В ее окнах — небо. Она забирается на подоконник, листает журнал. Шелестят страницы.
Восход и закат. Она знает, что слова ничего не значат, поэтому каждый вечер я отправляю ей без посланий пустую бутылку по безропотному осеннему морю.
Слова ничего и не стоят, но исправно, пригубив утренний кофе, она садится за дребезжащую пишущую машинку — сочинять статьи для воскресной газеты.
В городе ничего не происходит. В ее городе. Каждый день она ходит по нему за покупками. А по ночам видит сны о другом городе — где песок, подобно дождю, падает с неба. Она просыпается с хрустом этого песка на зубах. Рядом с ней только полосатый, вечно голодный кот. У него свои сны, где трески и сельди вьются вокруг пустых прозрачных бутылей. Трески видят песок в своих самых страшных кошмарах. Я вижу ее. А ее окна всегда видят небо.
Я лежал себе и спокойно спал, пока не раздался требовательный писк. Перевернувшись на другой бок, я рискнул было продолжить это занятие, но противный звук повторился снова. Раз на десятый рядом со мной наметилось шевеление.
— Сиську просит, — меланхолично изрек полусонный голос.
Я так и подскочил. А когда приземлился обратно, она уже стояла передо мной, держа за хвост-ремешок разряжающийся мобильник.
— Шуточки у тебя, — я тоже вылез из-под одеяла и прошелся по комнате. Очередной писк был мне ответом. Щелкнул штепсель в розетке, и это непотребство, наконец, прекратилось, но сон уже как рукой сняло.
Усевшись на подоконник, я собрался курить.
— А вот если бы у меня был брат, — мечтательно протянула она, ложась поперек кровати.
— Что?! — не понял я. Мое благое намерение разбилось о факт отсутствия под рукой спичек и сигарет, а также о запрет на курение в квартире.
— Хорошо бы, говорю, было иметь старшего брата, — кажется, я ее немного смутил. — Можно было бы плакаться у него на груди… Или еще там чего, — перевернувшись на спину, она уставилась в потолок. Видимо, избегая встречаться со мной глазами.
«Все понятно. Девичьи грезы, только какие-то странные…»
— А мужики на что? — мрачно спросил я. Повода не было, но стало обидно. К тому же настроение отчего-то начало портиться.
— Ну, должна же я на вас кому-то жаловаться, — у нее на все уже был готов ответ, — похоже, песенка оказалась не новой. — А то подружки, они ведь все стервы, — продолжила она, только подтверждая мою последнюю мысль.
— Угу, а так бы он заступался за тебя и бил всем морду, — не особо задумываясь, бросил я.
— Ой, да ну тебя! — она мгновенно вскочила и щелкнула выключателем. Погас свет. Взметнулось вверх одеяло, скрипнул пружинный матрас.
С этой стороны сделалось неинтересно, и я отвернулся к окну. По проспекту проезжали редкие в этот час машины. Флегматичное шипение мокрого асфальта, потом вдруг исступленный визг тормозов, удар.
«Надо меньше пить», — мысленно посоветовал я не то себе, не то полуночному неудачнику, чей завалященький форд въехал в рекламный щит. Вернее, эту его опору, ногу, — черт знает, как называется.
«Большой брат смотрит на тебя» — значилось на щите. Понятия не имею, о чем они, у меня и телевизора никакого нет… Бедолага выбрался из своего авто, обошел вокруг, дабы оценить понесенный урон. Я зевнул.
«Ага, все понятно: кто-то за кого-то уже заступился», — повторно зевнув, подумал я и тоже пошел спать.
Когда дороги все замело, он взял привычку являться ко мне во сне. Действительно, морозы стояли такие, что и носа наружу не высунешь. Оставалось сидеть дома безвылазно, питаться припасенными заблаговременно макаронами, смотреть в окно, отогревая стекла своим дыханием, телевизор и сны.
Я ложилась всегда в одно время, читала пару страниц из какой-нибудь потрепанной книжки и закрывала глаза. Он приходил, как полагается, — через дверь. Я вскакивала на звонок — не так-то трудно преодолеть коридор, в котором два с половиной шага длины и шаг в ширину, — и бежала ему открывать.
Стоял такой мороз (ах да, я уже говорила), что он все равно появлялся продрогший. Мы шли на кухню, я ставила две стопки на стол и разливала наливку. Он сидел у плиты и грел покрасневшие от холода руки.
Мы болтали о пустяках, обсуждать было нечего: хотя окна у нас были разные, но телевизор показывал всем одно, а сны… Все было как настоящее — его голос, глаза, прикосновение его губ и рук, и колючая щетина на плохо выбритом подбородке. Главное, не открывать глаза, ни чтобы сморгнуть, ни на мгновение…
Иногда он приносил мне цветы: белые, как этот не сумевший нас разлучить снег, розы. Наутро, когда я просыпалась, конечно, они исчезали. Но вместо того, чтобы огорчаться, я всегда думала, что точно так же исчезнут мороз и сугробы и мы сможем увидеться вновь… взаправду на этот раз.
Конечно, он появлялся не каждый день — это было бы чересчур хорошо. Всего за эту зиму у нас было сорок встреч, я считала.
А потом все как-то незаметно сменилось весной. Небо из белого сделалось серым — но и этого уже было достаточно. Снег потемнел, съежился, растекся водой.
Он пришел ко мне один, другой раз, пока я наконец решилась сказать (не ночью, а потом уже, по телефону), что он мог бы прийти теперь по-настоящему, что я соскучилась и хочу увидеть, вдруг на самом деле он уже изменился: остриг волосы, отрастил бороду или усы…
Но он спросил, разве так мне с ним не хорошо?.. ведь никто больше, как мы, не встречается… Я сказала, что хочу его непременно увидеть, а он — что на улице мокро и у него денег нет на трамвай. Посыпались какие-то еще объяснения, но я уже бросила трубку. Приняла снотворное, легла в постель и заснула без снов.
Ну что за мерзавец!..
Она жила на седьмом этаже и носила незапоминающуюся фамилию.
— Я таскаю книги из библиотеки, — сказала она как-то за чаем. — Есть такая огромная библиотека книг, которые я еще не читала. Так вот, — поднесла чашку к губам и быстро, словно боясь чего-то, из нее отхлебнула, — я перетаскиваю их оттуда в другую библиотеку: книг, с которыми я знакома.
— На короткой ноге? — это был ход против правил: не сразу бросалось в глаза, но одна нога у нее была немного короче другой.
Кажется, она не расслышала. Вздохнула.
— Но слишком быстро они все переходят в особый раздел: книг, которые я прочла, но совершенно не помню.
Чай в ее чашке медленно остывал.
— А потом еще дальше — в книги, которые я прочитала, но о которых самих даже не помню.
Ну что за чушь?!
Она поджала губы.
На блюдечке осталось последнее печенье — уже пора.
«Камни падают вверх, все мертвецы плачут вверх», — красовалась размашистая, выведенная толстым фломастером надпись на листе настенного календаря.
Ну что за чушь?!
Я взял со столика пепельницу и на пробу бросил ее, проследил. Сперва действительно подскочив от первого столкновения с полом, после второго она разлетелась по всему коридору уймой блестящих черных осколков.
Больше меня не приглашали.
Зашел в продуктовый. «Наш кетчуп сделает все едой». Большой такой белый плакат с красными буквами, под цвет кетчупа, видимо. Почесал в затылке, решил попробовать. Девушка на кассе, пробивая покупки, мне улыбнулась. Я расплатился, вернулся домой. Наварил макарон. Полил кетчупом. Вкусно. Не то, чтобы я просто макароны едой не считал, но макароны с кетчупом — это ж совсем другой коленкор! А если еще и с сыром. Не поленился, встал, открыл холодильник, развернул бумажку. Вот черт! — Заплесневел. Или что там они говорили?.. Отрезал кусочек, макнул в кетчуп… а что? Вполне ничего. Положил себе макаронной добавки, потер сыр, какой он ни есть. Наклонил бутылочку с кетчупом и случайно попал на салфетку. Хм-м-м… Бумага, конечно, не самая лучшая штука, но тоже можно ведь есть. Берясь снова за вилку, случайно угодил пальцем в тарелку — измазался. Поднес палец к губам. Уй, черт! Больно! Рыпнулся, толкнул стол. Бутылка с кетчупом, который я не закрыл, качнулась, упала набок. Дернулись, моментально раздвигаясь, колени, но густая красная капля шлепнулась мне аккурат посередине.
Я закричал.
— Я не хочу тебя больше видеть, — сказала она.
Ну так к тому дело и шло. Давно уже шло. Но не об этом речь. Я мог бы тоже, конечно, встать в позу, попросить, к примеру, вернуть все мои подарки. Но вот беда: я ей никогда ничего не дарил.
— Ну что?.. — надо же было сказать хоть что-то. Она сидела, полуодетая, на краешке неубранного дивана, явно о чем-то задумавшись.
— Давай хоть что-нибудь сделаем, как у людей.
Я, признаться, не понял.
— Ну что вообще принято в таких случаях?!
— Делить имущество, — брякнул я… на свою голову.
Глаза у нее загорелись, но тут же она вся снова обмякла, тяжело вздохнула. Что у нас было? А ничего. Три засушенных розы, билеты в кино (даже точно не помню, на что мы ходили), фантики от конфет, пробки от винных бутылок… Хотя нет, пробки я честно выбрасывал.
Мы встречались на самых разных квартирах, чужих, не обязательно даже пустых, где нашей на какие-то короткие часы становилась только кровать. Кровать!
Я со значением посмотрел на диван, она проследила за моим взглядом.
— Давай распилим диван.
— Ты что, рехнулся?!
Да. Правда давно, а не сейчас. Когда связался с тобой, хотел сказать я, но передумал.
— Тебе половина и мне половина, — не без патетики. — Подумай, какая память!
— А здесь есть пила? — вид у нее был подозрительно серьезный.
— Неужели у нас совсем нет ничего общего? — теперь уже я был склонен впадать в отчаяние.
— Вот именно, поэтому мы и…
— На память… — бессмысленно повторил я. — Воспоминания! — воскликнул, не дав ей закончить фразу. — Давай разделим наши воспоминания!
— Но для этого их надо сначала… ну… вспомнить, — заметила она с присущей ей (иногда) рассудительностью.
— Конечно, — пробормотал я не совсем уверенно, но сознание мое уже вовсю принялось работать. — Я ждал тебя в тот вечер под фонарем… начинал накрапывать дождь, — я откинулся на диван. Она долго слушала молча, продолжая сидеть в напряженной позе, на краешке; потом легла рядом.
— А помнишь, как мы в первый раз встретились?
— На тебе было белое шерстяное платье…
— А я посмотрела на тебя и подумала: ну и…
— А помнишь?..
Ее рука медленно потянулась к моей, я дотронулся большим пальцем до ложбинки у нее возле локтя…
Я играю на трубе. Нет занятия лучше на свете! Мама говорит, что я идиот, и папа, не отрываясь от газеты, тоже говорит, что я идиот. Но хоть на самую малость я не совсем идиот — выучился же я играть на трубе.
Сосед снизу барабанит в потолок палкой от швабры и кричит: «да заткните вы своего идиота, уже скоро час ночи!». Но я продолжаю играть.
Бабушка уносит в другую комнату свои пластинки. Она считает, любой из ее обожаемых композиторов перевернулся б в гробу, случись ему услышать такую идиотскую игру. Но какой же я идиот, когда, в отличие от бабушки, понимаю, что в могилах все лежат смирно?
Моя сестренка не научилась еще говорить. Она подходит ко мне неуверенными шажками, держась все время за стенку, и если я и идиот, то мне почему-то хватает сообразительности догадаться, что она обо мне того же мнения, как и все. Только это меня не останавливает.
Я играю на трубе двумя столовыми ложками. Пусть каждый твердит, что я идиот, но какой отменный от удара металла о металл получается звук!
Ты говорил, что любишь меня, и я верила. И отвечала тем же, но что-то в глубине твоих глаз или на самом дне моего сердца подсказывало, что так не будет продолжаться все время.
— Скажи мне сразу, когда все закончится, — просила я.
— Глупенькая, — говорил ты.
Но я настаивала.
— Хорошо, так и скажу: все уже кончилось, — получила я наконец обещание.
«Все это не может закончиться просто так», — думала я, оставаясь одна перед распахнутым в небо окном, вспоминая слова, которые ты мне говорил, надеясь на лучшее. И ошибалась. «Все это не может закончиться хорошо», — твердили мне все и были правы.
Дни шли. Одним подругам дарили дюжины роз, у других, открывая своим ключом дверь, крали спрятанные в квартире деньги. У тебя были дела, работа. А я развлекала себя, как могла. Иногда ты до того уставал, что забывал мне вечером позвонить. Иногда какая-нибудь мелодия могла так меня закружить, что я забывала, что ты у меня есть.
В один из таких вечеров мне встретился он. Просто он, который нашел как-то возможность быть ближе, быть рядом. Он не дарил мне роз, зато обожал угощать пирожными. Не говорю, что он был безупречен, он был.
Ты звонил мне, но я стала невнимательна к твоим звонкам, прежде таким долгожданным. А снимая трубку, отвечала что-нибудь невпопад. Ты хотел меня видеть, но я находила нелепые отговорки. А когда мы, наконец, встретились, была холодна как лед. До того холодна, что не удосужилась даже заметить, что тогда чувствовал ты. Я не сказала тебе ничего определенного и после той встречи почти о тебе не вспоминала.
Майский вечер насквозь пропитался запахом и цветом сирени, на мне было новое легкое платье и я спешила на танцы. В какой-то момент в перестуке моих каблучков по переулку, куда я всегда сворачивала, чтоб сократить путь, мне послышался звук чьих-то более тяжелых шагов. Но я только пожала плечами.
Второй раз мои плечи дернулись, когда что-то ледяное воткнулось мне чуть пониже груди. У меня вырвалось нечто похожее всего больше на всхлип.
— Тише, — услышала я над собой твой вкрадчивый голос, — уже все закончилось.
Ей все мыли посуду. Ее первый любовник, которого она до сих пор помнила — впрочем, не только за это, — впервые продемонстрировал ей, что мужчина может вполне заниматься хозяйством. Когда он приходил, если только сразу не валил ее на диван, то непременно отправлялся на кухню и мыл там тарелки.
В первый раз это казалось еще непривычным, но и другие от него не отставали. Какими бы разными ни были эти мужчины, все они, попадая на ее кухню, непременно мыли посуду. Не то чтобы она была от природы слишком неаккуратной, но всегда находила для себя что-то более интересное, чем занятия домашними делами, к примеру, уборкой. Зато она неплохо готовила, так что всегда можно было простимулировать приходящих гостей. Если долго никто не бывал, грязная посуда постепенно помимо мойки начинала оккупировать ванну. Исторически как-то сложилось, что сервизов в доме имелось много.
Мать, когда приезжала ее навестить, заводя свою извечную речь о том, что нельзя же так запускать дом, принималась сама убираться. Начинала, преимущественно, с кухни. Она в ответ только пожимала плечами, не в состоянии выказать должной степени благодарности и предусмотрительно напоминала, что ни о чем таком не просила.
Но чем дальше, тем меньше у нее оставалось свободного времени на что бы то ни было, она все больше работала, начала более-менее зарабатывать. Однажды соседка позвонила ей прямо на службу:
— Знаешь, — голос у нее было не то злорадный, не то взволнованный, — я, конечно, могу ошибаться, но мне кажется, у тебя там за стенкой… ну как-то шумно.
На бегу отыскивая рукава у пальто, она вылетела на улицу, остановила, не торгуясь, первого же частника, с трепыхающимся в груди сердцем взбежала по лестнице, позабыв в спешке про лифт. Дверь ее квартиры была приоткрыта. Тронув безжизненно болтавшуюся ручку, она вошла внутрь. В коридоре остались следы грязных ног. Ноутбук отсутствовал. Телевизора, по счастью, она не имела. Шкатулки с украшениями — если и дорогими, то в большей степени для нее самой — тоже на месте не было. Она выдвинула ящик тумбочки, где, среди всяких мелочей, хранила две важные вещи: заработанные деньги и презервативы, — там было пусто. Впрочем, большая часть содержимого была разбросана по полу.
В полуобморочном уже состоянии она прошла на кухню (щелкнула выключателем, хотя было светло), чтобы увидеть там выстроившиеся на столе возле раковины перевернутые еще мокрые чашки и украшавшие плиту ослепительно чистые даже с оборотных сторон сковороды и тарелки.
Снег, лес, домик. Снег искрится и играет на солнце. Из трубы маленького домика идет дым. Еще дальше на фоне неба едва различима высоковольтная вышка. С приходом зимы небо становится темнее земли, вот такой вот эффект.
Ты могла бы рисовать свои картинки на подобранных где попало фанерках, стоя у незашторенного выходящего в поле окна. Наши дети резвились бы во дворе, вылепляя из снега разных зверей. Кто-то сказал, снег — символ удачи. Я б тоже что-нибудь хорошее делал, возился бы с машиною в гараже, прибирался по дому, готовил обед…
Снег, лес, домик. Я понимаю, конечно, что я подлец, но… кто придумал лепить такие пасторальные этикетки на консервные банки?.. я понимаю, что виноват перед тобой… но зачем было разбивать мне голову этой жестяной банкой? И разве ж это культурно — выедать у человека мозг чайной ложкой? А еще говорила, по образованию ты искусствовед…
У него была исключительная способность западать в душу женщинам, с которыми он был. Неизвестно, насколько он сам об этом догадывался, но потому как перебрал их довольно много, оставил по себе глубокий след.
В ее доме никогда не звонили телефоны. Она исправно платила по счетам, впрочем, счета были копеечными, но это ничего не меняло. Разве что раздавался случайный, чаще среди ночи звонок того, кто ошибся номером. Но ведь такие звонки могли случаться, и когда она отсутствовала. Она стала выходить из дома все реже.
Он играл на контрабасе, инструменте, пожалуй, слишком большом для его далеко не гренадерского роста. По будням в каком-то скучном уже заранее всеми забытом оркестре, по воскресным дням — в парке, среди гуляющих детей и золотых листьев. «Осень», — лепетали они, и невозможно было разобрать, о чем это — времени года или усилении какого-то качества.
Но похоронить себя в четырех стенах — серых при любом освещении, она еще была не готова. Решение пришло как-то само собой: накупив дешевых газеток, она вписала свое имя и телефон в аккуратно вырезанные купоны, предлагая миру беспородных котят, либо подержанные стиральные машины, не забывая непременно упомянуть, что это недорого.
Он любил пиво, а еще он любил готовить, даже для себя самого, на прокуренной коммунальной кухне, где на окне стояли жухлые цветки в щербатых горшках, а в каждой персональной мойке чья-нибудь собственная гора немытой посуды. Она не любила есть, просто как-то повелось еще с детства, когда она могла часами сидеть над несчастным куском сосиски. Она считала, что в жизни есть вещи и поважнее еды, впрочем…
Когда он вышел в то воскресное утро, неся на себе свой контрабас, когда в ее доме сделалось слишком гулко от несмолкающих телефонных звонков, посреди людной широкой улицы время сделало «тик» и будто приостановилось; он отвел взгляд от длинной очереди, выстроившейся к желтой цистерне-бочке, на покатом боку которой белой краской было выведено «пиво»; она подняла голову, хотя обычно предпочитала смотреть вниз, их глаза встретились, он смотрел на нее, она — на него, и, словно… кто-то толкнул плечом контрабас, «вас здесь не стояло», — послышался сбоку угрюмый голос. Он спешил в парк, она — на телефонный узел, спросить, что можно сделать. Если верить статистике, на земле кто-то умер и кто-то родился, ничего больше в этот момент не произошло.
Все ее мужчины обладали одним главным свойством: они исчезали. Стоило ей провести с человеком ночь — нет, она не была убежденной сторонницей свободной любви, ей всегда хотелось чего-то большего, но как иначе начать? — как он пропадал (не важно, каких планов они успевали настроить за короткий вечер, проведенный совместно): не звонил, не писал, не появлялся больше на ее горизонте. Сначала это служило поводом для беспокойства, бесконечных самокопаний, но ответа она не находила. Постепенно она начала ко всему относиться с иронией — ничего другого не оставалось.
Однажды шутки ради подружки по университету предложили ей соблазнить слишком строгого преподавателя, которому предстояло в конце семестра сдавать экзамен. Несмотря на все неудачи, она была достаточно хороша, достаточно обаятельна, чтобы преуспеть в подобной затее; преподаватель же, несмотря на свои повадки, был еще вполне молод.
Среди десятков неповторяющихся ночей она провела довольно забавную ночь в разговорах о науке, хотя, конечно, не только… На ближайшую лекцию этот человек не явился. Потом пришел кто-то из деканата. Экзамен они сдавали ко всему безразличному аспиранту.
Дальше пошло по нарастающей: ей не нравились в компаниях какие-то отдельные люди, на работе кто-то претендовал на занятие той же, на какую она рассчитывала, должности. У нее появился значительный опыт, хотя любовь потеряла для нее вкладываемый в это понятие многими смысл. Вместо мужчин ее окружали многочисленные подруги, ценившие ее за способность в критической ситуации им помочь. Слыша по телевизору о пропадавших без вести, она задумывалась, не была ли случайно знакома с теми людьми.
Она была еще далеко не стара, у нее были деньги и она держала себя в форме, когда однажды в ее населенном только кошками и миниатюрными собачками доме раздался телефонный звонок:
— Мы звоним… в общем, вы понимаете, откуда. Родине нужны ваши способности. Скажите, как вы относитесь к Соединенным Штатам Америки?..
В наш город тоже приходила весна, бочком, словно испуганно, пробираясь между тесно стоящих зданий. Ее приветствовал звон трамваев, не без усилия взбиравшихся по крутым улочкам и с облегчением катившихся вниз по ним же. О ее прибытии возвещали трели будильников, поставленных в каждом доме (чтобы ни в коем случае не проспать этот день), и басовитый гул вокзальных часов. Монотонные звуки неслись над вокзалом, куда никогда никто не приезжал, но где всегда можно было купить свежих пончиков и чуть менее свежих газет.
Поезда не ходили, но обходчики — представители профессии наследственной и уважаемой — не забывали каждый день проверять пути — на своем ли они месте. Между шпалами росли чертополох и земляника, а шагавший из города прочь должен был внимательно смотреть под ноги, чтобы не наступить на гнездо какой-нибудь невысокого полета пичужки.
На вокзал с опозданием подвозили газеты, но зато именно там, над горячими пончиками и терпким дешевым чаем, зарождались самые главные городские сплетни. Если требовалось, чтобы о чем-то узнали, чтобы что-то получилось или, напротив, не удалось, достаточно было рассказать об этом тамошним кумушкам.
Я долго думала, но всегда знала: расставание — лучшее средство привести свои мысли и чувства в порядок, путешествие — лучший способ увидеть новые сны. Вокзальных кумушек не так уж удивил рассказ о твоем поспешном отъезде. Две кружки чая и полудюжина пончиков — и вот ты уже стоял на перроне с рюкзаком на плечах. Мы обнялись, и я чмокнула тебя в нос, когда ты признался, что тебе будет меня недоставать.
— А ты станешь скучать?
— Постараюсь, — не особо задумавшись, пообещала я.
— Не старайся, — ответил ты и, спрыгнув с платформы, зашагал по путям.
— Привет, — сказала она и поцеловала меня в губы.
Я подумал, что оттолкнуть ее было б невежливо. Когда через какое-то время она сама отстранилась, я, наконец, сумел ее разглядеть: достаточно симпатичная, но — вот беда! — совершенно мне не знакомая девушка. Я понадеялся, вдруг она обозналась, но вопрос о том, как меня зовут, рассеял остатки сомнений. Смутившись, я ляпнул первое, что пришло в голову; хорошо хоть это было не женское имя. А ведь я ждал тебя. Ждал, хотя точно уже знал, что ты не придешь.
— Симпатичные очки, — сообщила она.
Правой рукой она теребила ремешок висевшей на плече сумочки, левой шарила в пространстве, пытаясь захватить мои пальцы, и при этом упорно мне смотрела в глаза. Фраза явно предполагала какую-то ответную реакцию с моей стороны.
За спиной прошумел поезд, и я только сделал вид, что сказал что-то, на самом деле не сказав ничего. Переспрашивать она постеснялась. Несколько мгновений мы молча друг друга разглядывали. Да, она была симпатичной, но глаза у тебя были темнее и волосы завивались колечками, а у нее были прямые.
— Ты знаешь, а там наверху такая погода отличная, — для виду она закатила глаза к потолку. — А ты любишь танцы? — тут же выдала она без всякого перехода.
В голове у меня мелькнула шальная мысль, что надо бы поспешить согласиться насчет хорошей погоды, пока у меня не поинтересовались, не люблю ли я, например, устриц. Из кармана у нее зазвучала какая-то популярная песенка.
— Ой, подожди минутку! — сказала она, доставая телефон и отходя в сторону.
Я подумал, успела ли ты уже стереть мой номер из своей телефонной книги. Рядом стояла колонна экстренной связи — или как их там называют?.. — расставили теперь на всех станциях такие полосатые штуки.
— В чем смысл жизни? — спросил я, надавив на кнопку.
— Не в метро, — ответил мне из динамика голос девушки.
Она уже возвращалась ко мне, раскачивая телефон за шнурок. И тогда знаешь, что я сделал? Я притворился, что это ты.
В переходе играли музыку. Бог его знает, где они взяли электричество, но у них была подключена и гитара, и бас, и, кажется, что-то еще. И конечно, у них была непременная девушка с кепочкой для сбора монет.
А в другом конце перехода сидел грустный человек. У него не было ног. И ему не нравилась музыка. Наверное потому, что была и правда плоха.
В переходе продавали носки. Самых разных цветов. Вязаные теплые шерстяные, хотя зима уже миновала, и для девушек — капроновые, тонкие. Но грустному человеку не нужны были носки: у него не было ног, чтобы их носить, у него не было рук, чтобы их надеть.
По переходу шли люди. Утром еще сонные, вечером — усталые после рабочего дня, днем — какие-то редкие праздные граждане, иногда иностранцы. Но грустный человек не обращал на них никакого внимания, потому что у него не было глаз.
Хотя стены перехода регулярно выкрашивали, с еще большим старанием и упорством кто — никогда не известно — наносил на них надписи, чаще всего глупые или же непристойные, но изредка такие, над которыми можно было задуматься. Однако грустный человек не задумывался: для этого у него даже не было головы.
В сущности, у него вообще не было тела. У него не было совсем ничего, кроме его грусти. И поэтому он продолжал грустить — чтобы хоть что-нибудь оставалось.
Целое лето я встречался с той девочкой. Она была ничего себе: худенькая, крашеная, но в блондинку, к тому же неглупая — студентка какого-то престижного вуза с буквами «Г» и «У» в аббревиатуре.
И все было высший класс. Мы ходили на выставки и в кафе, ездили за город купаться. Мне было не так-то легко каждый раз затащить ее к себе в постель, но зато нам было о чем поговорить, да и почти в любую компанию ее запросто можно было привести.
Целое лето все шло замечательно, и я горя не знал. Но вот однажды — подходил уже к концу август — она приехала ко мне сама, рано утром. Я был немало удивлен. Кругом царил бардак, я не успел ни прибрать, ни побриться. Но все это ее будто и не смутило. Прямо с порога она бросилась мне на шею, мы стали целоваться, и я уже почти было стянул с нее кофточку, как вдруг она отстранилась.
— Мы не должны больше встречаться, — заявила она. — Все это так продолжаться не может.
Я остолбенел, я уставился на нее огромными и, наверное, совсем пустыми глазами. Надо было что-то отвечать, но я не мог выдавить ни слова.
— Какой секс?! — сказала она. — Государственное управление! — вот что она еще мне сказала.
Меня разбудил несильный удар в плечо.
— А теперь — проваливай.
Первые лучи солнца уже пробивались сквозь опущенные занавески. Она сидела рядом со мной на кровати и, кажется, сама только проснулась. В комнате ощущался ни с чем не сравнимый запах пролитого шампанского, во рту — ставший уже привычным по утрам отвратительный привкус. Голова болела и соображать отказывалась.
Кажется, она еще что-то сказала о том, что ни слышать, ни видеть меня не хочет… и так далее. Предпочтя оставить ее реплики без ответа, я уныло побрел в ванную. Щелкнул выключатель, но в потолке загорелась только одна тусклая лампочка. Сколько же я здесь не был? Пару месяцев. Я открыл кран.
— Ты знаешь: я маленькая, не достаю, — она уже стояла у меня за спиной, облокотившись на дверной косяк, многозначительно глядя на потолок. — Ты — длинный, дотянешься со стула.
Я открыл было рот, но она опередила меня:
— Я не сказала, что собираюсь с тобой говорить. Хватит с меня этих твоих разговоров, — и, резко развернувшись, ушла в комнату, а я отправился почему-то на кухню, за стулом, попутно хлебнув воды из стоявшего там чайника.
Она принесла лампочки, я влез на стул. Сколько нужно идиотов, чтобы вкрутить лампочку?.. Голова у меня закружилась, и я поспешил схватиться за стену. Где-то мы с ней вчера случайно опять встретились. А дальше что было? Портвейн? Красное?..
Она нажала на выключатель.
— Теперь красота!
Спрыгнув со стула, что чуть не стоило мне потери равновесия на скользком полу, я потащился в уборную. Ручка висела на двери как-то криво, и не то, что запереться, даже нормально закрыться было нельзя. Все время пребывания внутри я молил бога, чтобы меня не встретили на выходе с какой-нибудь отверткой, которой я сейчас был в состоянии разве что сделать себе харакири. Обошлось.
Пока я одевался, прозвучал монолог из серии: и не вздумай звонить мне, никаких больше начать все сначала и проч. Уже в коридоре она всучила мне какую-то книжку.
— Ты мне давал.
О том, что у меня вообще когда-то такая книга была, я помнил смутно, но это ничего не означало. Зато у меня не стерлось из памяти, как обращаться с замками. Я открыл дверь.
— Ах да. Я там в жж написала… Прочтешь — ответишь потом.
Дверь захлопнулась. На улице шел дождь. Я надвинул капюшон почти до самого носа. Автобусы по ее улице ходили редко. Впрочем, у меня и не было денег на подобное удовольствие. Я сунул руки в карманы, а когда извлек их оттуда, на ладони у меня лежал ее длинный темный волос — больше, чем ничего.
У нее были золотистые волосы, прозрачные глаза и мягкая по-кошачьи походка. Она работала в какой-то конторе в центре, если я правильно запомнил — на набережной. В общем, довольно далеко от меня.
Мы виделись раз от раза, когда нам самим было удобно, хотелось чьего-то тепла или просто скоротать вечерок. Но у меня был ключ от ее квартиры. А у нее — от моей.
Каждый вечер, покончив со службой, я бросался, застегивая на ходу пальто — если зима, весна, осень, — к метро. Ехал по ее ветке, напряженно читая прихваченную где-то за день газету, выходил на ее станции.
Я открывал ее дверь своим ключом и, оставив в коридоре ботинки (пальто — не всегда), спешил на кухню, боясь наступить только на кошку. Я открывал холодильник, брал из ящика вилку и… а что бы вы думали?!.. ел.
Это была не такая уж простая задача, но я легко завтракал и потом старался сдерживать себя целый день. Иногда у меня уходило полчаса, иногда час. Я аккуратно мыл посуду, складывал в мусорное ведро пустые банки, коробки, обертки. Гасил свет, обувался в прихожей и ехал домой.
Снова тряска в метро, снова газета, час пик к тому времени сходил на нет. Я заглядывал в работающий допоздна магазин. Отпирал свою дверь своим ключом и шел с пакетами в руках на свою кухню, чтобы с удовлетворением застать там абсолютно пустой холодильник.
С десяток фонарей освещало абсолютно пустой перрон. Я поднял воротник и попытался поплотнее запахнуть куртку. С неба падал не то снег, не то дождь, ветер продувал до костей. Я приехал на эту — и хотелось бы сказать, богом забытую станцию, но, ей-богу, не всевышний ее сотворил, только ради того, чтобы ты захлопнула у меня перед носом дверь, попутно захлопнув какой-то очередной том моей жизни.
Я посмотрел на часы, но ни одна из трех стрелок не вздрогнула, — часы стояли. Я знал наизусть добрую треть Шекспира и на несколько томиков Бродского, но решительно не знал, что мне теперь делать и как вообще дальше жить. Я мог сказать, какой на дворе год от сотворения мира, от основания Рима, какой по иудейскому, по мусульманскому летосчислению, но решительно не имел понятия, какой сегодня день и даже месяц, кроме того, что ночь и холодно. Я помнил имена дюжин индийских и индейских богов, но совершенно не мог вспомнить, где же забыл свой и без того пустой кошелек.
Мимо тащился товарняк, отвратительно воняя мазутом. Я даже назвал бы, пожалуй, навскидку большую часть элементов таблицы Менделеева, но едва ли бы мне от этого стало теплее. Неважно, за что человека прогнали из райского сада, прикинуть бы, где он находился, может быть на противоположной стороне света — раз все в этом мире, кроме меня разве что и носков в моем ящике, обычно имеет свою пару — растет и по сей день древо незнания?
Я заметил ее рядом с собой, только когда она, прикончив свое, принялась пить мое пиво, полубеззастенчиво, полумашинально. На мой не слишком доброжелательный взгляд — поймите меня! — она отвечала улыбкой. Ничего голливудского, но какое-то обаяние у нее определенно имелось.
Есть люди, которые могут прийти на концерт потому только, что он бесплатный. Кажется, она была из таких. Я не нашел ничего лучше, чем предложить угостить ее пивом, по всему судя, полностью оправдав ее ожидания. Вторая кружка, которая была для нее явно уже далеко не второй, заставила ее еще более расшевелиться, и вот я уже почувствовал когтистую теплую лапку на своем брючном ремне.
— В мире полно нелепых вещей, — не выдержав, сообщил я.
— Ага, представляешь, однажды я обнаружила пьяного сантехника, спавшего на полу у меня в кухне, когда я пришла домой, — не замедлила с ответом она.
Во время лучшей, пожалуй, за весь вечер песни она отправилась в уборную, точное местонахождение которой, очевидно, для нее оставалось загадкой.
Вернувшись в еще более помятом виде и несколько виноватая, она шепнула мне на ухо:
— Ты знаешь, у меня пусто на сердце, в квартире и в холодильнике.
Я был готов пообещать купить ей батон колбасы, но не знаю отчего, передумал. Музыка для меня на этом закончилась. Дальше были влажные поцелуи с привкусом пива и чего-то еще, далекого от романтики, пустой, плохо освещенный перрон и последняя, кажется, электричка. Вместо колбасы я взял нам дешевого коньяку.
— Ничего, будет, что вспомнить, — беспрестанно твердила она, оскальзываясь в грязи по дороге от безвестной станции, когда я помогал ей подняться.
«Влюбляться — так уж без памяти», — думал я, допивая коньяк из горлышка.
Я возьму тебе билет до последней станции, где трава высокая и жесткая и нет никого. Пустой неметеный перрон и зыбкий туман над водами озера. Оно подобралось совсем близко к дороге, словно тоже собралось ехать куда-то. На последней станции у меня дом, также пустой, как и все здесь. Почерневший от времени сруб и маленькие занавешенные окошки, горько пахнущая полынь и лиловыми звездочками цветущий чертополох в огороде и прогнившие доски, из которых никто так и не сделал крыльцо. Наколи свой билет на сук старой иссохшей яблони, чтобы удостоверить свое присутствие, прогремев ржавой цепью, извлеки на свет божий помятое жестяное ведро, чтобы убедиться, что воды нет. Сюда рано приходит ночь и с неохотой добирается утро, здесь даже комары летают бесшумно и жалят, наверное, самих себя. Но ты едешь сюда не для того. Возьми с собой какую-нибудь дудку, чтобы пронзительным звуком встречать ленивый рассвет, возьми с собой всю память и нежность, чтобы думать обо мне, как я сижу в заброшенном доме на конце совсем другой железной дороги.
Частично опубликовано на сайте Сетевой словесности и в журнале Крещатик.