Сочинение II. Правда жизни
(О повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича»)
«Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки.»
Л. Н. Толстой, «Смерть Ивана Ильича»
Я тут прочел наконец «Смерть Ивана Ильича» и не могу молчать. Мне многие говорили: "Вот, тебе не нравится Толстой, а ты прочти хотя бы «Смерть Ивана Ильича». Возможно, это самое сильное и искреннее из того, что он написал."
Прочел. И примечания прочел (Толстой Л. Н., Собрание сочинений в 12-ти томах. Т. 11. М., «Правда», 1984 — все цитаты ниже взяты оттуда).
Из примечаний я узнал, что Крамской, Чайковский, Стасов и множество других деятелей культуры просто писали кипятком от «Ивана Ильича». Писатели, художники, композиторы — да что там, абсолютно все ходили с обмоченными брюками, а дамы — так просто стеснялись появляться на людях, пока еще оставались под впечатлением повести, несмотря на длинные платья по моде того времени. Ромен Роллан, говорят, не отставал от дам у себя во Франции.
Не понимаю! Так мне и жить уродом!
Ну, что? Всю повесть граф привычно, набитой рукой возит рожей по грязи чиновника, честного, неглупого, хорошего профессионала. Да, Иван Ильич думал о карьере, а не о смысле жизни. Может быть, его надо за это пожалеть, а не топтать в дерьме с такой ненавистью вместе с остальными героями.
Между тем Толстой описывает их всех с такой уж гадливостью своим суконным языком (который критики назвали по-библейски библейским). Кстати, о языке. Как и в «Крейцеровой сонате», в начале повести Толстому удается живая, по-федотовски характерная сценка. (Может быть, служба в русской армии склоняла к этому жанру.) Но после этого начинаются многие страницы монотонного бичевания «жизни», поэтому, видимо, и язык весь прибитый к земле и в рубцах.
Среди героев же есть только один хороший человек — мужик Герасим (возможно, автор не подозревает, что позднее тот утопит Муму).
Словом, как обычно, очень своевременная книга. Причем ведь вот, например, Чехов и бичевал, и то, и се, а мне хотелось плакать, когда я читал «Душечку», мне ее было жалко, что у нее все так нескладно со смыслом жизни, о котором она и не подозревала. А ведь в сущности «Душечка» ничем не отличается по замыслу от «Смерти И. И.». Или когда читаешь «Шинель», когда смотришь «Осенний марафон» Данелии — плачешь, смеешься, примеряешь, может быть, шинель на себя самого, но никогда не испытываешь неприязни, сухого осуждающего отвращения ни к героям, ни к автору.
Наконец, о «торжестве реализма и правды в поэзии» (А. Лисовский), от которых случился духовный энурез у Стасова, Крамского и всего прогрессивного человечества.
Умирание Ивана Ильича, по многочисленным свидетельствам, было списано с действительного случая с Иваном Ильичом Мечниковым, братом знаменитого врача, о котором последний писал: "Я присутствовал при последних минутах жизни моего старшего брата (имя его было Иван Ильич, его смерть послужила темой для знаменитой повести Толстого «Смерть Ивана Ильича» [В. В.: Какая честь!]). Сорокапятилетний брат мой, чувствуя приближение смерти от гнойного заражения, сохранил полную ясность своего большого ума."
Как вспоминала Т. А. Кузминская, «Толстой почувствовал в Мечникове, когда он был в Ясной Поляне, незаурядного человека». Позднее его «предсмертные мысли, разговоры о бесплодности проведенной им жизни», со слов вдовы покойного, Кузминская пересказала Толстому. Тот, видно, за идею ухватился, даже имя решил не менять, чтобы вся округа знала, о ком он. Но не мог удержаться, чтобы не передернуть и здесь, чтобы быть правдивее самой жизни. (Какая может быть правда жизни у писателя, посвятившего себя бичеванию жизни?) И. И. Мечников умирал с мыслями о бесцельности и бессмысленности своего бытия и, наверняка, с его большим умом не первый раз он задумался об этом. Ходульный графский Иван Ильич преставляется, как и жил, в тумане. Конечно же, ведь только Его Сиятельству дозволено рассуждать о вечном, а не какому-то провинциальному прокурору.
Я еще понимаю Достоевского, когда он делает в своих книгах котлеты из ненавистных ему Тургенева и Гоголя, что, впрочем, вызывает больше улыбку. Но тут-то зачем было посмертно превращать симпатичного тебе, «незаурядного» по твоему же собственному мнению, человека в гнусную черно-серую карикатуру, иллюстрацию твоей ненависти к жизни, собственной и чужой!
Козел! Ко-зел.
Приписка
Почему? А кто ж его знает — почему?
А. П. Чехов, «Душечка»
Меня просили еще поработать над моим текстом. Добавить аргументации. В конце концов, это же школьное сочинение. Может, его какой-нибудь школьник скачает из Интернета и, конечно, получит на уроке заслуженную пятерку.
Я решил, что для литературно-критической солидности надо добавить про толстовский язык. Действительно первая глава, анекдотец из провинциальной жизни, выражает живым обыденным слогом весь (впрочем, довольно пыльный) замысел графа, что, мол, memento mori, к которому дальнейшие полсотни страниц o tempore, o mores мало что добавляют, да к тому же еще и прописаны они все в той же бытовой манере, которая в таких количествах и с таким пономарским нравственным запалом подходит главным образом для любителей мыльных опер. (Разве что на самой последней странице Толстому удалось прорваться куда-то.)
Но, как говорил мой учитель литературы: «Давай, убей меня цитатой!» Я стал копаться в «Смерти И. И.», а для сравнения перечитал «Душечку» Чехова, заплакал и цитаты искать перестал. И вы перечитайте.
2003-2006