Проснувшись однажды утром у себя в постели, Виктор попытался понять, кто он. Cлабыми лапками он ощупал сначала ворсистое одеяло, лежащее поверх его мягкого мохнатого тела, а затем и разделенные на продольные сегменты участки живота, простиравшегося, насколько он мог достать многочисленными лапками, до самого дальнего края кровати. Привычный к систематизации и логическим построеним, он судорожно вспоминал страницы из Брэма, пытаясь определить род и вид существа, в которого он удосужился обратиться. В качестве предварительной гипотезы он решил считать себя Bombyx, Sericaria mori, дав себе слово все же свериться позже со стариком Альфредом и убедиться наверняка.
Следующая пришедшая ему в голову мысль успокоила его и внесла в душу умиротворение: быстро восстановив в памяти условия своего трудового договора, раздел N пункт NN о нетрудоспособности, возникшей вследствии форс-мажорных обстоятельств, он понял, что наконец может прекратить горбиться на некогда казавшейся перспективной, а ныне уже тягостной и изматывающей работе в крупной страховой компании, и посвятить себя… Ну, вскоре он придумает, чему посвятит свои дни и ночи.
И в самом деле, новые предпочтения возникли как бы сами собой, и спустя некоторое время он уже привычно проводил дни, выглядывая из окна на улицу — на железнодородные пути, на большой, украшенный тяжелыми часами вокзал, с которого в прошлой своей жизни он мечтал уехать однажды в неведомую, не ждущую его землю; на далекую площадь, увенчанную прототипом диснеевского замка; на национальный музей; на тяжелые опоры бывшего местного народного собрания, где и поныне трудились его бывшие сослуживцы. Опуская взгляд на тротуары, тот, что лежал под его окнами, и тот, что начинался за поворотом большой площади, одним только краем различимый с его наблюдательного подоконника, он замечал, что улицы города заполонены таксами. Каким-то загадочным, но убедительным путем связанные с русской литературой, эти маленькие псы бродили по тротуарам, путаясь под ногами прохожих, нелепые в своих эмигрантских курточках и проволочных намордниках. Глядя сверху казалось, город обратился во второй Гамельн, подвершийся нашествию рыжих крыс, наводнивших его улицы шевелящимся остромордым ковром, но, в отличие от своего прообраза, принявшим и эту волну экологической эмиграции, смирившимся с нашествием и зажившим со своими новыми приживалами в приятельском соседстве.
По ночам, убедившись, что соседи погасили свет и угомонились, он осторожно выбирался из дома, одну за другой переползал высокие ступени, пока не добирался до входной двери, и оказывался снаружи. Самое сложное было преодолеть голый участок дороги до садов, он всегда волновался, что какой-нибудь поздний прохожий, увидев его, получит апокалиптический удар или потеряет сознание, но до сих пор никаких криков или тяжелых стонов на его пути не раздавалось, и он добирался до садов, где уже свободно перемещался по траве, не беспокоясь о любителях пива, допоздна просиживающих над пенными кружками, и даже рисковал достигать телевизионной вышки, составляя недолгую компанию оседлавшим ее инопланетянам. Возвращался он обыкновенно кружным маршрутом, хотя бы через массивный авианосец нового собора, а иногда добираясь даже до ботаническго сада и зоопарка, или до псевдоэйфелевой башни на дальнем холме — полностью отрицая фрейдисткие аллюзии, заметим все же, что его тянуло ввысь, к протыкающим слепое небо иглам — удлиняя свой путь как кто-то, кто по дороге из Питтсбурга в Нью-Йорк ехал через Канзас, Калифорнию и Филадельфию.
Наконец благополучно вернувшись домой, он прямиком направлялся к шахматной доске, стоящей в изголовье кровати и снова принимался за старую, объявленную автором шедевром, задачу. Прежняя его доска, фигуры, и даже книга, в которой он нашел ее формулировку, давно уже были им уничтожены в бешеном приступе, когда он потерял рассудок, самообладание и сам человеческий облик от невозможности понять, допустить, усомниться в основах своего существования. Новые фигуры ему изготавливал из морковных корнеплодов и быстро чернеющих на воздухе твердых плодов авокадо его друг, художник-концептуалист старой школы, видимо надеясь заодно и подтолкнуть его к расширению меню, к поеданию этих овощных шедевров и тем самым — к спасению от голодной смерти. Ведь с момента ужасной метаморфозы он питался тем, что приносила ему дочь, ежедневно возвращавшаяся из школы с охапками листьев, из которых он мог проглотить только шелковичные, сладкие и легкие. Даже схожие по виду листья малины или ежевики вызывали у него только судороги в челюстях и спазмы в желудке. Однако он решил до поры до времени не беспокоиться — в конце концов, он давно мечтал перейти на абсолютно вегетерианскую диету, избавиться от тяжести в печени и желчном пузыре и сбросить вес, так некстати сочетающийся с наиболее неприятными ощущениями постоянного нездоровья.
Но когда он приближался к доске, ни о каком поглощении витаминов речи уже не шло. Раз за разом, методично и безнадежно он читал условия задачи, мечтая свериться с другими изданиями, с нью-йоркским 54-го, с четырехтомником 90-го года, с многочисленными перепечатками… Но перед ним, на листе скверной бумаги записаны были все те же расположения фигур: Белые: Король, A7; Ферзь, B6; Ладьи, F4 и H5; Слоны, E4 и B8; Кони, D8 и Е6; Пешки, B7 и G3. Черные: Король, E5; Ладья, G7; Слон, H6; Кони, E2 и G5; Пешки, CЗ, C6, D71. Автор, обращаясь к умудренному опытом, обладающему вкусом и даже мудростью читателю, предлагал белым начинать и загнать черных в беспощадный мат через два коротких хода, минуя очаровательные ложные ответвления, изобретенные им для умного, но недостаточно изощренного шахматиста. Обратившийся в гусеницу тутового шелкопряда, покорно ожидающий неминуемой новой трансформации — в угрюмую мохнатую бабочку, не способную преодолеть земное притяжение, смысл существования которой заключается в одном только этом промежуточном переходном периоде, во время которого ему суждено будет обмотать себя десятками километров тонкой двойной нити, вырабатываемой его слюнными железами, что так востребована прямоходящими млекопитающими, он все пытался понять, как пешка может пойти на В8, если там уже находится белый слон, и какой смысл слону идти на С2, если он по нисходящей белой диагонали: В8-С7-D6-Е5 сразу, окончательно и бесповоротно бьет находящегося под шахом черного короля.
(1) Была ли то досадная опечатка, или происки злонамеренных насекомых, наследивших как раз на нужной строке двести девяноста третьей страницы данного издания, но в тексте повести В. Набокова «Другие берега», имевшейся в библиотеке нашего героя, вместо авторской расстановки белых слонов (E4, H8), значилась именно эта нелепая запись.