Вот он со своего балкона
Глядит в аллею тополей.
А то: в компании лимона
Сидит на кухонке своей.
Себя всего зажал в горсти и
По капле в чашечку цедит,
И через шуток отверстия
Он в беспредельное глядит.
Но в беспредельном не застрянет.
А между тем, уж слышит хруст
Снежка и стережет багрянец
Не листьев жухлых - жухлых уст
своей возлюбленной.
Вот он в компании лимона
На тесной кухонке сидит.
А мимо – как во время оно –
Свой луч пронзительный цедит
Луны звезда и вдруг в багрянец
Окрасит руки тополей,
Чтоб тем верней ввести в обманец
Нас одиночеств и любвей.
Чтоб, вызрев в вымышленной муке,
Во взгляде поместился крик
И тополей худые руки
Нагнул и пальцы с них состриг.
Вот он со своего балкона
Мечтою падает во мрак
И ищет, ищет в смятых кронах
Себя, но не найдет никак.
А то на кухне в чашке чая
Лежит, ошпаренный взаверть.
А то: в постели изучает
По книге, что такое смерть.
«Я не нашел определений,
Но там рисунок молоком:
Как нас стесняются колени
И объясняются тайком.»
Так, сея похоти крамолу,
За подоконник льет и льет
Свой шепот скучного помола
На желтых листьев скучный йод.
А то в постели: «путь мой млечен.
Но только он есть бытие!»
И все рукой широкоплечей
Тревожит мяса острие,
И заторопится к окну и,
Забыв пространства простыней,
В пространство ночи, в ночь ночную.
Рассыплет веером иней.
«Я против смерти протестую,
Но не болею ни о ком,
И, через это, в смерть густую
Их тяготением влеком.»
Так он в задумчивости мерит
Прихожую шагами. Что
Он может? Врет, губастый мерин,
В густое ночи решето.
«Ты красишь волосы в багрянец,
Но не болеешь ни о ком,
Ты лишь меня умеешь ранить
Густым лимона молоком.»
И мерит, мерит взглядом тяжким
Квадрат двора, в него влеком,
Лимонным взглядом мыслей ляжки
На нем рисует молоком.
«В твои объятия густые
Сейчас и до утра шести
Я падаю, Ирин, а ты и
Не знаешь, господи прости.
Но знаю я: чуть отпусти я,
Как ты, вертлява и юна,
Уйдешь сквозь шуток отверстия,
Уйдешь неопределена,
Что б я тебя как мысль густую
Преследовал и не настиг.
А после – смертью арестуют
Мой взгляд, переходящий в крик.»
А между тем, уж луч боится
Идти отверстиями звезд.
И тополиный мрак клубится
И золото лимона ест.
Уж луч не лезет ни в какую
Через пространства решето.
Уж мир весь, похотью воркуя,
Преображается в ничто.
Но кто себя зажал в горсти и
Чужую разгребает муть?
Кто через мяса отверстия
Смог в беспредельное взглянуть?
Я знаю все: все, что он хочет
Не знать. И, простыней шурша,
Вертлявые Ирины очи
Я обнимаю не спеша.
Мы как бы наблюдаем двое,
Как он, губастый, бредит быть.
Как тщится кобелиным воем
Сквозь мрака ночь туннель прорыть
к своей возлюбленной.
«Ирина, в смерть твоих объятий
Сейчас и до утра шести
Я, для тебя невероятен,
Впадаю, господи прости!»
Но Господа не надо трогать:
Господь не любит ни о ком,
Когда густую вошь за похоть
Раздавит смерти потолком.
А он свое: «я неуспешен,
Но умираю не о том,
Как терпкий жир любви черешен
Не жрать мне похотливым ртом,
Мне только, чтоб из-под лимона
Не лезла бы густая смерть,
Пока на кухне время оно
Лежит, ошпарено взаверть.
Пускай! Мне не к чему прижаться
Зато – не хлынет из всех пор,
Когда пробьет мой час вмешаться
В гнилого мяса разговор!»
А первый снег, в полете тая,
Покружится вот так и – вниз.
Совсем не та смерть – смерть пустая
Вовнутрь заглядывает из.
А он и не заметил.