«…и улыбалась сжимая в руках его сердце.
Гулко тревожась оно наливалось тяжестью, шумно вздымаясь,
старательно раздувая меха давно забытой гармоники звонами мириадов
колокольчиков и отголосками колыбельных песен звезд.
И они вторили ее смеху.
И они подхватывали ее стон.
И они затихали в ее шепоте.
И в узких ладонях ее теплилась его жизнь…»
Профессор открыл глаза.
Потолок показался ослепительно белым.
Белым, как сверкающий снег горной вершины. Белым, как неисписанный чистый лист. Болезненной, непроходящей могильной тяжестью сдавило грудь.Он еще не привык к этой боли, он еще надеялся, непритворно верил в ее внезапное исчезновение.
И вздрогнул.
Прохладная рука коснулась запястья.
Да, да, он узнал эту руку! Это она — волшебная, всемогущая, дерзновенно вырвет его из когтистых лап мучителя, вернув прежнюю безмятежность и уверенность в своих силах, вдохнув жизнь.
— Лючия.
Имя поразило профессора чуждостью звучания.
Кто она?
Не то испанка, не то мексиканка. Имя ворвалось в сознание прежде, чем он успел рассмотреть ее и теперь, когда боль отпустила, затаилась, исчезла, растворилась навеки мраком кошмарного сновидения, профессор в изумлении обнаружил, что девушка поразительно красива. Любуясь тонкой прозрачностью трепещущих век, он наслаждался медуничным ароматом кожи Лючии, упиваясь наваждением и необходимостью ее постоянного присутствия.
«Кто она?»
Девушка угадала вопрос, затаившейся в глазах профессора.
— Тш-ш. Не тревожьтесь. Я ночная сиделка. Вам нельзя волноваться. У вас слишком слабое сердце. Отдыхайте. Вам необходимо как можно больше отдыхать. И пить… — она осторожно поднесла к его потрескавшиммся губам стаканчик с прохладной водой.
Послушно, как примерный ребенок, профессор прильнул к нему.
Лючия улыбнулась.
— Вот. Уже лучше. Уже совсем хорошо. Скоро вы поправитесь и вернетесь домой. А я знаю, что вы профессор. И что недавно открыли новую звезду. — Ее глаза по-детски расширились. — Это правда?
Позабыв о трещинах, профессор растянул губы в улыбке.
Девушка встрепенулась:
— Нет-нет! Не отвечайте. Вам совсем не надо много говорить. Только кивните, если это правда. — Она выжидательно замерла.
Профессор чуть наклонил голову вперед.
— Правда. — Собственный голос напомнил скрип заржавевшего колеса.
Лючия тихонечко захлопала в ладоши:
— Правда! Правда! А я еще никогда в жизни не встречалась с настоящими открывателями. Ведь это ужасно интересно, да? Должно быть, вы абсолютно счастливый человек…
Она продолжала говорить.
Профессор разглядывал ее сбоку, и нечто неопознанно-гигантское росло в нем, затмевая всю сущность, всю призрачную стабильность и планомерность прежнего существования. Он поймал себя на мысли, что и само слово «жить» вдруг исподволь, случайно заменил глаголом «существовать».
Кто он? Зачем он? И чей?
Для чего вынырнул в это шаткое бытие?
К чему все его стремления и привязности… взлеты, амбиции… если сейчас вся его жизнь, все его прежнее существование зависит от прикосновения смуглой, узкой и прохладной ладони? Если он готов умереть за мимолетную улыбку чужой по любым мыслимым определениям женщины, каждая частичка, каждый миллиметр тела которой кажутся ему родными и до умопомрачения знакомыми, вопреки существующим законам? Словно она жила в нем с момента его рождения, а он, слепец, не замечал, не обращал ни малейшего внимания. И оказывается, он, состоявшаяся личность, примерный муж, отец, ведущий профессор одного из престижнейших универститов мира, все эти годы ждал, томясь призрачностью мучительно долгожданной встречи со своей собственной сущностью, со своим счастьем, о котором и не подозревал, на которое увы, и не расчитывал, на которое предательски перестал надеяться, прячась за оправданной удачей и справедливостью жизни, насмешливо приоткрывшей в откровении ужасающую правду.
Казалось, он сошел с ума.
Улетая, отрываясь; паря в небытии; забываясь ее теплом и нежностью, обмирая от пронзающей жалости к самому себе, обливая слезами ее невесомые ладони. Имя ее стоном срывалось с его губ, уносясь свозь мирирады световых лет к далекой звезде.
Лючия.
— Профессор, ты в порядке? Загулял, загулял. Подлечили, говорят, тебя?. Пора бы и назад. Как там, на высокогорных курортах, не замело? А то вертолет пришлем! — Приятель басил дружески, почти любовно, стараясь выказать все симпатию и радость в мягкой иронии.
Профессор застыл.
Хрупкая фигурка Лючии болезенным изломом выделялась на белой простыни. Откуда-то из прошлой, непоправимо далекой, отгоревшей прошлогодним костром и казалось бы преданной забвению жизни всплыл звонок друга. Как разыскали? Уехал, никому не сообщив… Скрылся, сбежал хотя бы на пару недель на самую отдаленную точку планеты.
Но нашли.
Нет таких точек.
И чем старательнее прячешься, тем скорее и проворнее тебя отыщут.
Он бежал.
Впопыхах, почти срываясь на заснеженных виражах, вторя криком изорванной души визгливой жалобе покрышек. Он бежал из ее снов, бросив ее доверчиво-безмятежную, не ждущую предательства.
В самолете профессор снова ощутил шумный толчок почти в центре груди: нет, чуть левее. Увы, чуть левее… И все безжалостнее и жестче, настойчивее и необратимее опутывая кольцом, заползала боль.
Ах, да… сердце.
Ему нельзя бегать.
У него больное сердце.
Все решилось.
Встало на привычные места.
Профессор соглашался, утвердительно и обреченно кивая на ставшее обиходным в употреблении выражение: «пересадка сердца». Да-да. Он понимает.
Боль молоточком вторила согласию.
Он не спорил.
Безполезно спорить с болью.
Однако, недоуменно озираясь, украдкой профессор подмечал, будто все привычное и знакомое неожиданно изменило тон: цвет, звук, вкус; словно он теперь следит за процессом извне.
Он не участник.
Наблюдатель.
Не желая пересекаться с повседневностью, он движется в параллельном измерении. Скрываясь в коконе телескопа, прорываясь сквозь тысячи галлактик, он покаянно осознал, как изменилось небо — погасли, вымерли и упали все звезды… кроме одной.
Лючия.
И она улыбалась только ему.
Он дышал ее теплом, он наполнялся животворящей силой ее света, он жил, растворяясь в лучах ее нежности.
Профессор догадался.
Он понял.
Его сердце, его изгрызанное болью сердце, неподвластное и не вписавшееся в норму логики, восставшее наперекор надуманным притворщиками и лицемерами правилам… здорoво.
…Заметая следы, невнятно всхлипывая и насвистывая мелодию раскаяния и прощения, безпрядочно, путанно и непоправимо валил снег.
Лючия подошла к окну.
Снег нашептывал, убаюкивал, обещая утешение.
Жить не страшно.
Совсем не страшно жить.
Лючия подняла глаза к небу и поняла, что все еще спит.
Вертолет стрекозой завис над заметенным сугробами домишком Лючии.
Мирриады белых роз, опережая и посмеиваясь над растревоженными и ленивыми хлопьями, сыпались с высоты, оживая, превращая ледяное царство в сказочную цветущую долину. Лючия бросилась к телефону, страшась ошибиться, боясь очередной предательской насмешки…
Но это был его голос.
Его срывающийся на шепот голос.
Мотор старенького «шевроле» Лючии не подвел, заурчав триумфальной музыкой счастья.
Уверенно и властно по заледенелой горной дороге профессор гнал надежный «лендровер».
Он победил.
Приняв решение единственное верное в жизни, вгрызаясь в кручу извивающегося над обрывом бездорожья, растворялся в умиротворенности невыразимого ликования.
Лючия.
Заиндевевший старенький «Шевроле» выскочил из-за поворта так некстати…
Профессор почти затормозил…
Они почти разминулись…
Он открыл глаза.
Потолок показался ослепительно белым.
Белым, как сверкающий снег горной вершины. Белым, как неисписанный чистый лист. Переливчатым звоном колокольчиков, весенним многоголосьем птиц, волнующим перешептыванием звезд он снова расслышал внутри мелодию ее присутствия.
Только не почувствовал боли.
— Да вы, профессор, «в рубашке» родились! Как самочувствие? — Колпачок хирурга выделялся на фоне белоснежного потолка мистическим квадратом. Лицо было добрым, немного расплывшимся, никого не напоминающим. Губы, как показалось, шевелились сами по себе. Отчего-то смысл произнесенных слов доходил до профессора не сразу, с опозданием.
— Операция прошла более чем успешно. Теперь вам жить и жить. Еще не одну звезду откроете! — Врач широко улыбнулся.
Ощутив неосознанную тревожность, профессор попытался шевельнуться.
— Э-э. Нет, дорогой. Пока не время. Не каждый день человек с новым сердцем жить начинает.
Перед глазами профессора пронесся маленький «шевроле».
Профессор гулко сглотнул.
Хирург обернулся:
— Не волнуйтесь. Все позади. Поразительно! В жизни не встречал подобных совпадений. Эта женщина словно ваша вторая половина. Надо же так!
Словно все еще не веря в удачу, он недоумевающе-удивленно покачал головой:
— Серьезная травма черепа. Спасти ее все равно бы не удалось, ну а сердце…
Кто-то ударил профессора в грудь.
Размашисто и безжалостно.
Наотмашь.
Жить не страшно.
Совсем не страшно жить…