Метро и телефон — родственники. Та же открытая черная пустота, здесь — между станциями, там — между комнатами, где находятся собеседники. Мы мгновенно пересекаем это пространство в поезде, как телефонный сигнал пробегает по проводам. И хотя здесь мгновенность только мнимая, все равно, мы « во времени ином, никак не связанном с подземным хаосом за окнами вагона. Мы не знаем, что он значит. Но, когда поезд неожиданно останавливается в тоннеле, начинается подземное время. Дело не только в особом тревожном чувстве. Поднимаются глаза и видят за окнами вагона не только сливающуюся темноту, но и поверхность твердого свода, обозначенную крюками и скрепами для кобелей и труб. Люди теперь не только глядят друг на друга; длинные мягкие сиденья как будто специально поставлены так, чтобы взгляды образовывали внутренний теплый коридор; а теперь он разомкнут, и бессмысленность черного простора предстоит нам, как многослойная и единая пустота в ожидании у телефона.
Но мы знаем, что, хотя в новых кварталах поезда текут по поверхности земли, изгибаясь в коробчатых каналах между домами, но влечет их чернота тоннелей и манит, и ускоряет, и поезд с замиранием сердца поглощается землей, закрыв глаза и открыв свет и вбегает к подземным платформам, где царит все то же бескровное лето, освещаемое ровным и одинаковым огнем искусственных факелов.
Метро — гробница всех овеществленных архитектурных стилей, погрузившихся на дно эпохи. Метро — усыпальница наших мечтаний, здесь на бесконечно-длинных станциях, на деревянных скамьях, погруженных в медленное мраморное ложе, мы похоронили теплую зиму и прохладное лето нашей юности.
Время погружается на наших глазах под землю. Раньше в обиходе, по-видимому, земля была лишь поверхностью с тонким слоем почвы, воспоминание могло развеяться только в воздухе. Теперь мы знаем, что под ногами у нас есть глубокая пустота, мы не обращаем внимание на это, только редкий гулкий звук донесется сквозь плиты, теплый воздух — сквозь сетки вентиляционных ходов. Но разве что-нибудь изменилось в нас? Разве может такое внешнее действие повлиять на духовную сущность? Разве быстрота транспортного перемещения что-нибудь значит?
Незаметное, едва уловимое смещение есть. От материи к сознанию и в ответном движении есть какое-то изменение на рубеже этих двух сущностей, смысл которого неизвестен. Быть может, это есть изменение в коммуникативной плотности — в связанности мира. Возможно, существует общая единица для характеристики материального и идеального, потому что людская близость и слитность, и тяга друг к другу, и дифференцированность этих связей, и степень развития сознания (значит насыщенности связями), и уровень развитости транспорта, и дороги, и провода, и тоннели — все это дает кокой-то суммарный коэффициент коммуникативности, который, быть может, есть важнейшая внешняя характеристика (отвлеченная от индивидуального) развитости общества и человека в обществе. Но об этом надо позабыть.
Ветер, блуждающий по подземным залам. Иногда птица, залетевшая с мороза, бьется под потолком. Люстры разворачиваются от потоков воздуха под потолком. Для чего эти сквозящие полости? Но они есть, нельзя отрешиться от них.
Здесь подземный золит сквозняк
Из черных пор из подземных хат
Таинственный хризолит
Ровный ветер рудничных нор
И завалов угольных шахт
Что же бледным светом встает заря
Венчиком редким проводит
Белеет медь и мелеет сталь
И камешки из лепестков выпадают
И парус маленький но руке дрожит
Вот ты стоишь у края платформы и ждешь, когда родится дальний гул, появятся два святящихся пятна, которые просто увеличатся без ощущения приближения, отсвет ляжет на вымытый мрамор стены, и увидишь, как пробираясь осторожно и спотыкаясь на ближних стрелках и словно задевая стены, как сосед идет по коридору, и, действительно, почти вплотную к стенам тоннеля, на станцию врывается поезд, почти равный вывернутой наизнанку темноте, почти как выемка грунта из ночи туннеля, из этих кошмаров сна, когда, цепляясь о рельсы и брошенные вагонетки, ты блуждаешь по подземным рельсам, плавно озаренным на поворотах, как будто на них брошена розовая глубинная чайка, эти рельсы в маслянистой близи, в этом барочно-жирном угасшем мраморе, эти пилоны и строгие планки подземных погон.
Вот ты стоишь у края платформы, у входа в тоннель, где слышно журчание сточной воды; ручеек уходит между рельс еще глубже в землю. Это подземное царство, но не с ладьей на тяжелых волнах, а с регулярным и равномерным движением, здесь под ногой не найдешь окурка, этот желтоватый наземный табак, смешанный с пыльцой тополей здесь неизвестен; этот желтоватый прореженный верхний свет. Это царство глубже могил, могилы отсюда даже не видны, лишь очертания их прозрачных каркасов можно уловить в плотном и высоком подземном небе.
Здесь ходы и тоннели забвения, проходит поезд, остается тишина и пустота платформ — внушаемый нам признак забвения. Нам внушается, что хранят память только стены и колонны — здесь они почти вечны. Ты отразишься во многостворчатой стальной колонне, в ее вогнутых складках, в ее запыленных дневных каннелюрах. Эти продавленные квадратики тюбингов в кольцах тоннеля, когда медленно идет поезд, напомнили ломкие детские вафли, которые темнели, когда размокали в воде, которые видел за окнами вагона, когда едешь в Сокольники. Эти стены отразили и нас вместе с нашим временем. Другие откроют его.