А жить надо…

Ах, если бы знала Рахиль, что ждет ее впереди, если бы только знала… Она бы пила свое счастье по каплям, наслаждалаясь каждой минутой, прислушиваясь, как счастье растекается по всему телу, как душа ее купается в этом счастье… Кларочке уже сравнялось пять, когда переезжали Волгу. Зима почти, четыре месяца в дороге. Поезда больше стояли чем ехали, на узловых станциях на перрон ступить нельзя было, народу немеряно, казалось весь мир едет на восток. Сколько раз их бомбили — не сосчитать! Выпрыгивали из вагонов и бежали в лес, если лес, конечно, был поблизости. Рахиль хватала новорожденного Игоря, тетя Гита Клару, Хана помогала Римме. В один из таких налетов тетю Гиту и убило. Когда объявили отбой, Кларочка сидела на земле под деревом и держала ее за руку, глаза круглые, перепуганные. Тетя Гита лежала лицом вниз, а в затылке маленькая дырочка, крови почти не было. Похоронили ее быстро, в братской могиле с остальными женщинами, старичком-аптекарем и двумя мальчиками, которых никто не признал. Видно мать этих мальчиков лежала убитая и оплакать их было некому. Дядя Ефим после гибели тети Гиты повредился в уме, все время с ней, с Гитой, разговаривал, будто она рядом с ним сидела. Римма поправлялась медленно, да и то правда, как поправишься, если ешь всухомятку и даже помыться негде. Швы у Риммы гноились, температура то и дело поднималась, а больше всего она переживала, что пропадет молоко и Игорек тогда погибнет. Под новый год доехали они наконец-то до места (и кто выбирал эти места?). Городок на Урале небольшой, дома деревянные, еще не перенаселенные эвакуированными. Им на всех выделили целый дом, пустой, правда, без мебели, но и без хозяев, хоть навсегда в нем оставайся. Дров целая поленница, колодец во дворе. Воды нагрели, помылись, дядя Ефим подстриг всех покороче, чтоб вши не донимали. А как жить дальше? И все смотрели на Рахиль, она старшая, а кто же еще. Первым делом она пошла на почту и послала запросы, как там мужья, братики, живы ли. По дороге на почту увидала заколоченную дверь парикмахерской. В горсовете сказали, что закрыто, потому что парикмахер на фронте, а нового нету. У Рахили на душе полегчало, может дядя Ефим на работе в себя придет. Договорилась, что завтра приведет его прямо к парикмахерской, а инспектор снимет печати и анкету поможет заполнить. Ей самой предложили идти в госпиталь санитаркой, или в школу уборщицей. А что же еще она может делать, если читать не умеет. Еще можно шить ватники для фронта, надомницей, но швейная машинка нужна, артель не обеспечивает машинками. Рахиль решила в госпиталь сходить сама, может там еще какая должность найдется, на кухне или сестрой-хозяйкой, а то им на карточки не прокормиться. Сбегала на базар, узнала почем хлеб, мука, поспрашивала, не продает ли кто машинку швейную. Ей показали дом на главной улице, живет там большой начальник, он жене недавно новый «Зингер» привез, может она старый и уступит недорого. Рахиль решила, что для одного дня хватит и побежала домой. Принесла поесть, хлеба получила по карточкам, немного лярда выдали. Римме вызвала доктора, ей в магазине сказали, что кормящим дают усиленный паек, пусть доктор пропишет, заодно может и присоветут что, никак Римма не оправится после родов.

Назавтра у парикмахерской стояла очередь, город маленький, новости мгновенно разходятся. Дядя Ефим оживился, достал свои собственные старенькие ножницы, еще дореволюционные, немецкие. Первый стригся инспектор горотдела, который заполнял анкету для неграмотного дяди Ефима. Рахиль сама сказала инспектору все данные, шепнув тихонько, что дядя маленько не в себе, память плохая, но он, конечно, поправиться. Дядя Ефим не поправился. Он помнил все что было до войны: исправно стриг и брил, но и только, даже адреса своего не знал, забывал где живет. Никак не мог понять, кто такой Игорь, думал, что это его старший сын, который умер от дифтерии, называл его сыночком.

Пристроив дядю Ефима, Рахиль пошла добывать швейную машинку. Робко постучала в калитку, никто не отозвался, она зашла в палисадник и постучала в дверь. Дом большой, бревенчатый, наличники резные, дверь крашеная. По всему видать люди зажиточные. Женщина открыла дверь и приветливо улыбнулась, проходите, мол. Хозяин, муж, значит, тоже был дома, обедали. Рахиль пригласили выпить чаю, она присела к столу и стала выкладывать по-порядку, что три женщины и старик, что ребенок новорожденный и кроме как надомницей Римме не работать, а Хана специальности не имеет, ну и так далее. Хозяева расспрашивали ее откуда они, где до войны жили, что делали. Рахиль и рассказала, что муж ее был начальником по торговой части. Мужчина сразу оживился, придвинулся к ней, стал приглядываться, а потом и спросил: «А Вы, Рахиль, честная женщина? Если я Вам поверю, то Вы не обманите, не подведете?» Рахиль ни секундочки не думая и ответила: «А если я скажу, что я честная, то Вы и поверите? Вы меня испытайте, тогда и поймете, честная я или нет.» Мужчина рассмеялся, а потом стал рассказывать, что ему нужен человек, который может продавать на базаре излишки хлеба, а деньги будут они делить. Местных он не хочет в это дело впутывать, а Рахиль здесь чужая и самый подходящий для этого человек, тем более, что он с ее мужем, можно сказать коллеги, он тоже, мол, начальник по торговой части. Все, в общем, устроилось. Машинку, старый «Зингер», Рахиль обменяла на тоненькое золотое колечкос камешком, что Мейлах ей подарил когда Кларочка родилась. Женщина ей и саночки одолжила, машинку отвезти. А Николай Семенович, так звали хозяина, обещал устроить на работу в госпиталь, на хорошую должность.

Через два месяца, когда они уже обосновались и обустроились, пришел ответ из Бугуруслана. Риминого мужа убили под Харьковом, брата Ханы, Наума, под Киевом, еще в первые дни войны, а Мейлаха под Витебском. Овдовели, осиротели, отплакали, а жить надо.

В сорок пятом победном году исполнилось Рахили целых двадцать девять лет. Она уже знала, что мама и папа погибли, что никого, кто не эвакуировался, остался, в живых уже нет. Зато, счастье-то какое, братики, Исаак и Лева-маленький, хоть и раненые несчетно раз, живы. Ася, сестра старшая, сама разыскала ее. Она всю войну работала поваром в штабе армии, муж ее там же поваром был, годен он был с тяжелым диабетом только к нестроевой службе. Так всю войну и прослужили вместе. Теперь обосновались в Запорожье, отдельную квартиру им дали как семье двух фронтовиков. А детей так у них своих и не было. Римма с маленьким Игорем уезжала в Запорожье к Асе, та обещала помочь, на работу устроить. И Леву Ася к себе звала. Исаака демобилизовали и он уехал а родные места, невесту разыскивать, до войны обещались друг другу, может и встретятся. Хана, уже тридцатилетняя, молила Б-га, чтобы Абрам к ней вернулся, молодых-то сколько, каждая мужа хочет, где ей, Хане, с ними соперничать, волосы уже седеть начали. Абрам, однако, вернулся с войны сам седой совсем, и на Хану наглядеться не мог. Дядя Ефим, как вернулись они домой, вспомнил, где жили, соседей вспомнил, парикмахерскую свою и с выбитыми стеклами узнал. На следующий день после приезда тихонечко встал и пошел на работу, как будто и не было войны, как будто и не жили они столько лет в эвакуации.

Рахиль квартиру свою обратно не получила, хотя и пыталась. Но столько домов разбомбило, а их с Кларой теперь всего двое, дали комнату и на том спасибо. Поселились, правда, опять на главной улице, почти у самого базара и школа напротив. Столько всего грустного было в жизни у Рахили, а все равно душа просила танцев, музыки, хотелось веселиться, какие в конце-концов наши годы. Надевала она довоенное платье с оборками, ходила в гости к своим подружкам, тоже вдовам, вспоминали они свою хорошую жизнь. Рахиль не долго примеривалась где работать, ясно, что надо быть поближе к еде, это сейчас главное, надо кормить Клару, на зарплату ноги протянешь. Подружка Шура замолвила словечко и приняли Рахиль буфетчицей во вновь открытый медицинский институт. И врачей знакомых много будет, и к еде близко. И стали они жить. Не то, чтобы хорошо жили, но жить можно, а главное, Рахиль себя убедила, что все хорошее в ее жизни уже было, теперь лишь бы не хуже. Жить надо.