Елена Твердислова

Короткие тексты


Тройничный нерв

Никакого «того света» нет — всё происходит на этом.

Александр Васильевич моет руки.

— Проходите. Садитесь.

В глаза бьет сильный свет, будто прожектор, лучи которого становились ярче и ярче, прорываясь сквозь прикрытые веки.

— Что ты здесь делаешь? — На меня смотрит… не может быть! ведь давно умерла! моя Алла Дмитриевна, радостно и приветливо, я у нее в детстве лечила зубы. Как вы здесь оказались? — хочу спросить, но вместо этого констатирую: — Вы теперь моложе меня!

— Все еще зубы мучают? — привычный вопрос и знакомый тон: — Идем!

Коридор, дверь, другая дверь, подносик с причиндалами, смотреть страшно.

— И не надо. Боли не будет. Ты же меня знаешь. Какой зуб?

Зуб, рассказываю, сломался под коронкой, раскрошился, а она снова по коридору и — в дверь. Хоть бы эти двери сосчитать!

— Всё равно не поймешь! Вы там такие тупые!

— Неправда! За каждой дверью — мой нерв.

— У этого зуба нерв особый, тройничный. И дверь с витражами, войти в такую — зуб заново рождается. А у вас чуть что — удалять и вставлять!

— Начнём? — Александр Васильевич склонился надо мной, закрывая спиной лоток с инструментами, из которых, как невыученный урок, торчит шприц — противно и укоризненно. Но меня это не пугает.

— Всё уже сделано! — кричу. И показываю белый, чистый, как новый носовой платок, зуб. Для убедительности бью себя по щеке.

Александр Васильевич, которого ничем не удивишь, стаскивает с себя перчатки, похожие на бутыли с домашним вином.

— Ну, сделали, так сделали. — И идет умывать руки.


Рыбалка

Жужжание бормашины усиливает недоверие: прикрой глаза, и не заметишь, как… мол, у вас носовая перегородка неровная (отвлекают!), оттяпают губу, ухо, глаз выколют…

Александр Васильевич достает инструменты, с любовью, как моя бабушка карты для пасьянса раскладывала, зажимы, пинцеты, вилочки, заколочки — у каждого противный скрежет. Голос противным бывает и у вещей. Улыбается. Борода так и просится в руки, хвать ее зубами… и случайно откусила ему голову!

— Ой, да что же это делается? Где я?

Живот мой сначала вспучился, будто только что с приема, где ни пойми что и сколько ешь-пьешь стоя, и вдруг всё затихло.

— Эй, Александр Васильевич, — кричу и стучу себя по брюху. — Я не хотела вас проглатывать! Ой, люди!

— Люди на блюде, а я на тарелочке! Свидание вам назначаю!

— Где?

— Здесь! Потрясающе интересно! А какая рыбалка!.. С моими бычками не сравнишь: дзынь-дзынь и готово. — Руки его ловко показали, как подтягивают блесну.

— Так вы тогда меня лечите без головы, — стучу я ему в свое пузо. — Зачем зря время терять?

— Жаль, что веревки с собой не захватил.

— Не уговаривайте, я их не проглочу.

— Я и не прошу, но жаль! Какая здесь кефаль! А форель! Такой рыбалки у меня в жизни не было!.

 — Я же предпочитаю хорошую рыбку есть!  — Но кто бы мог представить, что из съеденных кусков отварного филе в желудке разводятся целые, нетронутые рыбы?

— Это что!.. Вы бы видели, какие здесь зубы у рыб!


Мотыльки за окном

По вечерам все собирались на террасе — большой и стеклянной, за круглым столом, над которым висела самая яркая в доме люстра. Домашние называли террасу яснополянской не только потому, что внешне она походила на уголок знаменитой усадьбы, главное — здесь отдавали дань старомодному чтению вслух. Читал, как правило, отец, русскую классику, а мать что-нибудь шила, штопала или вязала. В ногах у отца лежал пес — больше всех эти вечера ценил именно он, как и саму дачу: за свободу, простоту заросшего участка и ту легкость общения обитателей, какая бывает летом на отдыхе. Яркий свет террасы привлекал мотыльков и бабочек, но обманутые невидимым стеклом, они застывали на нем, как на гербарии.

— Помните, как за окном мы увидели лицо Нины?

Молодая соседка металась в поиске двери, стесняясь постучать в окно. Смущал, наверное, чужой уют. Ее маленькая дочь подавилась рыбьей костью, и обезумев от страха, Нина, прибежала за помощью. Отец дал девочке рвотное, и кость вышла сама. Всю ночь он просидел около кровати малышки, рядом с Ниной  — та была почти в обмороке. Муж ее находился в другой стране — работал. С того времени и завязались их непонятные отношения, о которых, однако, кроме матери, никто не догадывался, и отец решил уйти, несмотря на привязанность к семье — дети выросли! Но мать внезапно заболела и в одночасье скончалась. Ситуация, развязавшая вроде бы всех, и разъединила. От живой жены ему было легче уйти, чем от умершей.

— Знаешь, у нас теперь новый сосед, бизнесмен какой-то. Нина продала дачу. Есть в ней тайна, правда, папа?

— Так представляется, когда женщина по природе своей молчалива. Ну что, продолжим?… Так на чем мы вчера остановились? — отец придвинул к себе книгу, встал и вышел из комнаты — искать очки, а пес, в ожидании его, лег на привычное место.


Ветка с наливающимся яблоком

В детстве любил бегать по крышам. Провались я, никто не нашел бы. Собственная жизнь поначалу ценится мало, куда интереснее узнавать чужую, и в голову не приходило, что может быть узнавание своего.

Однажды, изучая окна, обратил внимание на матовый свет: падал на комод с зеркалом, письменный стол с лампой, окруженной бахромой, и глядящее вдаль кресло. Здесь любила сиживать бабушка. Сейчас это было пустое место, как и окно, возле которого отец с матерью выясняли отношения. Жесты были раздражены. Увидев нашу жизнь извне, я остолбенел, будто кто-то зацепил ногтем за занавеску, и она в одну секунду разъехалась в разные стороны: сшить или залатать уже было невозможно. Я стал невольным свидетелем последнего разговора родителей: мать пригласили на работу в другой город, убеждала отца и, видимо, себя тоже в том, что это ненадолго. Отец видел в ее отъезде уход от него, она категорически отрицала: вечное их пикирование, но продолжал ждать ее, ничего не меняя ни в квартире, ни на даче, где мать затеяла строительство.

Когда отцу позвонили и сообщили, что ей плохо, немедленно забрал ее, положил в лучшую клинику, но вскоре спор закончился: она умерла по дороге домой — отказало сердце. И всё рухнуло. Теперь он, бросив всё, захотел уехать — к моей сестре за рубеж, перепоручив мне достройку никому не нужной дачи.

Множество комнат, расположенных не анфиладой, в которой заложена незавершенность, а веером, который, должен складываться, были словно на вырост и без конкретного хозяина — все на одно лицо и чужие друг другу. Я поселился в самой маленькой, одна стена почти сливалась с покатой крышей, что делало ее похожей на келью и оправдывало мое одиночество, укладывался на простенький топчан, укрытый толстым ворсистым ковром, благодаря чему он всегда был мягким и теплым, лицом прямо к окну, и смотрел на яблоневую ветку. Осенью, когда дул ветер, яблоко, словно вобрав все краски уходящего дня, стучало по стеклу, мне хотелось потушить свет, а потом открыть кому-то дверь. Но приходила только ночь, такая же неприкаянная, как и я.


Орнамент

Утром раздался звонок в дверь, испугавшись, решила не открывать, но когда после паузы прозвучали подряд два двойных звонка — так всегда звонил муж, возвращаясь с работы, радостно бросилась на встречу.

— Всех встречаешь в одной ночной рубашке?

С чего вдруг ему понадобился на ней халат?

Оглядел квартиру.

— За это безобразие платишь евро?

Окна без занавесок, но этаж высокий, будто паришь, по стенам ползали, как тени, грязные, выгоревшие следы былых картин, ковров, книжных полок. Комната почти пустая, с несуразно стоящей посередине кроватью, неряшливой, как брошенная женщина. Квартиру подготовили к ремонту, на который нужна та самая валюта, и подруга пустила. Муж, срочно отправив ее тогда в другой город, регулярно снабжал деньгами, и оба не заметили, как привычка доверять переросла в правило: не спрашивай.

— Свободна вечером?

— Я весь день свободна.

— Буду ждать в «Орнаменте». И захвати эту, ну, — обвел глазами квартиру, — подругу.

— В котором часу?

— В семь. Будь элегантна, но без драгоценностей.

С потолка посыпалась штукатурка — так всегда, когда дверью хлопают.

В маленьком зале ресторанчика было немноголюдно, в углу играл пианист, стараясь заглушить телевизор. Подруга Рита, по всему видать, большая любительница закусить и выпить, с любопытством изучала посетителей. Наконец подошел муж с приятелем — тот был сильно навеселе и, видимо, перепутал дам: букет великолепных роз — темно-красных, на высокой ножке, протянул жене, не Рите, но той было безразлично: не знала ни того, ни другого. Приятель вел себя по-хозяйски, упорно не замечая оплошности, и ухаживал исключительно за женой.

Когда всей гурьбой вышли из ресторана, подъехала машина, и муж, открыв дверцу, пропустил жену, за ней сел приятель, вдруг трезвым, уверенным жестом оттолкнул его и захлопнул машину. Мелькнувшее удивление на лицах мужа и Риты прилипло к стеклу окна.

— Опустите стекло. Здесь душно. Подождите.

Жена цепко сжала плечо водителя, и когда тот обернулся, сунула деньги: — Откройте!

Быстро вышла, всё еще держа в руках розы. Кому нужна эта красота?


Рука

Оттого, что засыпала и просыпалась с одной и той же мыслью, казалось, что вообще не спит, лишь тело меняет положение.

С кем еще не говорила? Перебирала в памяти подруг, которые внезапно опускали глаза, стоило задать не вопрос, а всего лишь: «Было?» Точно знала, что было, убеждало неожиданно изменившееся настроение мужа, который стал вдруг остроумным, изящным, прочь замечания, недовольства, и это внимание к собственному телу, то душ принять не заставишь — любил, когда вместе и после, а тут трусики наглаживает. Нет, ей нужны не доказательства, а признание — искреннее и чистосердечное, на духу, как в самом начале, когда дали слово: рассказывать всё без утайки… Все предатели — муж, подруги, друзья, один из которых сказал ей прямо в глаза, лечиться надо с твоей мнительностью. Будто она — ложка, которую сунули в сосуд с волшебным напитком, всем хорошо, а она мешает со своими выяснениями, бьется о стеклянные стенки, нарушая идиллию…

Идиллией была их совместная жизнь с первого дня до нынешнего, пока не поняла, что он изменяет. Пусть даже один раз. И с кем? С той, что прискакала из своих Парижей невесть зачем и насколько, переполошила идеями: заведем отель, откроем дело, одной не потянуть, и ресторан классный и кабинеты процедурные… Слушая ее, муж бросил: «Во, баба! Несет ерунду, но с каким азартом! Слушаешь — аж дух захватывает, в постели, наверное, — вихрь!»

Вот и тебя закружил этот вихрь, внезапно, похоже, оборвавшийся — уехала. Не в ней дело! Хочу правду. «Твоя правда — услышать, что было, а я говорю, нет. — Всем известно! — Ты хочешь знать правду или то, что считают все?» Теперь, стоя в метро — разве место кто уступит? — думала о том, что всю жизнь лелеяла семью, холила мужа, пылинку стирала в доме, любовью одаривала как на курорте, но оказывается, есть курорты поинтереснее.

— Давай, уедем, — ей муж.

— В Париж?

Она боролось с новой и неведомой ей силой, и оттого, что сила в ней самой, борьба была безнадежной. Она всю жизнь спала, а теперь проснулась? Ее бил по рукам тот самый кирпич, из которого возводила дом любви, за что жизнь и берегла ее. Никто не верит, как однажды, задумавшись, не заметила, что стоит посреди шоссе, во все стороны снуют машины, и никакой возможности выскочить из движущегося потока, как вдруг рука — огромная, вынырнув из невидимого, взяла ее за плечи и вывела…

Почему теперь рука не появляется?


Крик

Порядочность формируется под тех, от кого зависишь, правды нет — лишь умение убеждать. Я словно мишень судьбы. Есть женщины, рожденные с чувством вины, в их руках всегда подсказка. У нас будет ребенок? Значит, о разводе не помышляла, но тогда мне нужна работа — я же не домохозяйка.

Просчитать можно всё. За мои способности — интуицию угадывать ошибку в счете, возьмут куда угодно. Но голый ритм чисел…

И вдруг! В один из жарких дней угостили мороженым, кусок во рту не растаял, застрял в глотке и двинулся по пищеводу, лег на дно желудка, передубасив его стенки, снова к горлу. Во мне, чувствуя себя хозяином, — матёрый зверь: Может, чаю?

Согласился, но стакан летит в сторону, белое лицо сослуживца, на брюках пятно, — вышел из меня крик, невесть как туда забравшийся, и стал продираться по рукаву рубашки, хотел схватить, да не тут-то было, не совладать, залег между спиной и головой, и я сдался. Его нападки были непредсказуемы, хладнокровны до жестокости. Природу крика понять не мог: хватал руку, ногу, ущипнул щеку, я — вопить, все разбежались, прямо на улице забрала скорая, но приступ прошел. Врал про грыжу — как объяснить, что во мне поселился беснующийся крик?

Прикидывался беспомощным, нуждающимся в тепле и ласке: Перестань, угомонись, давай поговорим по душам, понимаю твою неприкаянность!.. Орал на сквере, куда вышел выяснять с ним отношения. Народ столпился, какой-то врач расстегивает ворот рубашки, снимает башмаки — увезли в больницу, но вскоре отпустили: ни давления, ни колики, ни температуры. Вы много пьете!

А крик продолжал загонять меня в лабиринт, который постоянно сужался: куда б ни свернул, попадал в еще более узкое пространство: тесный костюм, от которого тело болит, даже когда его снял.

Ночью приснилась красивая молодая женщина, без лица, водит рукой и крик выманивает! Будто магнитом прошла по суставам, шея потеряла упругость, но состояние истомы превышало все удовольствия: противиться успокоению невозможно.

Утром меня застали лежащим в дверях. Приехавшие врачи констатировали смерть: ваш муж умер от какого-то приступа, словно звал на помощь. Волнения приблизили роды. Ребенок был здоровым, но внимание привлек странный его крик.


Серая в яблоко

За окном туман застилал глаза: не угадать, утро сейчас или вечер. В такой туман деревья, улицы, прохожие — всё выглядит поэтичным, каждый шаг словно приближает к истине, предназначенной только тебе.

— Мам, смотри, туман нарисовал лошадь.

— Осторожно, не споткнись!

— Она тоже серая, только неровно прокрашена.

— Такая раскраска называется в серое яблоко.

Каждый день ближе к вечеру мама брала Сережу, и они шли звонить на станцию, после чего у нее менялось настроение. Сережа не любил этих звонков, странных, позвонит, повесит трубку и снова звонит. Но любил ходить на станцию: по дороге попадалась лошадь в серое яблоко.

— Это ужасно, меня некому отпустить. Поверь, я сама очень хочу, уверена, что концерт пройдет превосходно, впрочем, как всегда, и ты напрасно волнуешься.

Заканчивая разговор, мама передала привет Страдивари, и Сережа хотел спросить, кто это, почему его так странно зовут, но он стеснялся. В такие минуты он стеснялся всего и чувствовал себя лишним, ненужным, будто кому-то мешал, а потому с облегчением вздохнул, когда они пошли назад. Не успели они дойти до дому, как мама снова потащила его на станцию. Но лошади уже не было.

— Мам, а лошади спят?

— Подожди здесь, мне необходимо позвонить.

Мама опять звонила и вешала трубку, звонила еще и еще, на том конце не отзывались. Сережа молчал, боясь себя и этого молчания, боясь мамы, которая тоже всю дорогу молчала.

— Иди есть. И руки не забудь помыть.

Мама вдруг уткнулась в его полотенце и зарыдала.

— Мам, мамочка, мама, — с мокрыми руками, растерянный Сережа не знал, что делать. Он сел на свой стульчик и стал есть. Забыв про Сережу, мама вышла на крыльцо. Из окна терраски было видно, как дергался в ее руке огонек. Когда он погаснет, подумалось ему, что-то случится, и его охватила тревога.

Но ничего не произошло — всегдашняя манная каша была съедена, он встал и тихо пошел в свою комнату, там разделся, надел ненавистную пижаму с дырками на коленках и лег. Надо сделать для мамы что-нибудь. Он догадывался, что ей плохо. Подарить бы ей лошадь в серое яблоко…


— Сергей Ильич, вы сумели дозвониться? Узнали?

— Погода нелетная.

Нестерпимо хотелось рисовать.