Ассоциация АНТИПОДЫ, Татьяна Бонч-Осмоловская, Лена Островская и Алеша Прокопьев приглашают на поэтический видео-мост, посвященный современной украинской поэзии. В вечере примут участие поэты, живущие в Украине и России и пишущие на украинском и (или) русском языке: Борис Херсонский, Марианна Кияновская, Мария Галина, Аркадий Штыпель, Дмитрий Кузьмин, Алеша Прокопьев, Максим Амелин, Игорь Сид, Максим Бородин, Наталья Бельченко, Павел Гольдин и Михаил Сухотин. Стихи, звучавшие на вечере, представлены также в нашем буклете на украинском, русском и английском языках. В ходе прямого интернет соединения с Киевом, Львовом, Одессой, Днепропетровском и Москвой мы говорили о ситуации на Украине и слушали стихотворения, посвященные последним событиям на Украине.
Продажные поэты 60-х должны бы радоваться,
что все закончилось так удачно;
ведь сколько было опасностей,
а гляди-ка — выжили, вернули кредиты,
разве что боевые раны
будут ныть во время циклонов,
словно во время месячных.
Продажные поэты 60-х возят с собой
большие чемоданы из жёлтой искусственной кожи;
останавливаясь в отелях,
они придерживают трубку телефона плечом, словно скрипку,
а на их чемоданах пестреют рекламные наклейки.
Вьетконг, девочка, это и есть наше коллективное подсознательное.
Что тебе до меня? — легко выбросишь мятую визитку.
Одной визой в паспорте больше,
одной меньше.
Когда-нибудь на заснеженном лётном поле
кому-то из них припомнятся все их лекции,
берлинское радио и мосты через Вислу.
«Хорошо, — подумает он — хорошо,
это были неплохие времена — наши продажные 60-тые,
даром что в голове после этого
сплошная педерастия и социал-демократия.
Нас вела за собой любовь,
любовь вырывала нам наши гланды,
как вырывают трубки из уличных телефонов.
Поэзия пишется горлом,
но это горло безнадёжно простужено».
По всем законам литературы,
по всем условиям подписанных ими контрактов
они в самом деле боролись за свободу,
а свобода, как известно, требует,
чтобы за неё время от времени боролись —
в окопах, лесах
и на страницах независимой печати.
Говоря здесь о поэзии,
помянём всех тех, кто остался
на улочках и пляжах старых добрых 60-х,
всех тех, кто не прошёл до конца курс реабилитации
и над кем до сих пор проплывают тучи,
напоминающие своей структурой американские верлибры;
помянём их, поскольку то, что вы называете временем,
напоминает обычную бойню,
где кишки выпускаются просто потому,
что место этому именно здесь;
и выживают после этого
разве что продажные поэты,
с лёгкими, разорванными
от любви.
От уличного дождя сбегая в аудитории,
в марте, когда в городе прибавляется сумасшедших,
что греются в книжных магазинах и бесплатных туалетах,
как тритоны поворачивая на свет коричневые глаза;
щедрой рукой время зачерпывает из своих водоёмов
и сыплет в твои ладони
горсти моллюсков и улиток,
метеоритов и речных камней.
Когда-то все вокзалы моего города в эту пору
останавливались, словно будильники
с тысячей ослабевших пружин;
спрятавшись под небо,
летевшее с двумя светилами,
будто человек с двумя сердцами,
рыжеволосые девчонки, державшие сумерки на кончиках языков,
пели песню, в которой, будто в угле,
было много старого оружия, одежды и истлевших тарантулов;
и с холма, где заканчивался город,
видно было железную дорогу,
которой добирались домой рабочие.
Сколько огня, сколько слёз, сколько угля
выгорело в лёгких, парусах, которые натягивались
в шахтёрском поселке.
Зачем, скажи, небо собирает все свои лакомства,
товары и светила,
и повернувшись, исчезает за холмом?
За каждый невидимый выдох измученных за ночь мотыльков,
за каждого из сирот, которые каждое утро складывали постель, словно парашюты,
за каждый из кларнетов в твоём горле, которые не дают тебе просто дышать,
превращая голос в тень, а джаз в болезнь,
заплачено нашей жизнью.
Держись ко мне ближе. Вынесенный в заголовок,
опыт встанет, как строительные леса,
крепя нестойкие ещё детские лёгкие
проводами и мелом.
И этот снег тоже, будто старое полотно
сложенное в громоздкий комод неба,
не накроет твоей печали. Лишь посмотри —
сквозняки гуляют от границы до границы
и неразорвавшимися бомбами во тьме лежат вокзалы
и ночные одинокие экспрессы, будто ужи в озёрах,
плавают во тьме, всплёскивая хвостами,
вокруг твоего сердца.
она наткнулась на большую рептилию у себя в саду
однажды утром на краю одного острова
она спряталась за столетним орехом чтобы зверь ее не увидел
она наблюдала за ним тайком
за его массивным телом со страшными глазами которые напугали стаю удодов
недавно тут поселившихся и ласточек и синиц
а потом
она пожелала не бояться рептилии
она вышла из-за ореха
и спросила можно ли не бояться тебя зверь
он ответил: не бойся
а потом она захотела покататься на нем:
катайся
она захотела нарядить его в свои платья
накрасить уста и ногти:
наряжай и накрашивай
она захотела стать его яйцом:
становись
медея
богоматерь-лисица
держит в мягких лапах
рыжее богодитя
с таким взглядом
словно увидело надо мхом
мотылька никогда не виданного прежде
и шестипалый лис что-то хочет сказать
на что-то указывает
а еще одна молодая лисица
смотрит на двух молодых
крылатых лисят
рыжих-рыжих
и лисьей улыбкой
из далекого кратера на меркурии
смеется рафаэль
и заглядывает в глаза
твои
хитрые глаза
магнолия или не магнолия
по другую сторону сетки
мяч летел через проволочный забор
а я был на воротах
они играли в футбол
и их ненавидела женщина которая жила за сеткой
а я презирал эту дурацкую игру
но женщине все равно приходилось меня ненавидеть
я должен был стоять на воротах
но даже если бы и не стоял…
я должен был
потому что тот кто против вынужден платить за всех
я должен был перепрыгивать через сетку
и давить ее помидоры
чтобы забрать мяч
который прикатывался к корням магнолии словно голова
однажды женщина выждала время
она выбежала из дома с ножницами
когда я висел на сетке
потому что тот кто против вынужден платить за всех
есть воздух облаков
а есть воздух трав
и воздух трав оседает на магнолию
не важно цветет она или нет
магнолия это или какое-либо другое дерево
и есть воздух облаков
он несет мяч мне в руки
и кожу ладоней обжигает
смотри, дурачок, не свое кино,
таращась во все глаза,
но против мы с тобой или за,
им в общем-то все равно.
А после того, как благую весть
услышат они с небес,
нам скажут — вас не стояло здесь.
И нас не стояло здесь.
Над Тендровской косой, над Арабатской стрелкой
Угрюмый и босой швырнул ведро с побелкой,
И мелкий снег летит, с волной мешаясь мелкой,
Над Тендровской косой, над Арабатской стрелкой.
Летим, летим, мой друг, в чужое захолустье
На запад и на юг, к трепещущему устью.
Увы, среди зимы и там смущают воды
Русалки и сомы и прочие уроды,
Оттуда сам не свой бежал несчастный грека —
Там с пёсьей головой он видел человека,
Сидящего в шинке, как будто так и надо,
С жалейкою в руке и неподвижным взглядом.
Он позже написал: «Там чёрный ветер свищет,
Там бродит птичий грипп и новой жертвы ищет,
Там чёрная гора топорщит гриву сосен,
Там выговор чужой моим ушам несносен,
Из края злых собак и ласковых евреек,
Венецианских бус и пёстрых душегреек,
Кукушкиного льна, болиголова, сныти,
Верни меня домой, мой нежный покровитель!»
Уймись, дурак, уймись, ты поздно спохватился —
Твой чёрно-красный Рим за край земли скатился,
Уймись и пей вино, не так уж плохо в нетях,
Все умерли давно, лишь ты один на свете,
Так тереби калям в отсутствие покоя,
Как потаённый срам, дрожащею рукою,
Гляди, гляди туда, где пляшет в клубах пара
Холодная вода, качая бакен старый,
Где, видима едва, возносится над бездной
Железная вдова, подъемля меч железный,
Да пара островков скрипит крупою снежной,
Да горстка огоньков во тьме левобережной.
Ты — Овидий, но только наоборот,
Все еще в столице, а не в опале,
Только строчки еще изощренней стали,
И не это ли женщин к тебе влечет…
Их тела горячи как запретный плод,
Золотятся и светятся, словно эмали,
Их наука любви, губы, тонкие талии,
Их томленье, их жажда, их горький уход…
Нет, не так — это просто река течет,
Не войдешь в нее дважды, а там, в финале,
Только сны и слова, что давно отзвучали,
Да пожатье руки — ближе близости нет…
Ну а Томы — истома, Томы — темный излет,
Так Верлен мечтал умереть в Италии
Этот берег — достоинство, тот — регалии,
Ты Овидий, но только наоборот…
***
жити і так і жити
тільки так і ніколи більше як листя
якого не було на дереві на грушевського
як чорний наст білого снігу
уже після того як снайпери
уже після того як відспівали
горіхи жолуді і каштани
в дуплах та у землі
відтанцювали просто щоби не впасти
відбули дев’ять днів і сороковини
ще раз і ще
ще раз і ще раз і ще
а потім усі воскресли
горіхи жолуді і каштани
а дехто навіть проріс
***
дні відламувалися і згорали серед полін
ніби перед приходом месії
а ти дивився у небо і бачив
усе звідусіль
***
раніше я думала
смерть це коли каменіє море
смерть це коли накриває хвиля землі
зараз я думаю
смерть слово
невідоме мені зсередини
скажи мені смерть
зсередини невимовну
що таке смерть
скажи і вернися
в тіло моє
зсередини
тисиною пливучи
про те й думатиму
знову і від початку
серце моє
човен твій у мені
***
зі сльози травленої газом і димом
вилущується мала насінина попелу
гірчична гірка
без неї важко повірити у світ справа і зліва
в сміх дівчат у кафе:
вітанія києву
він би вмер якби це побачив
а я і вмираю
вигравіруваний лазером
на власній зіниці
лице мені хусткою перев’яжіть
***
Небесній сотні
не відболіло часу не було
не проросло в слова ні навіть в сни ще
а небо все весняніше і вище
а Бог єднає муку і тепло
і каже нам воскреслий що зоря
є знаком перетворення в безодні
і біль стає прозорим як Господні
і наші сльози вилиті в моря
***
Бач, мерехтить вогнями чималенький
чубатий космос густоземляний
аж доки не зведе з-попід поли
до срібних цвяхів золоті обценьки
бо ж я люблю словесні витребеньки:
диви, он сонце котить повз лани
шо взимку хвацько взує ковзани
та й кидатиме світла оберемки
що йому наші «стій!» чи «кроком руш!»
троянд зухвалих, характерниць руж
дивами вабимося в давній альфабеті
блукаючи між зламів та вузлів
поки земля спливає по землі
землею в українському сонеті
***
Дивномайнулої пори
як майорили прапори
як над майданом надималися
дими
й вогні перелітали
в пітьму з пітьми
он Божа зірка
зирка зирка
крізь хмари
на чесну кров
на щирі чвари
і як стоятимуть надалі
оці намети
волі цитаделі
такі наші вкраїнські чари
повір чи ні
недо-вір-ше-ні
недовершені
две тысячи четырнадцатый. вечер. январь.
на губах у девушки вместо помады полоска сажи.
под барабанный бой мужчина взбирается на фонарь.
разглядывает горящие автозаки и прочие пейзажи.
в городе война. несколько десятков ранено.
менеджер готовит зажигательную смесь из пенопласта
выкрики и взрывы заглушают пенье с Майдана.
крестится пенсионерка в строительной каске.
одноклассника, с которым таскал мешки льда
на баррикады под крики — слава! —
ты признал лишь после, за чашкой кофе, когда
вгляделся в прорезь его балаклавы.
теперь вы воюете там, где не готовы погибнуть,
перебегаете площадь, простреливаемую всерьез,
и швыряете брусчатку, выражающую негибкую
политическую позицию и удерживающую от слез.
после нескольких часов стычек, покрышек сожженных,
один с забинтованным бедром, другой контужен,
вы просто пожмете руки и разойдетесь по женам
вы были рядом со смертью, это и есть дружба.
а дома, вдвоем с любимой, сколько лет ни пройдет,
вы поймете навсегда и сразу
наисладчайший поцелуй — тот,
что оставляет на губах привкус газа.
наичестнейшая война — где нет мстителей.
самые сердечные люди — среди нас.
Боже, спаси победителей.
любимая, подай противогаз.
наша муза — теперь медсестра
она ранена в шею
на холодных майданных ветрах
фронтовая пора
наши крылья белеют
и студент неподвижен лежит
на небесной постели
муза слово скажи подскажи
придержи медицинский зажим
в час смертельный
придержи у пробитых сердец
при разодранных легких и венах
и тебя отыскал твой свинец
ангел смерти с гвоздем под конец
заактирует всех убиенных
тащат раненых огненный шквал
вышли стенка на стенку
вижу как поджигает запал
и шинель на груди разорвал
двухсотлетний Шевченко
— Меня никто не трахает, — жалуется Алина, —
Злата, ты же еврейка, у тебя не найдется тфилина?
Трахни меня тфилином или амвоном,
Трулльским собором,
трахни меня Треблинкой и Собибором,
всем нашим бабьим яром —
здесь сидела и отсюда идет на расстрел на-
ша сладкая вишенка,
Злата, трахни меня чем-нибудь:
я хочу чего-то другого.
Я хочу уточнить и расставить все запятые,
обозначить все элементы, потому что
от этого что-то изменится.
Сочиняя мемуары, профессор,
Обмакни кисточку в кровь лучшего ученика.
Это ведь ты вывел их на баррикады?
Щурится на солнце
Одинокий сержант
С полосатым жезлом.
Весь его взвод в северной столице
Бьёт горожан на льду.
В поредевшей шевелюре софоры
Застрял жадный скворец.
Это наши мальчики
Ставят добытых врагов
Голыми раком в снег
Там, в далёкой столице.
Объявляется сбор
Тёплых вещей и вкусной еды
Нашим сладеньким землякам!
После боя они в подворотне ласкаются, не снимая касок и шлемов.
Митенька, мой капитан, нет никакой Европы – ни русалочек, ни тюльпанов, —
Только кокс, лёд и дым, и мы — пятнистая гвардия ада.
Сто, триста тысяч человек во главе с политическими лидерами
прошли центральными улицами города, требуя перемен
и справедливости.
В это время журналистка Т. весом сорок семь килограммов
влезла в форточку первого этажа и за десять минут захватила здание городской администрации.
У меня нет принципов — только нервы,
яйца, мука, консервы,
вода в колодце и в кране, вязь
на кладбище, телефонная связь
прервалась —
местность противнику передалась
с мясом бойцов, как туляремия;
прибывают водой с утра —
кран не открыть, не набрать ведра;
мы, длинноухие, на островке,
у каждого весло в кулаке,
идем в чужом водоеме, среди нас Еремия.
Прямо за тем кордоном чертополоха,
Где теперь вроде как линия фронта притихла,
В детстве
Сашка говорил мне:
«Пошли в футболянку гонять!»
На фотографии из тех долгих дней
Мы, головастые, у входа в подвал,
Я ещё тогда позавидовал,
Как он придумал ветку ободрать полосками,
Словно это жезл гаишника.
Прямо за тем кордоном чертополоха
Ждёт меня уже понапрасну
Речка, разлившаяся по лугам,
Будто ведро по полу,
А последняя стена
Бывшей пирожковой —
Та даже и не ждёт,
Никогда меня и не узнавала.
Я искал в Интернете страничку Сашки,
Офицера армии противника,
Чтобы посмотреть, не приближается ли он
К нашему кордону
Чертополоха.
Вот и Сашка:
С пойманными
Рыбами и зайцами,
Вдвое здоровей меня,
Смеющийся,
С автоматом,
С дочкой,
С матерью,
С фамилией на -енко,
Почему-то без отца,
У которого тогда украли-увели
Сверкающего жука — мотоцикл.
Сашка живёт на Камчатке,
Где пар взлетает над снегом,
Как пара Шагала над городом,
Сашке не до меня
И не до кордона.
Перепостит одну-другую
Гадкую шутку про нас — и всё.
Ещё несколько ретро-снимков:
Будущие бабушки на речке
В причёсках диско, восьмидесятые,
Пожарная команда,
Размытая, словно весенний лес,
Дети в походе, в клешах,
Прогулочный катер,
Приказавший долго жить ещё в шестидесятых,
Плотина, которую тут называют «шумы»,
Чайки и гуси
Пытаются раскрыть
У мидий створки гробов.
Я всё выключаю.
Дальше — тишина.
Стрекот кузнечиков.
Струнная атака комаров.
И ни одного не доносится звука
Более громкого
До чертополохов кордона,
До речки, от меня закрытой,
До поляны за домом культуры,
Где дети
Футболянку гоняют.
контролируй своё воображение
говорил мне мой психиатр
и я убегал из этого детского сада
не дождавшись вечера и родителей
театр по имени жизнь
со всеми пыльными ложами
дождями
сытыми билетерами
и его жителями
я бы сказал
небожителями
синеву рассыпавшие по эшафоту
твоими фото
у меня забит жесткий диск
и еще сто тысяч уголков памяти
я иду по улицам
и уже ничего не контролирую
воображение
движение
или просто ход истории
потому что
жизнь
это как раз и есть то
что хочется любить
или не любить
независимо от того
что происходит с тобой
когда мы больше не встретимся
и не полюбим
я вижу теперь как ты видишь
этот лысый мужчина щеки спящий с обнимку с оранжевым рюкзаком
этот старик с выпученной губой читающий КП газету
на Украине началась гражданская война
медленно перелистывает страницы вперед и назад не останавливаясь ни на одной
эта девушка по-медвежьи скрестившая ноги штормовка и джинсы темно-бордовый лак
мужчина в черном мешковатом пальто узкий рот
эта женщина с брошью вечернее декольте и сапоги меховая модная безрукавка
каждый из нас
спит и спешит
трусливые завистливые злые
ты же знаешь
что мы в самом деле
пока еще живы
единой Украине
только не отводи взгляд
смотри пряямо на него
пока он на тебя
и мы тоже будем
пряяяямо на него
чувствуешь
он чувствует
что мы чувствуем
что
ты
ты
(только не отводи взгляд)
и есть и будешь
а вот мы-то
умы
стараемся пряяяяямо на него
все в сети
все в усердии
колеблемы
вне системы
хоть держать его
на виду
на взгляде
отвести беду
он своё не любит делать
чтоб когда все смотрят
коноб-то
упованья-то
да халвы ему
да жертву ему хвалы*
да пожди
пожди пусть пожрёт
пусть
только бы
не тебя в жертву
(18.04.14)
*
жертва хвалы - Пс.115.8
в городе в коем сливаются джаз и помои
свора бездомных псов деревья и клумбы омочит
рыжая сука разгонит голубей и зрителей запоздалых
отвислые титьки втянет и вытянет лапы
музыка с черного входа и застоявшийся запах —
я среди площади — и лишь эхо гуляет по залу
этого театра — он прилег себе сытым бульдогом —
и суку-дворнягу площадью целой одолжил —
Богом прощенный и вовсе им в сентябре оставлен
просто бухой — забулдыга впавший в сон захолустный
в городе — кроме джаза — занятия есть и получше —
свидетели Иеговы — активисты «Просвиты» — сектанты
музыка города в клапане бьется сердечном
всех его улиц расклад ею краплен и мечен
может украден у дующих пиво по подворотням
и у гудящих в крутых до утра ресторанах все ночи
шпарит она и по миске собачьей и по трубе водосточной
и согревает площадь опереньем наседки и плотью
рыжую суку прикормила бомжиха с баяном
раздувает меха словно легкие и орет полупьяно
долго кашляет и собаке служить подает команду
я забываю что музыка сделавшись ходким товаром
этому городу больше не верный друг и товарищ
но ведь бомжихе с псиной чем-то кормиться надо
я забываю каким ангорским мехом и лисьим
за музыку эту и бабье лето мы расплатились —
серебром почерневшим и дорогими вещами
«Пятый» троллейбус — дуга слетела — пропала тяга —
женщина за рулем — остановка в потемках — ватага
встреча с которой тебе хорошего не предвещает
я забываю про спетость общажного братства
мешанину разлук — доводящую до разврата —
легкого флирта — как вермута вкус и джина —
наши курящие споры — никто ни пред кем не виновен —
музыка эта по городу разносится будто новость
и я по бокалам ее разливаю неудержимо
я забываю свои стихи и даже их адресатов
поезд в Казатин — нолёвка — строй в казенных бушлатах
и на стене караулки надпись из букв огромных
«дембель неизбежен» — и про Афган песчаный
значит ничто не вечно кроме прощаний
и кто-то в письме с гражданки нет-нет о тебе да и вспомнит
я забываю как музыка города на Фабричной являлась
сводом законов по-своему музыкального криминала
и пацаны привыкшие жить сообразно с ними
останавливали в темных углах фраеров и фраерш
и — на косяк и ширку — мигом их обобравши
фиксами посверкивали и ножичками выкидными
я среди площади стоя хочу обнять этот город
хочу тебе эту музыку передать из рук своих гордо
хочу кентов повстречать в «Музе» — тамошний лабух
сунет тебе в карман свой сборник новых творений
и кофе закажет серой попахивающий горелой
в последние годы он пишет как курица лапой
я на площади стоя — поджидаю «Западный ветер»
обещавший сюда вернуться — как памятник в бронзу одетый —
все четверо встанут в ряд не по алфавиту и не по росту
а ушлая молодежь поменяет «Козу» на «Корову»
я хочу чтоб мы стали их джазом и рок-н-роллом
вместе с Бруклинским мостом
***
Первыми механизмами были машины войны:
стенобитные бревна с медными головами баранов,
катапульты и прочая хрень были сотворены,
чтоб убивать людей, выполняя волю тиранов.
Первыми сооружениями, которые знаем мы,
были гробницы владык, сохранявшие их останки.
С тех пор над военной техникой немало трудились умы.
Броня крепка и поворотливы танки.
И стоят гробницы тиранов посреди площадей.
И мумии их лежат, излучая загробную силу.
Когда-то в их склепы клали женщин и лошадей.
Сегодня они за собою народы сводят в могилу.
***
Жить. Не сверять часов и календарных дат.
Холодный взгляд судьбы становится стальным.
Нисходит благодать на нищих и солдат.
Никто не возвестит, что делать остальным.
Брать в руки автомат иль вовсе обнищать?
На паперти сидеть или идти в строю?
Мы учимся грешить. Бог учится прощать.
Правитель говорит, что мы живем в раю.
***
Опять же холода, окраины зимы,
предместья города, задымленные так,
что даже в летний зной с собой уносим мы
дрожание души — зимы условный знак.
И не оттаять нам, и сердце не прогреть,
не вскипятить воды на газовой плите,
не выйти покурить на лестничную клеть,
спины не распрямить в привычной суете.
На нервах эта жизнь. На паперти — страна.
Граница на замке. И город — на костях.
И надпись на земле — не наступайте на
мой прах: я дома здесь, а вы — еще в гостях.
***
Восходит Солнце Истории. Люди кричат: «Виват!»
Ты тоже кричишь «Виват», а значит — не виноват.
Холод тебя не возьмет, пламя не опалит,
поскольку ты командир и есть у тебя замполит.
И есть у тебя рядовые — шлем к шлему и щит к щиту.
И есть у тебя приказ — отстоять-защитить тщету.
И Солнце Истории светит, и дело идет на лад,
и снайпер на крыше к плечу прилаживает приклад.
***
Агнец Божий, Сыне Отчий, от Света истинный Свет,
Агнец Божий, Спаситель созвездий, звезд и планет,
Агнец Божий, собою венчающий иконостас,
Агнец Божий, помилуй нас.
Агнец Божий, который людей избавил от смертных уз,
Агнец Божий, понесший нашей вины непомерный груз,
Агнец Божий, считающий и прощающий каждый грех,
Агнец Божий, помилуй всех.
Агнец Божий, ягненок, положенный на алтарь,
настало военное время. От земли поднимается гарь.
Дай нам мир, мы сыты вечным огнем.
Дай нам срок - мы снова войну начнем.