Условия литературного конкурса
Специальное жюри конкурса
Мнение о конкурсе Татьяны Бонч-Осмоловской
Лучшие тексты (выбор Татьяны Бонч-Осмоловской)
1). Конкурсный текст должен состоять из 100 слов (пробелы не учитываются). 2). Каждый участник вправе предоставить на конкурс от одного до трёх текстов. 3). Название должно работать, как элемент гипертекста, поэтому слова, его составляющие, входят в число 100. 4). Два слова, написанные через дефис, считаются одним словом, равно как и членение слова при словотворчестве, а также названия городов (например, Комсомольск-на-Амуре). 5). Использование метода нанизывания слов на «шампур» дефиса (при механическом перечислении) не приветствуется. Такое сооружение будет засчитываться по числу компонентов.
1). Одним из слов должно быть название города, считающегося «вашим» (причём, не обязательно в названии). 2). Слово «тело» (имеющееся в названии номинации) обыгрывать можно, но необязательно. 3). В тексте обязательно должно быть упоминание о частице города, которая вам небезразлична (имеется в виду достопримечательность либо узнаваемая деталь города, а не 12-ая скамейка в безымянном сквере). 4). Отношение к городу — любое.
1. БОНЧ-ОСМОЛОВСКАЯ Татьяна Борисовна (г. Сидней, Австралия).
2. КАЦЮБА Елена Александровна (г. Москва, Россия).
3. ЛОГУНОВ Семён Савельевич (г. Николаев, Украина)
4. МИХАЙЛОВСКАЯ Татьяна Георгиевна (г. Москва, Россия).
5. СЕН-СЕНЬКОВ Андрей Валерьевич (г. Москва, Россия).
Мне понравилась уже постановка задачи конкурса: конкретная и с формальной точки зрения — ровно сто слов, строго подсчитанных, и с творческой — текст как объяснение в любви своему городу, причем, телу города — значит ли это, что и любовь телесная? А когда я читала пятьдесят семь работ, пришедшие на конкурс, я убедилась в том, как разнообразна эта любовь — насколько широка мозаика мнений, кто из авторов весело, кто грубо, кто нежно, кто смешно показывает свой город. Это разнообразие означает, что город действительно живёт — дышит, любит своим телом. В коротких текстах, всего несколько строк, создано настроение, показана живая сцена, и уже появляется узнавание и сопереживание прочитанному. Ряду авторов удалось передать читателю своё восприятие родного города, перенести ощущение — чужого как своего, обобщённого как конкретного, неживого как живого, в чем, видимо, и состояла концепция организаторов конкурса «Тело города моего».
Я благодарна всем авторам, за честность в выражении чувств к своему городу и за смелость открыть эти чувства, и — за тексты, отличные и разные тексты, в конце концов.
Они улетали незаметно. Построились клином над улицей Дзержинского и растворились в сумерках. И только маленький синий домик не смог. Зацепился курьей ножкой за антенну и рухнул во дворе хмурой пятиэтажки. Там и остался — сторожить песочницу. Никому не было до него дела. Луна заглядывала в щели его ржавых ставень и шёпотом будила нахохлившиеся клубки снов. Домик оживал…
«Папа, а кто живёт в этой синей избушке?..»
302 месяца вспять:
Моргают ставни. Взмывают ввысь тучерезы — горсть семечек в голубой миске неба. Хлопают крыльями, сбивают масло из облаков. Солнце смеётся.
Морг-морг… … … … … … …
Николаев — город умерших голубятен.
Надежда Агафонова (г. Николаев, Украина)
частенько торгуют себе в убыток: нет ничего удивительного в том, что они прогорают. Дело тут не в стремлении (похвальном при любых других обстоятельствах) угодить покупателю, а в том, что глупо втридорога арендовать площадь в центре, продолжая думать о жалких грошах, выгадывая за счёт старожилов, которые настолько благородны, что готовы запросто зайти и взять сигарет или колы, обсудить погоду, бедственное положение соседнего лавочника, который уже не только дом заложил, но и принадлежащую супруге машину, а супруга, бедняжка, так раздобрела, что пешком ходить не под силу, да и возраст, увы, не тот, чтобы менять годами нажитые (неправедные и нездоровые) привычки.
Дмитрий Дейч (г. Тель-Авив, Израиль)
«Дым над водой». Металл над можжевельником. Маугли и Багира…
Cтоят возле зоопарка. Вернее, бегут со всех ног. Куда-то вдоль по Чкалова. И далее — с глаз долой из града вон! Но… Город умеет фиксировать! Вместо «стоп-кадра» в его аппарате — «окаменей-кадр». Он знает: это попытка побега — уж больно плохи дела.
Недавно недруги отрезали Маугли ногу по колено. Город восстановил — только без паники! Но всё чаще в закоулках Водопоя видят мстительные глаза тигра-зомби. А милицейские сводки умалчивают о рваных ранах на найденных телах…
Милая, помни: если однажды у Маугли отрежут голову — выход один. Вдоль по Чкалова.
И далее…
Алексей Торхов (г. Николаев, Украина)
…Эта мелодия, да-да, «Мост над водами»; он услышал её впервые у себя дома, в Баку, на шаловливой улице Щорса; старенькая пластинка в потрёпанной обложке; оркестр Мишеля Леграна… он озабоченно трёт лоб; причем тут Легран?, нет, оркестр Поля Мориа; пластинка слегка поскрипывала под корундовой иглой, невесомая мелодия заполняла пространство комнаты; мама как всегда проверяла школьные тетради, папа был на работе; а у него был выходной; и он давно собирался послушать эту пластинку, которую ему продал насмешливый горбатенький Юзеф; Пол Мориа, у многих тогда была эта пластинка, и музыка на ней звучала легкая и стремительная, как мост над водами…
Марк Котлярский (г. Тель-Авив, Израиль)
Вы спросите, что есть в Колдобинске, кроме колдобин? В Колдобинске есть безымянный сквер. Там среди чахлых ёлок встречаются облупившиеся ещё во времена самодержца Гороха скамейки и урны. Но речь не об урнах.
Двенадцатая из скамеек стоит над бездонной колдобиной. Старожилы Колдобинска ласково зовут колдобину Марфочкой (производное от царства Мары) и любят сидеть на скамейке, болтая над бездной ногами. Говорят, если кто-то продержится так до утра, его всю жизнь будет преследовать счастье.
Когда-то и я был проездом в Колдобинске. Я просидел на двенадцатой скамейке в безымянном сквере всю ночь. Теперь меня тоже преследует счастье.
Но я быстрее.
Антон Ерёменко (г. Киев, Украина)
слова человеческие имеют больший вес, чем поступки. Порой может показаться, что его населяют говорящие головы, которым из милосердия подвесили несколько дополнительных органов для поддержания жизнедеятельности и свободы передвижения. Обитателям Тель-Авива не о чём молчать, их жизнь сводится к непрерывному словоизвержению: стоит речи прерваться, они тут же погибнут в жесточайших мучениях, и если кому-то из власть предержащих придёт в голову запретить болтовню на улицах, минуту спустя весь город превратится в смиренное кладбище.
В магазинах говорят о любви. В ресторанах о качестве бытового обслуживания. В прачечных о политике. Собаки воют на луну. Политики упражняются в сенате. Смертники славят Аллаха.
Дмитрий Дейч (Тель-Авив, Израиль)
Когда харьковский оперный называют по имени — это выходит имя животного-гиганта, наверное, брата Левиафана с Бегемотом, — ХАТОБ. Кубического гиганта, нижняя челюсть, брюхо и невидимые ноги которого вросли в землю. Музыка живёт между двумя мирами: в одном прячутся заблудившиеся воздушные шарики, заполняя вертикальные норы, а второй… Брюхо Хатоба, рассказывают, было тайным партийным центром развлечений: сауны, мягкие диваны, женщины с прохладной подземной кожей. Между двумя скорлупами растёт искусство, как в твоей голове — между тёмными страстями и плывучими, словно пар, настроениями — но пар поднимается снизу. А роллеры, которым всё равно, какие мраморные плиты обкатывать, проносятся, точно простые повседневные мысли: купить… пойти… позвонить…
Анна Яновская (г. Харьков, Украина)
В Москве все улицы ведут на север, а все барометры показывают «ясно». Какая бы ни была погода.
Происшествий в Москве не бывает. Кремлёвские флюгера каждую ночь собираются вместе и скрипят о согревающем душу отсутствии происшествий. Утром же они дружно смотрят в разные стороны.
Часы у нас полдня идут вперед, полдня — назад. Дважды в сутки стрелки сходятся и умывают руки. Вода капает на мостовую. Злые языки говорят, это часы плачут; однако с чего бы им плакать?
Недавно нас накрыли стеклянным колпаком. Иногда мы замечаем, что кто-то приходит на нас посмотреть. Кто-то большой. То ли Бог, то ли ребенок.
Анатолий Кудрявицкий (г. Дублин, Ирландия)
Город мой — и немой. Нем он потому, что я ещё не выучила языка, на котором он говорит. Зато я понимаю язык его тополей и акаций, его домов и руин.
Там, за лесом, уже и вне самого города, — развалины пединститута. Выбитые окна. Тело города моего, искорёженное пулями и снарядами. Сохранившаяся местами мозаика, как присохшие гнойники. Расцветший в расселинах чертополох — как запекшаяся кровь. Из зияющих проёмов — сквозных ран — выстреливают вспугнутые летучие мыши, словно фильм прокручивается назад — и снаряды летят обратно, в жерла орудий. Только пустые глазницы окон прозреть уже не могут. Мёртвые воскресают, слепые обретают зрение разве что в мифах.
Валерия Богуславская (г. Киев, Украина)
— Следующий! Здравствуйте. Представьтесь…
— Николаев…
— За-ме-ча-тель-но. — Мэр подбадривающее кивнул. — Жалобы, просьбы? Не стесняйтесь.
— Куда уж теснее… — непонятно буркнул посетитель. — Мне бы сутки одиночества и тишины. Как подарок! Отдохнуть в день рождения…
— Ну-у-у, батенька! Понимаю, соседи?
— Да все вы достали! Вас тысячи — я один.
— Как подарок, говорите? (Не хватало сумасшедшего под конец дня!) Да запросто! Где вы у нас живёте?
— Это вы у нас живёте… А за подарок благодарствую — ловлю на слове!..
Мэр осёкся.
Поздно! Удаляющаяся сутулая спина. Вылетевшее Слово…
…На рассвете началась эвакуация.
Сутулое тело города блаженно валялось на песчаном берегу парка Победы. Тишина и одиночество. Впервые за 220 лет…
Алексей Торхов (г. Николаев, Украина)
Ногинск практически единственный подмосковный город, где ходят трамваи (второй такой город — Коломна).
Подходит тётушка-кондуктор.
— Раз, два, три, — по пальцам пересчитывает всех нас.
— Раз, два, три, — отсчитывает и отрывает билеты.
Говорят, с тетушкой можно договориться и заплатить, сколько найдётся.
Трамвайные рельсы в Ногинске не то, что в Москве — утопленные в асфальт по горло, а со шпалами, между которых — трава. Пути одни, зато есть разъезды.
— Странно, что остановились. Только что ведь тот трамвай пропустили.
— А их, никак, всего два? — вопрос звучит больше в шутку.
— Обижаешь, четыре.
Трамваи в Ногинске самый медленный вид транспорта.
Ева Рапопорт (г. Москва, Россия)
Кроме трамваев, которые в подмосковных городах — редкость, в Ногинске имеются целых четыре дурки и первый в мире памятник Ленину.
— Какой-то коротконогий он у вас, нет?
— Так хотели ещё при жизни поставить, а как сам помер — по-быстрому долепили и ладно.
Самое красивое в Ногинске старое здание — это как раз дурка. По такому же образцу (в стиле модерн) выстроено ещё одно — средняя школа.
Но что цепляться к дореволюционной архитектуре, если Ногинск — город будущего. Где как не здесь можно после обеда в пятницу наблюдать человека, вклеивающего рядом с автобусной остановкой в специальное запирающееся на замок окошечко субботний выпуск газеты.
Ева Рапопорт (г. Москва, Россия)
Тель-Авив просыпается, выходит на улицы и не верит своим глазам: крышки канализационных люков выкрашены в жёлтый цвет — и в Северном, и в Южном Тель-Авиве, и в Яффо, и в районе Алмазной Биржи. Песочные и канареечные, цвета яичного желтка и пасторально-жёлтые, они выглядывают из асфальта как озорные огоньки грядущего бунта.
Проходит неделя. За ней другая.
Слякоть и дорожная пыль превращают праздничную особицу в серый дорожный пейзаж: жёлтые канализационные люки один за другим гаснут, погребённые под слоем регулярных городских выделений. Как ни в чём не бывало, Тель-Авив вяжет варежки и варит фирменное варенье из плодов манго и дикого пустынного кактуса.
Дмитрий Дейч (Тель-Авив, Израиль)
Заводы выстраивают жизнь Мариуполя в ровную шеренгу будней — пыльных, потных, измотанных. Одинаковых. Кроме Дня Металлурга. Этот день — расхристанный и дурной, он врезался в толпу обычных своих собратьев — обычных дней-работяг, торопливо расступившихся перед его бесцеремонностью. Похлёбывая пиво, он нагло развалился на проспекте, услужливо названном почти в его честь — проспекте Металлургов. Он кричит во всё горло, бьёт себя в грудь, давясь пьяной гордостью и «семачками»: «Смотрите — это я! Я пришёл, гуляю!
Фейерверк, заезжие «звёзды» заезженной эстрады, массовые гуляния, водка, природа, шашлыки, драки на шампурах — понеслось… И сам этот праздник как шампур, на который потом нанизываются практически все воспоминания прожитого года.
Сергей Пахоменко (г. Мариуполь, Украина)
Тело моей Москвы соткано из тонких вибраций рекламных щитов, запахов уличных кафе и мельтешения людей среди грандиозного нагромождения из старины, модерна и каких-то совсем уже чужих и потерянных зданий советской эпохи. Многодверных лимузинов и стареньких «Жигули», движущихся в одном транспортном потоке. Оглушающей летней жары и тонкой ледяной корки на тротуаре, спрессованной тысячью ног долгим зимним вечером. Промозглого ветра в ущельях между корпусами спальных районов и старой покосившейся избы рядом с гипертерминалом у кольцевой автодороги. Клетчатых разворотов офисных центров и старинных мостов, под которыми проплывают прогулочные пароходы. Лезвий небоскрёбов, подпирающих серое осеннее небо, сияющих алыми рубинами звёзд Красной Площади.
Олег Лихоманов (г. Москва, Россия)
Множество деталей постоянно ускользало куда-то. Запах преющих листьев, — куда он пропал? Куда — стайка голубей с усыпанного хлебными крошками и мелким стеклом люка канализации, укутанная в тёмные тряпки бабка с семечками — от больничных ворот, брусничные брызги — с листвы одиноко торчащего кленового прутика?..
Медсестра шла по осенней листве. Под её ногами листва трещала по швам.
От недосыпа глаза стали как у больной птицы. Чего хотелось? А ничего не хотелось.
Накинув на голову капюшон, прохаживалась вдоль погнутых прутьев больничной ограды, скупого здания Тобольского морга и скуластых «Похоронных услуг». Прятала руки в рукава пальто, прятала глаза от встречных. Несла своё бремя.
Ольга Заровнятых (г. Орехово-Зуево, Россия)
Тело распростёрто и зыбко, как Исаакиевское озеро, лежащее на самом краю Орехово-Зуева. Излюбленное место для гуляний в любое время года.
Случилось это в середине весны. Снег тогда уже не скрипел, не хрустел под ногами. Снег покряхтывал, как беспомощная старуха. Снег, снег. Снег, как старая дряблая кожа.
Подошла ко мне девочка Вика, сообщила вполне по-светски: «А вы знаете, на Исаакиевском сегодня два трупа нашли, мужчину и женщину. Мужчина был утоплен, а женщина… с женщиной тоже что-то было».
Сидящие на заснеженной скамейке бабки, услышав новость, пружинили шеи и пучили глаза.
Из-под снега сухие палки кустарников торчали, как острые голые колени.
Ольга Заровнятых (г. Орехово-Зуево, Россия)
Ишемический не смертелен — вереницы металлических авто-тромбов лишь затормаживают мозг державы…
Как он постарел, мой город!
Его дыхание зловонно. Оскал улиц щербат и эклектичен. Шунты и протезы торчат отовсюду. Если бы Киев был мужчиной, я бы не стала с ним спать.
Но я не с ним, я в нём. Это любовь паразита.
Впрочем, такие как я безобидны. Лишь поедают глазами, предпочитая парки и купола.
Опаснее те, кто плодится и строит. Гигантская аневризма Киевского моря — дело их рук. Если она лопнет — погибнут миллионы не сумевших расстаться с городом. Или мифом о нём…
А город однажды очнётся в новом теле.
Татьяна Аинова (Киев, Украина)
Точка отсчёта. Пуп киевской земли. Но это в нынешние времена асфальтного дресс-кода. Исконное название изобличает ещё более интимное место, влажное, тёмное, скрывающее свои глубины густыми зарослями: Козье Болото. Манящее и засасывающее жаждущих козлов.
Взрослея, Киев отрекался от природного естества. Болото стало площадью, менявшей декорации и названия.
Теперь это МАЙДАН Незалежности.
Здесь дан нам май фонтана-одувана, казак МаМай, поющий серенады, и глобус Украины, и дивчина на грандиозном символе телесного блаженства, вонзённом столь уместно.
Здесь публика тусуется лениво, и отовсюду щедро льётся вода, по плитам скользко растекаясь, дабы заезжий сноб немедля навернулся, едва посмеет проворчать по-русски: «какое болото! какие козлы!»
Татьяна Аинова (г. Киев, Украина)
Погост начался с моей могилы. Погост сотворил церковь. От церкви в разные стороны, как гонец рождения, стал расти город. И тень нерождённого Грина нависла над моим пришествием. Прах мой под городом. Кровь моя в винограде. Плоть моя в хлебе на ладонях страждущих. Душа моя в растущих стенах. И надежда в глазах умирающих под тяжестью греха горожан. Надежда что их правнуки останутся жителями этого места. Ломается старая жизнь. Прах и Содом борются за дыхание Феодосии. Богом Данная возрождается на костях невинно убиенного в святой земле Старого Пророка. Город умер. Да здравствует Город.
Через врата старого Феодосийского вокзала приходит новое поколение.
Евгений Пастер (г. Москва, Россия)