Один плохой человек жил один. Он не потому жил один, что был один плохой, и не потому что был плохой, а просто так получилось. И когда он много лет уже пожил в одиночестве, оно ему надоело, и он решил поселить в своем доме кошку. Почему именно кошку? Места занимает меньше, чем аквариум, дрессировать ее не нужно, не собака, и глупостей не повторяет, как попугай.
Кошка оказалась очень веселой, то с веревочкой на полу играла, то комара залетевшего ловила. Вполне безобидная кошка. Настораживало только, что любила она поточить когти в углу за дверью, все обои оборвала. Но дело не в обоях. Когти у нее были острые, точно сталь в бритве «жиллетт» , и хозяина на всякие мысли наводили: вдруг она ночью на него прыгнет и этими когтями в сонную артерию прямо… И решил он когти ей обстричь. И обстриг, и сразу успокоился, и стал стричь регулярно, чуть отрастут, он сразу их и стрижет.
Кошке процедура стрижки не нравилась, но она терпела, и вроде на ней это никак не отражалось — по прежнему с веревочкой играла и комара ловила. Но бывало и так, что вдруг притихнет, играть не хочет, сядет за дверью в углу, там где обои разодранные, смотрит на них и смотрит, смо-о-о-трит…
Однажды когда хозяин подступил к ней с ножницами, кошка нечаянно возьми и подожми пальчик на правой передней лапе. Хозяин ничего не заметил, все коготки постриг, кроме этого. В следующий раз повторилось то же самое. Научилась кошка прятать свой единственный коготок, ничем себя не выдает. С веревочкой играть и комара ловить перестала. Ночью подойдет к обоям, хочется коготок попробовать, а нельзя. Хранит коготок в тайне, бережет его. А тот знай растет, сильный, острый, точно сталь в бритве «жиллетт».
Но хозяин все-таки заприметил коготок, решил состричь, да ножницы куда-то запропастились, отложил до утра. Кошка утра дожидаться не стала — только он заснул, она прыг к нему на грудь и…
Плохой человек знает, какой беды ему бояться? Или он ее кличет? Или сам творит?
Не надо смотреть из космоса — оттуда не видно. Посмотри из окна электрички — уже кое-что можно заметить. А лучше выйди и оглядись. То, что вокруг, это и есть земля. Например, вон тот луг у ручья, полускрытого ивами.
Прежде — не на моей памяти — здесь была запруда и стояла мельница. Мельник, как положено, знался с водяными и лешими, оттого мука получалась тонкая, чистая, а хлеб из нее вкусный и сытный, долго не черствел, и даже отруби пахли сдобой. Крестьяне везли сюда на подводах зерно, а увозили муку, ржаную — с ближних полей, и пшеничную — с дальних, и у мельника всегда водились денежки.
В низинку выгоняли лошадей в ночное, а сразу за полем у ручья бабы садили капусту, и кочаны родились все плотные, гладкие, что твой арбуз. Когда на рассвете осеннего дня 1812 года лихой французский драгун в один скачок перемахнул ручей, полетели кочаны во все стороны из-под копыт его гнедого жеребца, а одна подкова сорвалась, упала и ушла в рыхлую огородную землю. Подкова эта спасла жизнь драгуну: пока искал кузнеца, да пока тот подковал коня, опоздал он в штаб с бумагой, а когда прибыл туда, то застал там панику, стоны раненых и умирающих — русское ядро угодило прямехонько в лагерь, именно в штабную палатку. Chair a canon, пу-у-шечное мясо…
Сто пятьдесят лет спустя здесь уже ни мельницы ни запруды, и на много верст окрест, то есть километров никто хлеба не сеет, ни черного ни белого — крестьян нет, и подвод нет, и коней нет, а от кузнецов одна фамилия осталась, да и полей, которые пахать, тоже нет. Вся земля поделена на квадратики по шесть соток и роздана городским, кому для выживания под огурцы и картошку, а кому для отдыха под шезлонг и железные заборы.
Но есть еще луг у ручья, полускрытого ивами? Есть.
Но через двадцать лет, и его уже нет. От прежней маленькой гео уцелела лишь счастливая подкова французского драгуна, ее отрыл на капустной грядке старый дачник и прибил у крыльца.
Любите ли вы деньги? Так же, как я? А я очень люблю деньги. Это не шутка, и не слова персонажа, эдакой постмодернистской маски, это я, автор, вам говорю, открыто признаю, что очень люблю деньги. Все равно островного или материкового происхождения, все равно какого цвета, — лишь бы побольше. Нет, проблем с количеством быть не может! Это тот случай, когда количество переходит в качество. Не в качество денег, а в мое личное качество. То есть я становлюсь высшего качества, я таким образом самосовершенствуюсь. Обратите внимание — на мне уже ни сучка, ни задоринки, я вполне ровное гладкое отполированное полено, пригодное для самой интеллигентной столярной работы.
А Столяр кто известное дело. Он в свое деревянное изделие, может, новую душу вложит, а, может, и ту, что есть, вынет, мол, зачем здесь этот рудимент, мешается только. Жалко тебе свою бессмертную? Ах, ты полено, полено, своей выгоды не понимаешь — тебе ведь без нее легче будет. Ну, поплачь, в последний раз… Вот и плачет полено, а слезы копеечками капают.
кап-кап добрейшее полено
кап-кап умнейшее полено
кап-кап необыкновенное полено
кап-кап драгоценное полено
Стоп! — автор-то чему здесь радуется? О, полюбуйтесь, уже копеечки подбирает! Не хотите любоваться? Противно? И мне противно. Но поскольку с самого начала рассказа речь и шла о том, что я очень люблю деньги, мелкие, крупные, всякие, и ради них даже в полено могу превратиться, то ничего не попишешь, пришлось мне, автору, за копеечкой и под стол нагнуться. Странно только, что полено все плачет и плачет. Давно пора ему успокоиться, по своим делам бежать-танцевать, а оно плачет. Сейчас я своей авторской волей это прекращу, за пару баксов оно у меня быстро замолкнет.
Вот и все.
Тишина.
Передайте Столяру сдачу.
В провинции уважают приезжих из столицы. И если гости проявляют к чему-либо интерес, всячески идут им навстречу. Это и хорошо и плохо. Хорошо, потому что приятно, когда для тебя стараются, а плохо, потому что иной раз от этого наступает неожиданное разочарование, и результат оказывается прямо противоположный намерению.
Так получилось у меня с археологией. Всю жизнь я любила посещать краеведческие музеи, и во всех городах, куда закидывала меня моя прихотливая судьба, я в первую же свободную минуту направлялась в музей и начинала обзор с местного неолита, бронзового века и признаков первобытного существования, помещенных однотипно во всех экспозициях мира, от Ивано-Франковска до Окленда, в витрине под стеклом в сопровождении надписей «Наконечник для стрел», «Топор», «Нож», «Приспособления для рыбной ловли». Я проводила у этих витрин бог знает сколько времени и получала странное удовольствие, рассматривая грубые каменные обломки, кусочки черного ноздреватого металла, в которых только опытный глаз профессионала мог распознать изделия рук человеческих. Особенно нравились мне украшения — кольца, браслеты, височные и ушные подвески, серьги и неизвестно куда прицеплявшиеся бляшки. Честно скажу, то, что древние люди так любили украшать себя и на столь ранней стадии развития тратили на это существенную часть своей короткой жизни, очень меня с ними роднило и даже примиряло с этим родством и вообще с эволюционной теорией Дарвина. Археология в данном контексте являла собой почтенную седовласую науку, точную, как математика, и общественно-полезную, как приусадебное хозяйство.
Но однажды мне довелось забраться далеко на Восток, до бассейна реки Томь, и там в областном центре посетить университетский археологический музей. Дважды обошла я темноватые зальчики, особо обращая внимание на предметы, выполненные в скифском «зверином» стиле, и на сосуды неясного назначения, в частности кувшинчики, внутри которых располагались шарики с дырочками. Научный сотрудник музея, молодая миловидная женщина, огорчившись, что не может удовлетворить мою любознательность, и распознав во мне приезжую и любительницу, предложила мне посмотреть, в качестве своеобразной компенсации, экспонаты, не выставленные в витринах, а хранящиеся в шкафах.
— Вас интересуют бронзовые украшения? У нас много бронзы на косточках, с прошлого полевого сезона еще не всё смогли описать. Хотите посмотреть?
Я не совсем поняла, что именно она предлагает мне посмотреть, но немедленно, в надежде увидеть нечто новое, заманчивое, последовала за ней в служебное помещение. Там она достала из шкафа один из длинных ящичков, заполненный почти доверху чем-то темным.
— Можете померить, — сказала она мне, как женщина женщине, понимающе улыбаясь, — только потом обязательно нужно вымыть руки.
«Что это? Что?» — спрашивала я, а сама уже догадывалась что, и ужасалась тому, о чем догадывалась. Глаза мои впились в россыпь, но не в зеленовато черные, частично разъеденные водой и землей колечки, а в то, что было внутри них, на чем они держались невообразимые умом тьмы лет: хрупкие ссохшиеся бурые косточки, кусочки органики, останки-остатки бывшей жизни — фаланги пальчиков… Почему такие маленькие? а у меня какие? и у меня такие же… будут… Так вот, значит, как это делается … копают, разрывают и можно примерить… Ну да, для науки… черепа и кости… А ты как думала? Ты что не знала разве?
В одно мгновенье археология из почтенной дамы с буклями превратилась в поддатого мужика с лопатой, но не шекспировского могильщика, а самого обычного мародера, промышляющего своим нехитрым ремеслом. Когда-то много лет назад, внезапно осознав, что ем не говядину, а корову, я отодвинула от себя тарелку с неподобающей мне едой навсегда. Теперь точно так же я прозрела еще раз. Преодолевая отвращение, я отказалась от оказанной мне чести примерить бронзовые реликты, и в голове мелькнула странная, но яркая, как молния, мысль: «…и пусть пепел развеют»…
Отчего же не погадать? Можно и погадать. На то и святки, чтобы хоть одним глазком в то, что будет, заглянуть.
Для этого мне карты не нужны. И кофейная гуща не нужна. А уж обувь бросать из дома и к прохожим приставать, мол, кого как зовут, — смешно, это не гадание, а так, вышедшее из моды пустое суеверие. Я просто на тебя посмотрю. Будто в первый раз вижу и в последний.
В первый раз, когда на тебя смотрю, вижу, что Бог для тебя хотел, с какой целью он тебя жить пустил. В последний раз, когда смотрю, вижу, что от божьего замысла осталось, и есть ли у тебя понимание, что этот замысел был. Встречаются ведь и такие, что думают, будто живут сами по себе.
Ты не бойся. Даже если я и увижу плохое, то не скажу. Зачем тебе правда? Ты же себя любишь, а бороться тяжело — ты и твои зависть и ревность за столько лет уже так сроднились, что теперь ты не отличаешь, где ты в первоначальном замысле и где ты с ними не разлей вода. Борешься с ними, а кажется, что с собой. А себя очень жалко. Себя побаловать хочется. То сладеньким, то остреньким. Вон и жирок набежал, и в глазах усталость. Где уж тут бороться. Плыви по течению. Не маши руками. Сохраняй силы, чтобы вовремя раздувать щеки. Пусть все видят, как легко держит тебя на плаву чужая вода.
Вот и всё. Больше ничего для тебя нет.
Спасибо. Я поживаю хорошо. Я поживаю хорошо, потому что вокруг меня чисто и свободно. Всех поганых людей я вымела, вытрясла за дверью, точно половик. Пусть только попробуют сунуться со своей грязью — мешалкой их всех, как говаривал один мой бывший коллега. Сам он, впрочем, этой мешалкой от меня тоже получил. Свобода моя ему не нравилась. Эка невидаль! Свобода моя никому не нравится, зато я её больше жизни люблю.
Старые письма и фотографии я сложила отдельно — потом разберу. Когда время придёт, и прошлое не будет для меня в такой степени настоящим и будущим. А когда оно придёт, чистое время, свободное? И вообще где оно, мое чистое, свободное? Не съел ли его кто, схавал-схрумкнул?
Опасения мои не напрасны, поскольку известно, что дураки и хамы, например, только чужим временем и питаются. А от них как уберечься, ведь они везде! Недавно некий дурак и хам, а точнее, хам и дурак, возомнил… нет, всё-таки дурак и хам, надо подчеркнуть, что прежде всего дурак, потому что когда хам, то это видно сразу, а дурак может поначалу притворяться, мимикрировать, и чтобы другие не ошибались, необходимо в первую очередь классифицировать его как дурака, то есть хама с очень слабыми умственными шевелениями, который возомнил себя, в смысле о себе… Ой, ну о чём же мнить? Сидит в чужом гнезде, хозяев спихнул, рот разевает, стрелки часов жрёт, чужое время заглатывает, раздувается, я, говорит, здесь кукун, какое захочу время, такое и будет. Стрелки из него уже с этим …самым … выходят, в гнезде не продохнуть, а время, конечно, не появляется. И не появится: там, где кукун, там время не живёт, оно любит, чтобы чисто было и свободно, а у кукуна все грязь да тайная канцелярия, то бишь третье отделение, то бишь органы.
И наступило безвременье — вещь препакостная. Вонь из гнезда, все нос воротят, а сказать слабо — органы всё-таки внутренние. И вот тут свобода моя очень мне пригодилась, только она и спасла меня — свобода движения ноги, пинок называется. Получил кукун пинок под зад, и сразу стрелки на часах выросли — время ожило, понеслось навёрстывать упущенное, свежестриженным газоном запахло. Если бы ещё то гнездо промыть с хлоркой… ну нет, кто эту пакость допустил, тот пусть за кукуном и выгребает. А у меня, слава богу, стало чисто и свободно. И время пришло. Моё время пришло.
Прошедшее
Настоящее
Будущее
Я стою на балконе, и в лицо мне лупит солнце. Который день, с утра до ночи всё солнце и солнце. «Хорошо бы дождик », — думаю я. Мимо пролетает ворона и каркает.
Идет дождь. Я выхожу на балкон. Который день, с утра до вечера всё дождь и дождь. «Сколько можно, пора уже снегу», — думаю я. Мимо пролетает ворона и каркает.
Снегу-то! Даже на балконе — не выйдешь. Но я все-таки выхожу. Мимо пролетает ворона и смотрит на меня. Она улетает, а я остаюсь.
Я сплю уже 20 лет. Зачем? Что я там делаю, во сне? Ученые говорят, я там разбираюсь со своим подсознанием. Допустим, но почему так долго? Наполеон спал не больше 5 часов в сутки. А Микельанжело вообще не спал, так, минуту другую покемарит и опять бегом, капеллу расписывать. Неужели мое подсознание сложнее, чем у них? Или там всё так запуталось, что едва я попадаю в сон, как сразу же мне приходится ввязываться в борьбу со своим подсознанием? Я продираюсь куда-то через джунгли, дороги прокладываю по болотам, бульдозером расчищаю бурелом, ломом бью вечную мерзлоту — и пока не выработаю неизвестную мне норму, я продолжаю спать в дебрях своего подсознания. Утром я просыпаюсь с ясной головой и чистым сердцем, и работать мне не охота, а охота петь и танцевать. Вообще-то любая работа мне ерунда, пустяк, забава, я всего могу добиться легко — но мне не нужны ни империи, ни императоры, ни герои, ни подвиги. Я все это уже проработала во сне. И раз я проснулась — я буду петь и танцевать.
Многие любят путешествия и легко в путешествия пускаются. Некоторые же всю жизнь только мечтают о путешествиях. Один человек очень хотел путешествовать, но у него не было такой возможности. Тогда он решил, что будет путешествовать в воображении, и каждый месяц станет мысленно проводить в какой-нибудь стране мира. Так он и сделал.
Каждый месяц он сначала изучал по путеводителю особенности страны, ее географию, климат, народные обычаи, флору и фауну, а также непременно все трудности, с которыми сталкиваются путешественники, а потом выбирал себе маршрут, коему неукоснительно следовал. Если же возникали непредвиденные обстоятельства, заставлявшие его менять маршрут или принимать чрезвычайные меры, он фиксировал это в своем путевом дневнике. Туда он записывал все свои впечатления, начиная от устройства жилищ местных племен и кончая формой головы донных рыб, наблюдаемых им из иллюминатора батискафа.
Самое интересное, что, когда в конце года он показал свои записи ученым страноведам, а также бывалым путешественникам, неоднократно в яви посещавшим описанные им двенадцать стран, все они сошлись на том, что он не только не ошибся ни в одном своем описании, но и никогда бы не сумел столько всего увидеть и пережить, путешествуй он не в воображении, а в реальности.
Куда ни глянь — везде пыль. Утром оставишь книгу на столе, вечером проведешь пальцем по обложке — на ней полоса чистая появляется, а остальное все серое, мутное. На книгах пыль, на одежде пыль, на экране компьютера пыль, на полу пыль, всюду, всюду… Откуда она берется, прилетает, проникает? На улице дождь, лужи, снег, лед — а она такая сухая, легкая, невесомая. И вот уже толстым слоем лежит, пух, мох, и моль в ней дремлет…
Что же она такое? Продукт чьей жизнедеятельности? Микробов каких-нибудь или вирусов? А, может, отходы из Космоса таким образом поступают? Нет у меня желания разгадывать мировые загадки, возьму тряпку и сотру эту непонятную мне форму материи. Пусть исчезнет на один мезозойский период. Прощай, пыль!
Не так же ли мы все?..
Когда-то жил человек, он был большой ученый, потому что был мужчина и считал самые большие числа. Малые числа он не считал, так как он их просто не мог разглядеть, но зато самые большие числа были ему полностью подвластны. Что он только с ними ни делал — все, что хотел! Складывал, вычитал, возводил в любую степень и даже мог извлечь из них огромный корень. Собственно корень этот был ему не нужен, и вообще никто не знал, куда его применить, пока какой-то туземец не предложил настаивать его на молоке в 40 градусов в закрытой дубовой посуде, а потом раздавать ослабевшим плотью для пробуждения интереса к большим числам. Пробуждение стало происходить довольно часто, и авторитет ученого после каждого такого успеха еще более увеличивался.
Но однажды, складывая самые большие числа, ученый заметил, что в сумме получается число неизмеримо малое, которого там согласно любой логике не должно было быть.
«Ошибка?» — сам себя спросил ученый и стал складывать заново. Но во второй раз число оказалось еще меньшим.
«Что происходит?» — задал новый вопрос ученый и начал складывать в третий раз.
Но и в третий раз и в четвертый и во все следующие разы полученное в результате сложения число не увеличивалось, а наоборот все уменьшалось.
«Попробуем вычитание», — ученый решил искать доказательства опытным путем, идя от противного. И тут он заметил, что все неизмеримо большие числа, которые он до этого складывал, сделались равновеликими, и вдохновенно принялся вычитать одно из другого.
Наконец, закончив расчеты, измученный, но счастливый, он воскликнул: «Я открыл самое большое число в мире чисел, во всей Вселенной! Я так долго к этому шел!»
И едва ученый произнес эти слова, как сразу упал и умер. Одни сказали, что он слишком переутомился, другие, что слишком возликовал. Но были и третьи, которые шептались, что число, которое он открыл, убило его.
Курица не птица, баба не человек — справедливость этого народного наблюдения я поняла еще в детстве. Курица без головы бегала по двору, а если бы она была птицей, то улетела бы. Если бы я была человеком, я бы уплетала ее тело и просила бы еще крылышко на добавку. Но я была маленькой бабой — я плакала и не ела.
Человек привык сравнивать себя с животными. Про благородного мужчину говорят, что он как лев, если неуклюжий, то медведь, если пьяный, то как свинья, хотя давно замечено, что алкоголь не входит в рацион свиньи. А если кто зарвался, заврался и вообще против всякой меры чушь порет, то про такого говорят, совсем, мол, оборзел. И о женщине, если она стройна, скажут лань, а если толстая и задастая, то корова, подлую часто называют змеей или гадюкой, застенчивую сравнивают с мышкой, а певунью с птичкой. Даже малое дитё могут обозвать крысенышем.
В последнее время очень популярно стало обзывать козлом, на уголовном жаргоне это значит гомосексуалист. Чуть что — козел, и ты козел, и все вы козлы.
Из насекомых для ругани больше всего подходят парочка — паук и муха и одинокая оса.
Но давным-давно, когда по городам и селам ходили уцелевшие в войну вшивые люди, и чтобы избавиться от вшей, мазали голову керосином, а детей брили наголо, тогда самым страшным ругательство было «гнида», и означало оно такую степень подлости и предательства, которую можно было только облить керосином и побрить наголо. Худшего ругательства я не знаю.
Я думаю о прошедшей осени и о будущей весне, о том, что надо купить из продуктов и что приготовить на обед, о том, что телефон звонит не умолкая, что книга удалась, что цветы в вазе завяли, что надо бы слетать в Калифорнию, что нет писем из Владивостока, что снега нет, что снег падает, что снег тает, что снег падает…
Я думаю о тебе.
На одной чаше весов — Бах, Моцарт, Бетховен, на другой — всего одна песенка, одна мелодия, одна фраза молоденькой неграмотной девчонки. Самая знаменитая, самая популярная мелодия в мире, которую знают все. Бесаме, бесаме мучо…
Но никто не вспомнит имени автора с полудетским личиком и черными блестящими глазами.