Каждый день я прохожу мимо этого обыкновенного московского дома в пять кирпичных этажей светло-желтого цвета и каждый раз мысленно, но отчетливо вижу скрытую пышной зеленью лип вытянувшуюся по фасаду надпись — «Булочная-кондитерская». А ниже, на входной двери, висит другая табличка-объявление: «Булочная закрыта по техническим причинам». Закрыта вот уже две недели и когда откроется, бог весть. Еще две недели назад я сидела здесь на высоком стуле за кассовым аппаратом и в восемь часов утра уже встречала первых торопливых покупателей.
— Доброе утро, батоны по тринадцать есть?
— Доброе утро. Есть по тринадцать.
— Здравствуйте, половинку «Орловского».
— Здравствуйте. Девять копеек.
— Ой, не могу — как пахнет свежим кофе! Одну пачку. Большое спасибо.
— Какие конфеты вы посоветуете к чаю?
— А сухари свежие?
Отличный покупатель идет по утрам — бодрый, деловой, быстрый.
Около десяти наступает приятное время затишья, неторопливо тянутся пенсионеры, вместо коротких вопросов начинаются пространные комментарии и насчет погоды, и насчет того, о чем пишут газеты, и что почем сегодня на рынке.
Волна звонких голосов возвещает о том, что закончились уроки в школе или соседнем ПТУ. Мальчишки из ПТУ налетают, как стая воробьев, хватают рогалики, калорийки, плюшки, потом расплачиваются мелкой монетой. Делят плюшку на двоих, на троих, занимают друг у друга копейки. Вдруг вижу: не хватает парнишке монетки, а приятель не дает.
— Возьми булочку, мальчик, возьми. Когда получишь стипендию, тогда отдашь, я подожду.
— Спасибо. Я обязательно отдам.
Не за булочку, конечно, сказал он «спасибо», а за доверие, за то, что не оскорбила бесплатной жалостью.
В кошельке у серьезной, аккуратно причесанной девочки деньги крупные — трешки, пятерки, и видно, что маленькая хозяйка знает им счет.
— Три батона по 13, буханка черного, пакет сахара, — называет она мне свои покупки и тут же быстро высчитывает сумму сдачи.
— Какая ты молодец! — Говорю я. — Наверное, у вас большая семья?
— Да, еще два брата. Мама работает, папа работает, а я веду хозяйство.
Она тоже горда доверием родителей и очень старается.
И вообще, дети очень хорошие покупатели. С взрослыми гораздо сложнее.
Для налета на булочную самогонщик специально выбрал позднее утро — час, когда нет свидетелей: утренняя волна покупателей уже схлынула, дневная еще не подошла. Оставив перед нашей витриной «Жигули» невинно-голубого цвета, он вошел в магазин, не спеша огляделся:
— О, песок! Какая удача! — И без того круглое лицо совсем растеклось в широкой улыбке. — Сколько можно — два килограмма? А пять можно? — И он ласково и таинственно наклонился ко мне, заглядывая в глаза и вымаливая утвердительный ответ.
— Возьмите шесть, три упаковки, — вяло соглашаюсь я и слегка отодвигаюсь, держа дистанцию.
— Вот спасибо! А десять? Можно?
Маленькая комедия, которую он разыгрывает в пустом торговом зале, предназначена для одного-единственного зрителя — продавца-кассира, которому надо выполнить план реализации товара и в то же время не нарушить правил мелкорозничной торговли.
«Все равно, он сейчас выйдет, а потом снова войдет… Какая разница…».
— Берите десять.
Напихав полную сумку сахара, оптовый покупатель вышел на улицу. Долго возился у своей машины, хотел вроде бы уехать, потом махнул рукой: «была-не-была» и, как говорится, по новой вошел в магазин.
Я сделала вид, что не узнаю, не помню его. С деловой чуткостью ловкача он подхватил игру. Теперь он «работал» под дачного мужа.
— Вы знаете, я еду на дачу, жена велела купить сахару на варенье. Клубничное. Десять килограммов? — вопросительно-выжидающе смотрит на меня.
Я продавец — мое дело продать, а не «вычислять» на варенье ли, на чай, на самогон ли пойдут проданные мной тонны и тонны сахара, хотя и мелко расфасованного специально для удобства городского жителя. И не находя в себе сил противостоять натиску энергичного покупателя, я снова нарушаю норму отпуска товара.
Холодное, промозглое утро. Под белым халатом у меня два теплых свитера, на ногах шерстяные носки, зимние сапоги. Но все равно, как только открывается дверь, — а она открывается ежеминутно, — волна сырого холода пробирает меня насквозь.
— Валентина Дмитриевна, чай закипел! — Кричит из глубины заведующая Римма Михайловна.
— Не могу. Вы пейте, я потом…
Римма Михайловна великодушно приносит мне чашку прекрасного горячего чая и две конфетки «Клубника со сливками». Я грею об чашку руки, маленькими глотками не пью — принимаю в себя живительный настой, вдыхаю тонкий чайный аромат.
— «Индийского» нет? — Не то спрашивает, не то утверждает мужской голос.
— Нет. Только «Грузинский», — отвечаю я и запиваю свои слова глотком «Индийского». Того самого — со слонами на обертке, того самого, аромат которого разбудил то ли мечты, то ли сомнения чуткого к запахам покупателя. На прилавке у меня «Грузинский», черный, байховый, первый сорт. Тот, что я сейчас пью, на прилавок попадает очень редко и в малом количестве, так, для галочки, дескать, был, торговали, весь продали.
Такой чай — это валюта, золотой запас нашей булочной, без которого не было бы ни у нас, ни у вас, дорогой покупатель, ни мягкого теплого хлеба в широком ассортименте, ни кофе «Арабика», ни конфет «Белочка», ни розовой пастилы, ни перевыполнения плана, ни вашей покупательской благодарности… Много чего не было бы. Так что исключительно о покупателях проявляет заботу заведующая, когда дает не «на чай», а в буквальном смысле чай и работникам торга, и санитарному инспектору, и пожарному инспектору, и диспетчеру хлебозавода, и шоферу… А попробуйте сами таскать трехпудовые мешки с сахаром! А лотки с хлебом! А коробки с печеньем и конфетами! Так что индийские слоны и в московском климате неплохо работают, план вытягивают, спасибо им, рахмат сердечный.
А то, что остается от производственной необходимости, поступает в фонд нашего взаимного самообслуживания — в окрест расположенные химчистку, ателье, галантерею, аптеку, ремонт обуви… Я тоже отложила себе десять пачек «Индийского» для подарков знакомым. Они лежат у меня в сумке, и в обеденный перерыв я отнесу их домой.
Народу сегодня, несмотря на слякоть, много, и мой чай остыл. Отставляя в сторонку недопитую чашку, я почувствовала, как снова потянуло холодной влагой от настежь распахнувшейся двери. Не вытерпела: «Закройте две…».
В магазин входила собака. Большая немецкая овчарка с красным крестом на груди. На поводке она вела свою хозяйку, слепую женщину по имени Таня. Она довела ее точно до того места у кассы, где положено останавливаться покупателям.
— С собакой не положено, — успел произнести занудным голосом какой-то самозваный блюститель порядка, но я уже начеку:
— О, здравствуйте, Таня! Здравствуй, Лайма! — говорю я и поднимаюсь со своего высокого стула. — Сегодня у нас свежие пряники и печенье, хорошие конфеты — будете брать? А хлеб только привезли, еще теплый.
— Обязательно будем! — звонко и весело говорит Таня. — И хлеб, и пряники, и печенье. В гости племянник приехал из Сибири, хочется принять получше. Да еще сегодня за готовой работой приедут, так что мы с Лаймой торопимся.
Таня надомница, делает какие-то детали, раз в неделю сдает работу. Говорят, она ослепла от родов. Врачи предупреждали, запрещали ей рожать, а она все равно родила — так хотела ребенка. Лица сбежавшего мужа она уже не увидела. А сыну теперь семнадцать. Они иногда заходят вдвоем, и даже со стороны видна их нежная, заботливая привязанность друг к другу. Помню, однажды он взял батон, потом наклонился к ее уху, прошептал что-то. «Ну, вот еще, — ответила она мягко, даже с лукавинкой в голосе, — шоколад тебе! Ты уж не маленький, да и денег у нас мало». Через полчаса она вернулась с собакой, подала мне крупную купюру и улыбнулась: «Какой у вас тут шоколад-то самый хороший?».
Я наполняю хлебом и всякой вкуснотой ее сумку, беру у нее кошелек, произвожу расчет. И последний штрих — бросаю Лайме «клубнику со сливками». Она ловит конфету на лету, машет хвостом и уводит свою хозяйку. Честное слово, думаю я, эту собаку приятнее обслуживать, чем иного, всем недовольного покупателя. Как преданно она несет свою собачью службу.
— Таня! — Неожиданно для самой себя окликаю я, и женщина с собакой замирают у выхода. — Таня, вы же забыли купить чаю. У нас сегодня отличный чай, «Индийский», со слонами.
Зимой рано темнеет, а время ползет медленно: когда же, наконец, уйдет последний покупатель и можно будет собираться домой? Ну вот, кажется, все… Нет, двери снова раскрылись, и из темноты шагнула женщина, вся засыпанная крупным снегом. Отряхнулась у порога, пошла вдоль полок рассеянно, не зная сама, что ей нужно, остановилась у кассы:
— Вы извините меня, что-то я не в себе…
— А что случилось-то?
— Внучок у меня, Саня, от старшей дочери. Вообще-то у нее трое, но те еще малые. А Саню я всегда к себе два-три раза на неделе забираю. Подкормлю мальчишку, носочки подштопаю, постираю, когда в кино сходим, в зоопарк, про школу спрошу, про приятелей. Квартира у меня хорошая, комнаты изолированные, лоджия большая. Полгода прошло, как младшая дочь тоже замуж вышла. Он ее намного старше, мрачный, суровый, однако прописала я его, дочери послушалась.
Время истекло, рабочий день закончился, пора было уходить. Римма Михайловна и Мария Степановна, фасовщица, стояли уже в пальто. И только я сидела, прикованная к своему стулу неожиданной исповедью, и что-то мешало нам всем прервать женщину, выставить ее на улицу. Но она сама заметила, заторопилась:
— И вот как только прописала, стал ему Саня мешать… Не хочу, говорит, его видеть. Пусть мне, говорит, на глаза не показывается и еще всяко обзывает. А сегодня, — она горестно всхлипнула, — сегодня выгнал мальчишку. Еще добавил, что и меня выгонит.
— Да не беспокойтесь вы, не выгонит, ваша квартира.
— Его самого…, — и Мария Степановна выразила свою непечатную мысль.
— Что-то мне так в голову ударило и сердце закололо, выбежала я на улицу: Саня! Саня! А его и след простыл. И такая меня обида обожгла, что, верите, свет не мил стал. И побежала я на шоссе. Все, думаю, кинусь под машину. Бегу, улица темная, снег валит, и только ваши окна ярко горят. А еще приблизилась — и почувствовала: хлебом пахнет. И пошла я на свет ваших окон, на теплый, родной запах хлеба…
Уголком платка она вытерла мокрое то ли от слез, то ли от растаявшего снега лицо.
— Деньги-то у вас есть? С собой? — Спросила я.
— С собой — вот… — Она порылась в кармане, — мелочь…
— Вполне хватит на конфеты для вашего Сани, давайте.
Мы вышли все вместе и заперли на замок «Булочную-кондитерскую» с опозданием на десять минут.
Хорошо помню, как все это произошло. Я, как обычно, сидела за кассой, справа от меня хлебный отдел, слева — кондитерский. Римма Михайловна и Мария Степановна подавали в зал лотки со свежим хлебом. Вошел высокий пожилой мужчина, в осанке и на лице этакое выражение многозначительности и самодовольства.
— «Бородинского», конечно, нет, — с легкой иронией начал он светский разговор.
— Отчего же? Есть «Бородинский», пожалуйста.
— А «Горчичного»?
— Есть «Горчичный».
— А вот «Рижского» у вас уж точно нет!
— А вот как раз и есть «Рижский».
Тогда он «зашел» с другой стороны:
— Наверное, не свежий, — и презрительно ткнул вилкой в бок батона. — Да и где он валялся? Весь мятый, деформированный…
— Потому и мятый, что теплый еще! — раздался с обратной, невидимой стороны прилавка голос Риммы Михайловны. Она ловко взмахнула очередным тяжелым лотком, и батоны заскользили по покатой горке навстречу покупателям.
— Нет, я вижу, что это не свежий хлеб! Свежий вы еще только разгружаете, даже машина еще не отъехала.
— Так это и есть тот самый хлеб, — в голосе заведующей зазвучали металл и раздражение, — с этой самой машины.
— Нет, — важно произнес покупатель, — подайте мне вон с того лотка. — И нелепо согнувшись в наклоне, заглядывая в щель за прилавок, указал пальцем.
— Да, на, подавись, такой-сякой-разъедакой! — Цветисто закричала Римма Михайловна и резким движением швырнула лоток так, что батоны стремглав полетели в очумевшего гражданина, посыпались на пол…
Если бы он пожаловался в райисполком, всё, думаю, обошлось бы. Но он посчитал оскорбление своей персоны фактом достойным внимания более высокой инстанции. Римме Михайловне объявили строгий выговор, лишили премии за квартал. А она сразу — заявление на расчет. Тридцать лет она проработала в «Хлебторге», вышла на пенсию, но, учитывая тяжелое положение с кадрами, продолжала трудиться. Выговор считала неправильным и нисколько не жалела, что проучила «эту зануду». Ну, а что не сдержалась, так такой кого хочешь доведет… Одним словом, рассчиталась она и уехала с супругом на заслуженный, наконец, отдых.
Очень уговаривали меня стать заведующей, но я от предложенной чести, конечно, отказалась — я тоже пенсионерка. Кстати, посмотрите внимательно: почти все московские булочные держатся на пенсионерах. Фасовщица наша Мария Степановна тоже не исключение. Вот и пришлось повесить объявление «Булочная закрыта по техническим причинам».
Я хожу, гуляю, наслаждаюсь спокойной жизнью и жду, когда… булочную снова откроют. Не навсегда же она закрылась, не навсегда рассталась я со своими покупателями! А пока написала вот эти свои записки, может, кто и прочтет…
С уважением к вам, Карасева Валентина Дмитриевна