиреневые, желтые, розовые — вдоль извилистой речки, роса так и горит на них, когда косцы идут косить на восходе солнца. И картошка, испеченная в углях костра под звездами, со щепоткой сероватой крупной соли… Эта земля совсем не походила на Австралию, и все же, читая о жизни Александра в Беларуси, я постоянно вспоминала историю Берта Фейси, «Счастливая жизнь» которого стала для австралийцев символом повседневного героизма простого труженика. Их жизненные истории до удивления схожи. Они родились почти в одно и то же время, и тяжелые дни настали для обоих из них настали, когда им едва стукнуло по 8 лет. Это была жестокость их отчимов, жестокость, которая являлась частью семейных взаимоотношений в те дни. Оба они получат «лесное образование» («bush schooling»). Оба будут с точностью до мелочей вспоминать цифры своих первых заработков десятилетия спустя. И оба будут тяжело ранены на войне… Но вернемся к следующему периоду в жизни Александра Майко. В те годы, когда его австралийский двойник Берт начал свой «Путь», покинув места в Западной Австралии, где он вырос, Александр тоже отправился в путь — на другой конец земли.
«Когда мне было семнадцать с половиной лет я решил отправиться в Канаду, и тут возникла проблема денег. Чтобы добраться до Канады, надо было иметь 140 рублей и еще 50 надо было предъявить при высадке. Я накопил 40 рублей и еще 100 я получил, сдав в аренду землю, которую оставил мне отец, но достать последние 50 оказалось не простым делом. В конце концов мне одолжили эти деньги люди, у которых я работал, просто под честное слово. Я не мог получить паспорт, так как я был еще несовершеннолетним, и я отправился в путь без паспорта, с помощью агента. Я покинул дом 26 декабря 1909 года. Из нашей деревни вместе со мной отправилась еще одна женщина и трое мужчин. Сначала мы добрались до Польши, там мы неделю прятались, а потом нас отправили дальше в вагоне со скотом. Из него мы вышли недалеко от границы и оттуда шли 5 миль по бушу, пока не оказались в Австрии. Неделю мы провели в Вене, а потом поездом поехали в Роттердам в Голландии. Там мы неделю ждали пароход, который довез нас до Галифакса. Оттуда мы поездом доехали до Торонто в Канаде.
В Торонто я нашел работу на сортировке старой бумаги и тряпья за 4 доллара 50 центов в неделю, за жилье и еду я платил 3 доллара в неделю. Через полгода я нашел работу по сортировке тряпья в другом месте за 6 долларов неделю, но я там долго не задержался. Когда я вернулся на свою первую работу, они стали платить мне 7 долларов 50 центов в неделю. … Моя следующая работа была у портного за 7 долларов в неделю. Мне там очень нравилось, и я проработал там полгода, но заработок был небольшой и я отправился в Америку. Это было в 1911 году. … В Питсбурге я получил работу на сталелитейной фабрике. Это была самая лучшая из моих работ! Я работал у печи, нагревая железо, из которого делали костыли для железнодорожных рельс… Потом я работал на угольной шахте в Пенсильвании… Я проработал там около двух месяцев, когда большой камень свалился мне на ногу и мне ампутировали раздробленный большой палец. Я не сразу поправился, и все мои сбережения кончились. После этого я работал на строительстве дороги, на ферме и развозил лед. Следующая работа была на пристани на озере Эри и на колесном пароходе на реке Огайо. … В конце концов я решил вернуться в Канаду. … У меня было только то, что было надето на мне, т.к. в Питсбурге я потерял всю свою одежду. Я получил работу у своего старого босса — возчика с лошадьми — 12 долларов за 60-часовую рабочую неделю, но вскоре меня уволили за участие в забастовке. Потом я работал на ферме, но там мне плохо пришлось, и я нанялся развозить уголь. Это была тяжелая и грязная работа, и я перешел в отливочную мастерскую, но там работа оказалась мне не по силам. Я опять вернулся к старому боссу, и он дал мне работу получше — водить машину за 13 долларов в неделю. Вот тогда я и получил свои первые водительские права. Началась война, и босс срезал зарплату. Я попытался вступить в армию, но меня не приняли в танковый корпус, и я решил отправиться в Новую Зеландию.
Новая Зеландия мне не очень понравилась, и я нанялся на корабль, который шел в Австралию. Австралия мне тоже сразу не понравилась, но у меня не было денег, чтобы уехать отсюда, а на корабль можно было наняться только до Индии, перевозить лошадей. Это меня не устраивало, пришлось остаться тут и довольствоваться тем, что есть. Я нанялся строить железную дорогу в Ниммитабеле [около Кумы] за 8 шиллингов в день, но там все время шел дождь или снег и нам удавалось работать только три или четыре дня в неделю, а жить приходилось в палатках, так что я оставил эту работу и поехал на корабле в Брисбен. Там дела были не лучше, сотни людей не могли найти работу. Я отправился внутрь страны в поисках заработка. Пройдя 60 миль, я нашел работу на расчистке за фунт в неделю плюс содержание. Через 8 недель работа кончилась, и я нашел другую на молочной ферме. Там я оставался 3 месяца, потом я вернулся в Сидней и стал развозить молоко в Мосмане за 1 фунт 10 шиллингов в неделю плюс содержание».
Но кончилась и эта работа, и ему ничего не оставалось, как вступить в армию. При оформлении документов его перекрестили из Майко в Майк (Mike). Армейская служба описана у него очень кратко, кончилась она тяжелым ранением: «В 1918 году я был ранен в грудь в Корби. 12 недель я пролежал в госпитале во Франции, потом полгода в госпитале Хэирфилд в Англии. Я еще был лежачим больным, когда меня привезли на госпитальном корабле в Сидней, и меня сразу отправили в госпиталь в Рэндвике. В общей сложности я провел в госпиталях 17 с половиной месяцев, и после всего этого госпиталь стал казаться мне домом». Эти месяцы на чистой больничной койке были первым периодом в его жизни, когда он не работал, когда о нем заботились. Не случайно в его семейном альбоме сохранились именно госпитальные снимки.
Наконец его выписали из госпиталя и уволили из армии. Он рассказывает: «Я попробовал несколько работ, но не мог на них удержаться, так как моя рана открывалась каждые три месяца». Этот кусок шрапнели так и останется у него в груди на всю жизнь, доставляя ему неизмеримые страдания, но он будет молчать об этом… «В 1920 году я купил 15 акров буша в Спрингфилде около Госфорда. Я расчистил половину участка и посадил апельсиновые деревья. Я раньше никогда не видел, как выращивают апельсины. В Спрингфилде я купил собаку для компании. Я построил сарай 16 х 7 футов. Пол я сделал из ящиков и под ними развелись крысы. Кровать я устроил из проволочной сетки, натянутой на колышки. … Многие давали мне советы, но позже я понял, что это были болтуны, которые сами ничего не имели и ничего не могли сделать, чтобы улучшить свою жизнь. И вот я расчистил несколько участков земли и посадил картошку и капусту. Картошка, когда выросла, стоила всего 2 шиллинга 6 пенсов за 100 фунтов веса, и за такие деньги ее не стоило и копать. Я уже думал бросить это место, но тут мне подвернулась работа за 3 фунта 12 шиллингов неделю. Это немного поправило мои дела. Я проработал 15 месяцев. Во время выходных я построил себе сарай побольше, а потом снова попал в госпиталь в Рэндвике на четыре месяца. Когда я вышел из госпиталя, я не стал наниматься на работу, а начал работать на себя. Дела у меня тогда шли не плохо, и я сдал 2 с половиной акра под расчистку. Летом я выращивал помидоры, а зимой продолжал расчистку и сажал цитрусовые деревья. В 1923 году я начал строить 3-комнатный дом».
Извечная мечта белорусского крестьянина — зажить своим домом на своей земле — сбылась для Александра Майко в Австралии. С этого времени эта страна действительно стала для него домом. Вскоре он женился на австралийской девушке Флоренс Мэй. Он вспоминает об этих временах: «Наша мебель состояла из кровати, туалетного столика, стола и нескольких самодельных стульев. У нас с Мэй родилось двое детей и мы закончили строительство дома. В январе 1927 года мы продали наш участок, на котором к этому времени уже росло 700 цитрусовых деревьев». После этого они попытались добиться успеха в качестве хозяев фруктового магазина в Сиднее и пережили депрессию на новой ферме под Сиднеем. В 1934 году они завели птицеферму, взяв небольшой участок, заросший бушем под Госфордом. И снова он расчищал лес и строил дом… Но в его жизни была не только работа — два раза они устроили себе отпуск: в 1931 году они провели несколько недель в Мельбурне, а в 1939 году — в Брисбене. В 1960 году, незадолго до своей смерти, он отложил небольшой капитал для учебы своих детей, им предстояло осуществить его мечту о лучшей жизни, которая не досталась ему. Но все-таки, по большому счету, это была счастливая жизнь…
Счастливая и героическая. О повседневном героизме этого человека, носившего кусок шрапнели в груди, рассказала его вдова Флоренс Мэй в письме их детям, которое они должны были открыть после ее смерти: «Я только теперь осознала, каким отважным человеком и верным товарищем был ваш отец. Это пришло как озарение, когда я думала о нашей с ним жизни. Меня всегда беспокоило, что он был заядлым курильщиком, и я считала, что это ему очень вредит после его ранения. Он всегда сводил это к шутке и говорил, что курит, чтобы во рту было приятно. И я вспомнила, как однажды он уже лежал в госпитале, а я сидела у его кровати. Он откашлялся с большим количеством мокроты и скривился. И на мое замечание о том, что наверно вкус во рту очень неприятный, он сказал: «Никто никогда не узнает, насколько это противно, и этот вкус никогда не исчезает»… Я не поняла тогда то, что я так ясно осознала теперь. Он курил, чтобы заглушить этот ужасный вкус. Он никогда на это не жаловался, и это был единственный раз, когда он заговорил об этом».
Русские анзаки, ежедневно общаясь с окружающими их австралийцами, по крупицам нарабатывали тот невидимый слой доверия и уважения, который постепенно изменял общественное мнение и делал австралийцев более терпимыми к русским и другим иммигрантам. Иногда, впрочем, это становилось очевидным только на их похоронах. «Отец был бы поражен количеством людей, пришедших на его похороны, — рассказывает Берил, дочь Александра Майко. — Он не представлял, как много людей его знали и любили».
Берил предстояло выполнить отцовский завет. «Когда отец умирал в 1960 г., он попросил меня поддерживать связь с его родными в Белоруссии и побывать там, если я смогу. Я должна была поехать в СССР — по Транссибирской железной дороге, и лучше всего весной, потому что это будет самое красивое время! Он говорил мне о нежно-зеленых листьях, о цветах… Такой завет выполнить мне было совсем не просто — ведь я в то время не знала русский язык, не знала, где находятся эти родственники, и была матерью троих детей — 8 лет, 6 лет и 1 год… У меня ушло 16 лет на то, чтобы выполнить это предсмертное пожелание отца… В 1972 г. я начала учить русский язык, в 1973 г. Красный Крест помог нам найти наших родственников в Белоруссии, и мы начали с ними переписываться, и, наконец, в 1976 г. мы отправились в путешествие по Транссибирской железной дороге. Мы с мужем остановились в Минске в гостинице и побывали в гостях у наших родственников, живших в Минске».
Деревня Затитова Слобода, затерявшаяся среди лугов у реки Березины, и старый дом, откуда Александр Майко начал свое эпическое путешествие 65 лет назад, так и остались за пределами досягаемости для Берил — это были Брежневские времена, и власти, «к сожалению, не разрешили нам посетить деревню отца, — говорит Берил. — Я до сих пор жалею об этом». Но к ним пришел посланец из прошлого — Анна, любимая сестра Александра, единственный лучик света в его тяжелом детстве. Она все еще жила в Затитовой Слободе и отправилась в Минск, чтобы повидать свою племянницу. «Глаза у Анны были голубые, как у отца. Когда мы покидали Минск, она принесла нам копченый окорок своего изготовления, чтобы мы взяли его с собой». Это, должно быть, был весь зимний запас мяса у Анны, но она, не колеблясь, привезла его из деревни, чтобы ее племянница не голодала на долгом пути в Австралию… Как много значила для Берил эта простая неграмотная белорусская крестьянка! В тот день она записала в дневнике: «Это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Встреча с родными моего отца — это было то, ради чего я работала, учила русский язык, и о чем я мечтала долгие годы!» В другом месте она пишет: «Сидя там, в окружении родственников, я поняла слова «кровь не вода». Это же чувство Берил испытала и несколько лет спустя, уже во времена перестройки, когда у них в Австралии побывали их родные из Беларуси. Это были люди другого времени, не похожие на Анну и ее отца, но они все знали самое главное — каков бы ты не был, ты принадлежишь к семье. Как и к родине.
Я не удивилась, узнав недавно, что один из молодых членов семьи хочет восстановить правильную форму их фамилии — Майко, ведь в Австралии их фамилию превратили в Майк (Mike), когда Александр вступал в армию.
Источники: Alexander Mike, The story of my life (as told to his wife, Florence May Gallard Mike, and recorded by her), 1957; Alexander Mike [Biography]; Beryl Bowen, Alexander Mike — my father; Florence Mike, letter to children, 30.03.1962; Beryl Bowen, Diary, 1976; Beryl Bowen, Our Russian connection. Фотографии из архива семьи Александра Майко.
Армейские аттестационные документы мало говорят о том важном выборе, перед которым оказывались наши соотечественники, вступая в ряды анзаков. Для многих из них вопрос национальной принадлежности значил гораздо больше, чем формальная запись в соответствующей графе заявления. И особенно остро он стоял перед еврейскими анзаками.
Братья Элкон и Симча Баевские из белорусского городка Кричев приехали в Австралию еще в конце XIX века. Здесь они начали свой путь к успеху торговцами-разносчиками галантерейных товаров. К началу войны они уже были богатейшими коммерсантами, основателями торгового дома «Майер Эмпориум»; ныне в него входит всем известная сеть магазинов Коулс (Coles). Хотя они и не перечеркнули свое русское прошлое, для них характерно было стремление к ассимиляции, вскоре они приняли фамилию Майер. Во время войны они занимались поставками для австралийской армии. В 1915 г. Элкон Майер, будучи уже немолодым человеком, вступил в британскую армию и прослужил до конца войны. Но эта семья дала еще двух солдат и австралийской армии, к их судьбам мы и обратимся.
Еще до войны братья пригласили в Австралию своих молодых племянников Самуила Эттингова и Наума Майера из местечек Ляды и Татарск под Могилевым. Дети получили здесь хорошее образование и выросли, отождествляя себя с австралийской, а не с русской культурой. Оба юноши вступили в австралийскую армию. Но когда Самуилу надо было принять присягу, он наотрез отказался делать это как русский подданный и обратился к австралийским властям с просьбой о натурализации с тем, чтобы он мог принять присягу как австралиец. «Я считаю, что стать солдатом — это мой долг перед Австралией, страной, которая усыновила меня, — убеждал он австралийские власти на прекрасном английском языке. — Я хочу вступить в армию именно как британский австралийский солдат, а не как русский. Я считаю себя евреем, а не русским, и принадлежу к британскому народу, чувства и убеждения которого я полностью разделяю и в чьей цивилизации я был воспитан».
И хотя для вступления в австралийскую армию русские не нуждались в австралийской натурализации, да и, кроме того, австралийские власти в это время наложили полный запрет на натурализацию молодых россиян, для Самуила сделали исключение — ему срочно была оформлена натурализация, и он принял присягу как австралиец вместе со своими однокашниками из Мельбурнского университета, которые тоже вступали в армию. К сожалению, жизнь его трагически оборвалась еще до отправки на фронт — он погиб, когда его мотоцикл столкнулся с трамваем.
История двоюродного брата Самуила — Нормана (Наума) Майера — дает, казалось бы, этой семейной саге счастливый конец. В австралийской армии он прошел путь от рядового до лейтенанта. Он унаследовал «Майер Эмпориум» и под конец жизни стал кавалером одного из высших английских орденов (Knight Bachelor) с титулом сэр. Но и у него был свой счет к его русскому прошлому. Он о нем никогда не говорил. Его внук, мельбурнский журналист Род Майер, пишет в своем очерке: «Отец Наума умер, когда ему было 6 месяцев. Его мать, чтобы поддержать семью, должна была выйти замуж снова. Ее муж был так жесток, что мальчик часто убегал из дома и прятался в лесу, пока холод и голод не заставляли его возвращаться. Спасение пришло в виде билета в Австралию от Сиднея и Элкона Майеров». Отныне прошлое осталось в прошлом.
Но вот Хаим Самойлович Платкин сделал другой выбор. Он родился в Рогачеве, в той же Могилевской губернии, откуда происходили и Майеры. Как и они, он покинул родину в молодости, еще в конце XIX века, и прожил 20 лет в Англии, где он стал театральным антрепренером, известным под именем Эдвард Платт. Под этим именем он приехал в Австралию в 1914 году в качестве импресарио молодых музыкантов Чернявских. С началом войны он развил кипучую деятельность в Австралии, организуя сбор пожертвований на военные цели и способствуя патриотической пропаганде. Он даже пытался организовать русскую часть в составе Австралийской армии. Он предпочел вступить в армию под своим подлинным именем — Хаим Самойлович Платкин, — из патриотических соображений, как знак солидарности с воюющей Россией.
Я уважаю выбор их обоих — Самуила Эттингова и Хаима Платкина. Это был наш жестокий двадцатый век, который заставлял их делать такой выбор. Платкину пришлось заплатить за него особенно дорого.
После того, как его план организации русской части в армии потерпел неудачу, Платкин решил вступить в армию сам. Его направили в школу унтер-офицеров в Дантруне (в будущей Канберре). Но, рассказывает он, «к тому времени новости о русской революции дошли до Австралии, и стало очевидным, что раньше или позже Россия выйдет из игры. Учащиеся школы унтер-офицеров стали из-за этого меня бойкотировать, и мне пришлось отказаться от учебы». В составе подкреплений полевой артиллерии Платкин отправился на фронт рядовым, надеясь, что там он сможет работать в качестве переводчика (он знал восемь языков). «К сожалению, — продолжает он, — к тому времени, когда нас привезли в Англию, Россия заключила сепаратный мир. Мои сослуживцы сочли своим долгом вымещать свое недовольство на мне. Едва ли стоит писать о том, как со мной обращались… Они неизменно обзывали меня русским анархистом, русским шпионом и вообще держали под подозрением». Тот факт, что Платкин был интеллигентом, для которого главным оружием было слово, а не пулемет, только подливал масла в огонь. Отзыв командира его батареи бил прямо в точку: «Он абсолютно бесполезен в качестве пулеметчика, будучи и неспособным, и ненадежным».
Не только бойцы не доверяли ему. В феврале 1918 года, когда подкрепление Платкина ждало в Англии отправки на Западный фронт, военное министерство в Лондоне было взбудоражено, обнаружив, что «некоторые австралийские солдаты вступили в контакт с мистером Литвиновым, представителем большевиков в Англии», и что среди этих солдат был Платкин, «жаловавшийся на то, как с ним обращаются в его части». Тут уж забеспокоился штаб Австралийской армии в Лондоне, предположив, что Платкин «получил от Литвинова циркуляры». Этот визит усилил подозрительное отношение австралийцев к Платкину. Теперь, доведенный до отчаяния, он вспомнил о своем последнем козыре — о своем еврействе: «Узнав о формировании Еврейского батальона и исповедуя иудейскую веру, я, естественно, очень хотел бы, чтобы меня перевели в это подразделение», — писал он своему командиру и просил, «чтобы ему дали возможность умереть достойной смертью среди его народа». Командир отнесся к его словам довольно саркастично, но, в конце концов, Платкина уволили из Австралийской армии, с тем, чтобы он вступил в Еврейский батальон.
…Этот рассказ ставит, как кажется, все точки над i. Перед нами — человек, обреченный быть вечным изгоем, отвергнутый анзаками, да и сам разочаровавшийся в Австралийской армии. Мне долго не удавалось найти никаких сведений о его возвращении в Австралию после войны, и часто я думала, как же могла сложиться его жизнь дальше. Неожиданно в архивном досье обнаружилась следующая корреспонденция, появившаяся в одной из аделаидских газет в июне 1948 года:
«В арабском лагере для интернированных Баалбек (Сирия) находится «Анзак Гарри», раненный в Галлиполи во время службы в составе артиллерийского подразделения Австралийской армии. «Анзак Гарри», настоящее имя которого Гарри Платкин, родился в России и приехал в Австралию с цирком Виртса перед первой мировой войной. Насколько мне известно, он натурализовался перед вступлением в Австралийскую армию. Он был демобилизован в Египте, откуда он отправился в Бейрут (Сирия), где он открыл бар «Анзак Гарри» на набережной. Во время второй мировой войны он пожертвовал 10 тысяч фунтов в фонд Спитфайе. Его бар был первым местом, куда заходили утолить жажду бойцы 7 Дивизии, сражавшейся в Сирии и захватившие Бейрут. Если диггер был на мели, то в «Анзаке Гарри» он всегда мог получить выпивку за счет хозяина… Гарри обвиняют в сионизме… Он на самом деле христианин и не интересуется сионизмом».
Корреспонденция заканчивалась призывом к австралийским ветеранам «обратиться к ливанским властям». Это было сделано незамедлительно, и вскоре офисы премьер-министра, министра иммиграции и министра иностранных дел, а также верховный австралийский комиссар в Лондоне оказались вовлеченными в историю нашего «анзака». Постепенно выяснилось, что он вступил в Австралийскую армию много позже героических боев в Галлиполи, что австралийские власти отказали ему в натурализации в 1917 году (и ему об этом было послано письмо и в Австралии, и позже, когда он поселился в Сирии после первой мировой войны), что он был «владельцем пресловутого питейного заведения, которое имело большой оборот среди британских войск во время последней войны до тех пор, пока британские военные власти не прикрыли его из-за нарушения правил торговли» и т.д.
Да, «Анзаком Гарри» и был наш Хаим Платкин… Но только ли о русском еврее без гражданства, выдававшем себя за героического анзака, эта история? Она и об австралийцах, отвергнувших его, о том, что этот человек, от одной мировой войны до другой, пытался, пусть хотя бы в своем воображении, возместить то, от чего они отлучили его. И он готов был даже бесплатно поить молодых солдат за право зваться «Анзаком Гарри». Из лагеря для интернированных его освободили в 1949 году; а как сложилась его жизнь дальше — неизвестно.
Норман Майер, напротив, легко вписался в армейскую жизнь. В рассказах о прошлом он любил представать в образе этакого заправского «диггера». В одной из газетных публикаций о нем рассказывалось: «Для увольнительных у них были Париж и Лондон. Майер никогда не помнил точных дат. Часто он оставался там, пока не кончались деньги на его банковской книжке. Когда он, наконец, возвращался в часть, следовал неизбежный штраф». По окончании войны он вернулся в Австралию и вошел в семейную компанию «Майер Эмпориум». Он начал с должности простого продавца и позже, в интервью 1948 г., рассказывал, что работать под начальством Сиднея Майера было совсем не просто. Но в начале 1950-х годов Норман мог с гордостью сказать: «Я являюсь председателем и управляющим "Майер Эмпориум", предоставляя работу 10 тысячам человек. В сфере розничной торговли это самое крупное предприятие в Британской империи».
Но этот успех имел свою цену — молчание. Его дочь Памела узнала, что ее отец родился в России, только когда ей пришла пора получать паспорт и заполнять анкеты. Род Майер, ее племянник, пишет о том же: «Разорвав все свои связи с еврейством, мой дед настолько скрыл свое прошлое, что его старшие дети даже не знали, где он родился… Когда он умер, наша семья с удивлением обнаружила, что в Израиле все еще живет его мать».
Да, Норман Майер, как и многие русские анзаки, был образцом австралийской политики ассимиляции. Но что такое ассимиляция? Можно ли сказать, что ты ассимилировался, если ты внешне не отличаешься от окружающих и вырос вне связи с языком, религией и историей своих предков? Казалось бы — да. Да, если бы не наша непредсказуемая душа. Она живет по своим законам, и семя, дремавшее в ней годами, может дать неожиданные всходы.
Это и произошло в семье Майеров. Когда я познакомилась с Памелой Варрендер, дочерью Нормана, посетив ее в ее фешенебельном доме в Тураке, один из первых ее вопросов был:
— Объясните мне, что такое русская душа? В молодости один журналист сказал мне, что у меня русская душа, и я все время думаю об этом.
— А разве Вы не чувствуете себя австралийкой?
— Нет, да и мои дети все еще ищут себя.
В 1989 г. Памела побывала в Петербурге по приглашению мэра Собчака и теперь готовит к изданию свои дневники, которые расскажут о ее путешествии в прошлое. Род Майер совершил путь в другом направлении, о котором он рассказывает в очерке «В поисках моей еврейской души»: «Все эти разговоры о поисках своих корней всегда казались мне чем-то искусственным, попыткой оправдать уход от реальной жизни в мир каких-то надуманных эмоций». Но после поездки на родину его предков с ним произошла необъяснимая перемена. «Однажды ночью я проснулся и сказал себе "Я — еврей". Это было не столько религиозное чувство, сколько обретение себя и своего места в этом мире». Такие путешествия идут наперекор представлениям западного общества об ассимиляции. Да и можно ли ассимилировать нашу непокорную душу? И нужно ли?
Источники: National Archives of Australia (NAA): A1, 1917/18708, Samuel Ettingove — Naturalization; NAA: B2455, Ettingove S.; NAA: A463, 1958/3057, Norman Myer — Civil honour; ‘Myer — head man and floor-sweeper’, Herald (Melbourne), 10 January 1948, p.7; Myer, R., ‘In search of my Jewish soul’, ‘Good Weekend’ magazine, Sydney Morning Herald, 12 August 1995, pp.50-55; NAA: B2455, Platkin H.; NAA: A435, 1948/4/2237, Platkin, Harry Samuilovich.
(1) Донесение г. Директору Департамента Полиции, № 545, 3 мая 1905 г. — Нижегородский областной архив; «Волгарь», 1905, № 112; М. Горький. Палач. — Собрание сочинений в 30-ти тт. Т.15. М., 1951, с.241-243; Г.В.Набатов. Нижегородская организация социалистов-революционеров. — http://www.hist.nnov.ru/history/partis/. Я глубоко признательна Святославу Георгиевичу Грешнеру (Москва) за предоставление упомянутых здесь и ниже архивных материалов из Нижегородского областного архива и Российского государственного военно-исторического архива (Москва).
(2) Российский государственный исторический архив, Санкт-Петербург, ф.1343, оп.19, дело 4183 (1843-1849); ф.1343, оп.19, д.4184 (1870-1872); Благодарю Н.М. Юденич и А.Я. Массова за предоставление сведений из РГИА.
(3) Послужной список ротмистра Грешнер. — РГВИА, ф.409, оп.2, дело 3796.
(5) Донесение г. Директору Департамента Полиции, № 545, 3 мая 1905 г. — Нижегородский областной архив.
(6) Копия шифрованной телеграммы, отправленной 27 апреля 1905 г. на имя Заведующего Особым Отделом Департамента Полиции. — Нижегородский областной архив; Прошение О.А. Грешнер товарищу Министра внутренних дел, 27.05.1905. — РГВИА, ф. 409, оп. 2 дело 3796.
(7) B. Greshner. 'From childhood on'. [Memoirs]. — Alexander Basil Greshner's archives, Nikenbah, Queensland.
(8) Здесь и далее письма Леона Леошкевича 2.10.2001 и 21.10.2001 и интервью с ним 23.09.2001, 30.09.2001 и 14.10.2001
(9) Greshner. 'From childhood on'.
(10) NAA: B2455, Greshner B; NAA: B2455, Leoshkevitch F.
(11) AWM28, 5th Division 27.08.1918 to 5.09.1918, 14th FCAE, 7424 Sapper Basil Greshner.
(12) В. Greshner. ‘My trip to Russia’; ‘Seven Weeks with the Cattle at Sea’. [Memoirs]. — Alexander Basil Greshner's archives, Nikenbah, Queensland.