Нашу учительницу зовут Кея. Два раза в неделю наша группа собирается по утрам под большим голубым эвкалиптом и ждет, когда из-за угла покажется сверкающая под утренним солнцем роскошная машина — Кея приехала!
— Доброе утро! — говорит она и улыбается нам.
— Гуд монин! — говорим мы ей и тоже улыбаемся.
Кея волонтер, и мы не очень себе представляем, что заставило эту молодую, изящную женщину «на общественных началах» взвалить на себя груз из десяти-пятнадцати пожилых студентов, начинающих новую жизнь в новой стране. Она рассказывает нам о своей семье, и некоторые слова мы должны вслед за ней повторять по-английски. Кея показывает фотографии. Вот ее daughter, дочь, студентка университета. She is twenty years old (o, дочери уже двадцать лет, оказывается, Кея не так молода, как выглядит). А вот she and her husband, то бишь она и её муж, путешествуют с рюкзаками за спиной по Новой Зеландии. Вот их very nice house and a lot of flowers around it, то есть красивый дом и много цветов.
Кея родилась в Голландии, где когда-то давно жили ее родители. А вот ее бабушка приехала в Голландию из России… Я быстро произвожу в уме несложные арифметические расчеты и понимаю, что слово «приехала» употреблено неправильно. А правильно будет «ее привезли». И было, наверное, русской бабушке лет 17-20, столько, сколько сейчас ее австралийской правнучке. А мне в ту военную пору было лет восемь, и память моя сохранила рассказы жителей нашей маленькой деревни. Кстати сказать, когда мы вернулись туда из эвакуации, ни парней, ни девчат молодых в деревне не было. Оставалась одна только толстая, рыхлая Лида Кузнецова, и, говорят, она громко рыдала, когда всех остальных ее подружек немцы увозили на работу в Германию. Жизнь в деревне была нищей, скучной, парни были на фронте. И когда объявили набор «рабочей силы», девчата не стали прятаться по чердакам и погребам, как писали в газетах, а сразу же поддались на коварную вражескую агитацию и воспользовались возможностью уехать из деревни.
Как только кончилась война, пришло первое, «просмотренное военной цензурой» письмо от Люськи Гринченко, и вся деревня сбежалась к их крылечку, чтобы узнать новости и посмотреть на цветное (!) фото, где молодая красавица сидела в обнимку с молодым парнем. И эта красавица в шелковом платье, с пышными локонами была конопатая деревенская Люська, а парень был ее муж. А писала Люська о том, что все деревенские девчата живы и здоровы, но живут не в Германии, а в Голландии, куда забросила их военная судьба. А ее муж — это сын хозяйки, у которой Люська работала. Привыкшая к тяжелой деревенской работе, она с легкостью управлялась в хозяйкином доме, чем и заслужила доброе к себе отношение. И сейчас она вполне счастлива и довольна и только переживает — живы ли родные и какие в деревне перемены. Потом пришли и еще письма. Все русские девчата повыходили замуж за голландских парней, нарожали голландских детей, и имена их теперь звучали чуждо для русского слуха. Ни одна из них не вернулась в Россию. Но там, в Голландии они держались друг дружку, сберегали русский язык, собирались по праздникам, пели русские песни, плясали «цыганочку» и «барыню» словно в своей родной деревне…
Мне очень, очень жаль, что я не могу поведать Кее эту историю. «Большим Барьерным рифом» лежит между нами языковая преграда… А ведь, может быть, корни-то у нас общие, из одной маленькой деревни тянутся…
Много лет спустя, проездом из Москвы, заглянула я в свое детство — там только ветер гулял над сгнившими домишками, да старый тополь шелестел листвой.
Говорят, что не надо возвращаться в прошлое. Да кто ж знал, что само оно аукнется на уроке английского языка в городе Сиднее… И уж не потому ли Кея волонтером именно в русскую группу пришла?