Каждый в деревне знал, что Хелен Таррелл добросовестно исполняла свои обязанности, и особенно благородно вела себя по отношению к несчастному сыну своего единственного брата. Деревня знала также, что Джордж Таррелл с самой юности пытался жениться, и была не удивлена, когда услышала, что после многих неудачных попыток, он, инспектор индийской полиции, связался с дочерью офицера запаса, а затем умер при падении с лошади за несколько недель до рождения ребенка. К счастью, оба родителя Джорджа были к тому времени уже мертвы, и хотя тридцатипятилетняя незамужняя Хелен и могла бы спокойно умыть руки от всей этой постыдной истории, она чрезвычайно благородно взяла на себя заботу о младенце, хоть сама страдала в то время от заболевания легких, которое и привело ее на юг Франции. Она подготовила приезд няни с ребенком из Бомбея и встретила их в Марселе. Хелен была вынуждена рассчитать няню, из-за которой мледенец заболел детской дизентерией, и сама стала ухаживать за ним. Наконец, похудевшая и усталая, но торжествующая победу, поздней осенью она привезла полностью выздоровшего мальчика в свой хэмпширский дом.
Все эти детали были общеизвестны, ибо открытая как день Хелен придерживалась мнения, что скандалы только разгораются, если пытаться их замолчать. Она признавала, что Джордж всегда был кем-то вроде паршивой овцы, но все могло бы быть значительно хуже, если бы мать ребенка стала настаивать на своем праве удержать мальчика. К счастью, люди этого класса за деньги кажется сделали бы все, что угодно, и, поскольку Джордж всегда обращался именно к ней при всех своих неприятностях, она чувствовала себя вправе — и ее друзья соглашались с ней — разрушить эту связь с дочерью резервного офицера и предоставить ребенку свое попечение. Крещение, совершенное приходским священником, дало ему имя Майкл, и то был только первый шаг. Насколько она себя знала, она не была, как она говорила, любительницей детей, но, несмотря на все его прегрешения, очень гордилась Джорджем, и обращала внимание соседей, что линия губ у маленького Майкла в точности повторяла отцовскую, а это уже позволяло на что-то надеяться.
На самом деле у ребенка был скорее таррелловский лоб, крупный, невысокий и хорошо очерченный, и таррелловские широко посаженные глаза. Линия рта у него была несколько лучшей, чем семейная, формы. Но Хелен, не признававшая в его матери ничего хорошего, клялась, что он Таррелл весь, и, поскольку никто не стремился ей возражать, сходство было установлено.
Через несколько лет Майкл стал таким, какой всегда была Хелен, смелым, умным, и очень красивым. В шесть лет он захотел узнать, почему он не может называть ее «мамой», как другие мальчики зовут своих матерей. Она объяснила, что она только его тетушка, и что тетушки не то же самое, что мамочки, но что, если ему так хочется, он может называть ее «мамочкой» вечером, в кроватке, это будет тайное имя, известное только им двоим.
Майкл верно хранил их секрет, но Хелен, как обычно, все рассказала своим друзьям. Когда Майкл узнал об этом, он пришел в ярость.
— Зачем ты рассказала? Зачем ты рассказала? — успокоившись наконец, повторял он.
— Затем, что всегда лучше говорить правду, — отвечала Хелен, обнимая его, а он трясся от рыданий в своей кроватке.
— Да, но когда правда противная, это неправильно!
— Ты так считаешь, дорогой?
— Да, и, — она почувствовала, как маленькое тело становится жестким, — теперь, коли ты им рассказала, я больше не буду звать тебя «мамочкой». Никогда, даже на ночь!
— Разве это не жестоко? — мягко спросила Хелен.
— Мне все равно! Все равно! Ты сделала мне больно, и я буду делать больно тебе. Я буду делать тебе больно, пока буду жив!
— О, не говори так, дорогой! Ты не знаешь, как…
— Нет, буду! А когда я умру, тебе будет еще больней!
— Слава богу, я умру много раньше тебя, дорогой.
— Ха! Эмма сказала: «никогда не знаешь, где повезет», — Майкл говорил о старой, плосколицой няне, служившей в доме Хелен. — Многие маленькие мальчики умирают. И я тоже умру. Вот тогда увидишь!
У Хелен перехватило дыжание, и она направилась к двери, но вопль «Мама! Мама!» бросил ее обратно к Майклу, и они разрыдались вместе.
В десять лет, отучившись полгода в начальной школе, что-то или кто-то натолкнул его на мысль, что его гражданский статус не совсем законен. Он расспросил Хелен, с фамильной прямотой разбивая ее запинающуюся защиту.
— Не верю ни единому слову, — твердо сказал он наконец, — люди не стали бы так говорить, если бы мои родители были женаты. Но не беспокойся, тетушка. Я знаю такие случаи в английской истории и еще у Шекспира. Возьми хоть Вильгельма Завоевателя1. А потом, раз, и эти люди становились самого первого сорта. Тебе ведь это неважно, то, что я… правда?
— Если бы что-либо могло… — начала она.
— Хорошо. Не будем больше говорить об этом, если ты сразу начинаешь плакать, — и он сам никогда больше не заводил об этом речь, но когда, два года спустя, ему удалось подхватить корь как раз во время каникул, и температура у него поднялась до 104 градусов2, он бормотал только об этом, пока уверения Хелен, что ничто на земле и вне ее не изменит ее отношения к нему, не проникли наконец сквозь его состояние и действие делириума.
Семестры в школе и чудесные праздники: Рождество, Пасха и летние каникулы, следовали один за другим, разные и прекрасные как драгоценные бусины, нанизанные на единую нить, и Хелен берегла их как драгоценности. В свое время Майкл увлекался различными предметами, его вкусы менялись и уступали место следующим пристрастиям, но его чувство к Хелен только росло. Она отвечала ему со всей любовью, которой могла одарить его, исходя из своих чувств и средств. Майкл не был глуп, и война застала его как раз в начале того, что могло было стать весьма многообещающей карьерой.
Он получил стипендию, чтобы с октября начать учебу в Оксфорде. В конце августа он едва не попал в число тех вчерашних школьников, кто вызвался добровольцем на фронт и погиб в первые же дни войны, но капитан его школьных офицерских курсов3, где он почти год был сержантом, вмешался и направил его в распоряжение батальона столь недавно сформированного, что половина его до сих пор носила красные мундиры4, а другая половина болела менингитом из-за того, что им приходилось жить в переполненных сырых палатках. Хелен была шокирована мыслью о записи в добровольцы5.
— Но так у нас в семье принято, — улыбался Майкл.
— Ты не собираешься утверждать, что все время верил в эту старую историю? — сказала Хелен. Эмма, ее служанка, к тому времени уже несколько лет как умерла. — Я давала тебе честное слово, и я даю его тебе снова, что… что все в порядке. В самом деле.
— О, это меня не беспокоит. Никогда не беспокоило, — храбро ответил он. — Что я имел в виду, так это что если б я вызвался сам, я бы раньше попал на представление. Как мой дед.
— Не говори так! Ты что, боишься, что это закончится слишком скоро?
— Вряд ли нам так повезет. Ты ведь знаешь, что говорит К6.
— Да, но мой банкир сказал в прошлый понедельник, что это вряд ли продлится до Рождества — по финансовым причинам.
— Надеюсь, он прав, но наш полковник — а он военный — говорит, что это надолго.
Батальону Майкла повезло в так называемых «побывках», поскольку он занимался защитой береговой линии в неглубоких окопах Норфолкского побережья. Оттуда их послали на север оборонять вход в шотландскую дельту, и, наконец, неделями удерживали на ничем не основанных слухах об удаленной службе. Но, в тот самый день, когда Майкл собирался на целых четыре часа повидаться с Хелен на железнодорожной станции, они были брошены в Лу7 на поддержку несущего потери полка, и у него хватило времени только на то, чтобы послать ей прощальную телеграмму.
Во Франции удача снова была с батальоном. Их разместили около Салиента8, где они заслужили похвалу во время битвы при Сомме9, и заняли позиции в Арментьерах и Лавентийских секторах10 как раз к началу битвы. Их благоразумный командир полагал, что собственные фланги следует защищать и копать для этого окопы, он переместил их помогать проводить телеграфную связь и использовал в основном в окрестностях Ипра.
Месяцем позже, и как раз после того как Майкл написал Хелен, что ничего особенно не происходит и волноваться не о чем, снаряд, прилетевший на туманном рассвете, мгновенно убил его. Следующий снаряд снес крышу и бросил на его тело то, что было стеной конюшни, так что никто, кроме экспертов, не догадался бы, что здесь что-то произошло.
В тому времени деревня уже имела опыт в войне, и, по английскому обычаю, выработала ритуал для встречи подобных известий. Почтальонша передала официальную телеграмму для мисс Таррелл своей семилетней дочери и заметила садовнику священника: «Теперь настал черед мисс Таррелл». Он ответил, думая о собственном сыне: «Ну, он продержался дольше других». Девочка подошла к двери громко рыдая, потому что мастер Майкл, бывало, угощал ее сладостями. Некоторое время спустя Хелен обнаружила себя за тем, что она аккуратно, одну за другой, опускает занавески. Она сразу стала твердо говорить всем: «Пропал — означает погиб». Затем она заняла место в веренице тех, кто прошел неизбежной чередой печальных переживаний. Священник, конечно, говорил о надежде и предсказывал, что скоро она получит весточку из лагеря военно-пленных. Несколько друзей тоже рассказывали ей совершенно правдоподобные сказки, случившиеся всегда с другими женщинами, к которым, спустя месяцы и месяцы молчания, чудесным образом вернулись их пропавшие близкие. Другие убеждали ее связаться с надежными структурами, которые могли бы запросить нейтральные благотворительные организациями, а те могли бы вытянуть точную информацию из самых секретных немецких тюрем. Хелен делала все, что ей советовали и подписывала все, что клали перед ней.
Однажды, на одной из побывок, Майкл привел ее на военную фабрику, где она увидела, как изготавливают снаряд — от куска железа до почти законченного военного объекта. Тогда ее поразило, что несчастная вещь ни на секунду не остается одна, и теперь, готовя очередные документы, она говорила себе: «из меня изготавливают лицо, утратившее ближайшего родственника».
В свое время, когда все организации выразили глубокое и искреннее сожаление, что они не могут ей что-либо сообщить, и т.д., что-то внутри нее погасло, и все чувства растворились в конце концов в благословенной апатии. Майкл погиб, и ее мир остановился, и она была одна в абсолютном потрясении от этой остановки. Теперь она стояла на месте, мир продолжал крутиться, но ее это не касалось — никаким образом, ни с какой стороны, к ней это не относилось. Она знала это по той непринужденности, с которой ей удавалось избегать имени Майкла в разговоре и склонять голову под должным углом, выражая надлежащие слова соболезнований.
В благословенности этого утешения даже прекращение военных действий11 со всеми его колоколами пронеслось поверх ее головы и осталось ею незамеченным. В конце следующего года она переборола свое физическое отвращение к молодым, кто вернулся живыми, так что смогла здороваться с ними и почти сердечно желать им добра. Она не интересовалась никакими последствиями, общественными или личными, этой войны, но, находясь от нее на огромном расстоянии, заседала в различных общественных комитетах и поддерживала предложения — она сама слышала, как их произносили — о создании специльных мест для военных мемориалов.
Затем к ней, как к ближайшему родственнику, пришло официальное уведомление, написанное несмываемым карандашом, с завернутым в письмо серебрянным идентификационным диском и часами, в ознаменовании того факта, что тело лейтенанта Майкла Таррелла найдено, идентифицировано и погребено в Хейгерзильстком третьем военном кладбище12. Письмо с рядом и номером могилы прилагалось.
Таким образом Хелен поняла, что ее сдвинули в следующий этап процесса производства — к миру торжествующих или сломленных родственников, которые теперь твердо знали, что на земле есть алтарь, к которому они могут возложить свою скорбь. Вскоре она узнала, и это было ясно из расписания железных дорог, что поехать и посетить могилу не представляет никакой сложности и совершенно не нарушит обычного образа жизни.
— Насколько иначе, — сказала жена священника, — было бы, если бы он был убит в Месопотамии, или даже на Галиполи13.
Мучение проезда через канал было схоже с началом некого вида второй жизни. Хелен попала в новый мир непонятных названий и узнала, что до Хейгерзильсткого третьего можно легко добраться вечерним поездом, который подходит к утреннему кораблю, и что на расстоянии всего трех километров от Хейгерзиля есть небольшая комфортабельная гостиница, где можно вполне прилично провести ночь, а наутро отправиться к нужной могиле. Все это она узнала от представителя власти, жившего на окраине маленького городка в деревянном, крытом дерматином сарае, полном известковой пыли и клочков бумаги.
— Кстати, — сказал он, — вы, разумеется, знаете, где ваша могила?
— Да, спасибо, — сказала Хелен и показала ему ряд и номер, которые она напечатала на маленькой пишущей машинке Майкла.
Офицер начал было проверять номер в одной из многих своих книг, но тут между ними втиснулась крупная ланкаширская женщина и стала умолять, чтобы он сказал ей, где она может найти своего сына, бывшего капралом в ASC14. Его настоящее имя, рыдала она, было Андерсон, но, как приличный человек, он, конечно, записался под именем Смит. Он был убит в Дикибуше, в начале 1915-го. У нее нет его идентификационного номера, и она не знает, которым из двух своих имен он пользовался на службе, но ее туристический билет истекает в конце пасхальной недели, и если до того времени она не сможет найти своего ребенка, она сойдет с ума. После этого она повалилась на грудь Хелен, но жена служащего вовремя выскочила из маленькой спальни за приемной, и они втроем подняли женщину на кровать.
— Они часто так себя ведут, — сказала жена служащего, распуская тугие ленты шляпки, — вчера она говорила, что он был убит при Хуге15. Вы уверены, что знаете, где ваша могила? Это очень важно.
— Да, спасибо, — сказала Хелен, и поспешила наружу, прежде чем женщина на кровати снова начала голосить.
Кошмар продолжился чаепитием в переполненной деревянной постройке с фальшивым фасадом, в комнате с обоями в лиловую и голубую полоску. Она заплатила по счету перед вялой, безцветной английской женщиной, которая, услышав ее вопрос о поезде на Хейгерзиль, вызвалась ехать вместе с ней.
— Я тоже еду в Хейгерзиль, — объяснила та, — не в Третий Хейгерзилький, мне нужна Сахарная фабрика, хотя теперь они называют ее Розьер. Это сразу на юг от Третьего Хейгерзиля. Вы уже заказали комнату в гостинице?
— Да, спасибо. Я послала им телеграмму.
— Это правильно. Иногда там полно народу, а иногда — ни души. Но они установили ванные комнаты в старом Золотом Льве, это гостиница на западной стороне Сахарной фабрики, и теперь, по счастью, люди в основном едут туда.
— Для меня это все внове. Я здесь впервые.
— В самом деле? А я здесь уже в девятый раз со времен окончания войны. Не для меня самой. Я, слава Богу, никого не потеряла. Но, как у всякой другой, у меня много друзей, которые кого-то потеряли. Я приезжаю сюда так часто, как только могу. Я знаю, им становится легче, когда кто-то просто смотрит на… на место, и рассказывает им обо всем. К тому же я могу делать для них фотографии. У меня такой длинный список просьб.
Она нервно засмеялась и похлопала по висевшему на ремне фотоаппарату.
— В этот раз мне нужно посетить двух или трех на Сахарной фабрике, и кучу других на других кладбищах. Мой метод, знаете ли, это накопить побольше поручений и расставить их по порядку. А когда их у меня набирается достаточно, чтобы того стоило, поехать в какое-то место, я мчусь туда и пробегаюсь по ним. Это в самом деле утешает людей.
— Могу себе представиь, — ответила Хелен, дрожа при входе в поезд.
— Конечно, утешает. Разве это не здорово, что у нас сидения у окна? Им это нужно или они не просили бы меня этого делать, разве не так? У меня тут список из двенадцати или пятнадцати поручений, — она снова подхватила свой кодак, — и сейчас я должна буду рассортировать их. О, забыла вас спросить. Кто у вас?
— Племянник, — сказала Хелен, — но я была очень к нему привязана.
— Да-да! Иногда я думаю, чувствуют ли они после смерти? Как вы думаете?
— О, я не… я не осмеливаюсь размышлять о такого рода вещах, — ответила Хелен, почти поднимая руки, чтобы удержать женщину на расстоянии.
— Возможно, это и к лучшему, — сказала женщина, — я полагаю, чувства потери уже достаточно. Ну, не буду вас больше беспокоить.
Хелен была ей благодарна, но когда они приехали, миссис Скарсворт (они обменялись именами) настояла, что будет ужинать за одним с ней столом, и после еды, в небольшом отвратительном салоне, полном тихо переговаривающихся родственников, она принялась рассказывать Хелен о своих «поручениях», излагать биографии погибших, перечислять, где она с ними познакомилась и рассказывать об их близких. Хелен вытерпела почти до половины десятого, пока наконец не спаслась бегством в свою комнату.
Почти сразу же раздался стук в дверь, и миссис Скарсворт вошла, прижимая руку с ужасным списком к груди.
— Да, да, я знаю, — начала она, — я вам уже надоела, но я хочу кое-что вам рассказать. Вы… вы не замужем, да? Тогда вы наверно не будете… Ну, да это не важно. Я должна кому-нибудь рассказать. Я больше не могу с этим жить.
— Но прошу вас…
Миссис Скарсворт молча попятилась, закрывая дверь.
— Одну минуту, — сказала она, — вы… вы знаете, эти мои могилы, о которых я вам внизу рассказывала… Это в самом деле поручения. По крайней мере, некоторые из них, — ее глаза кружили по комнате. — Какие странные у них в Бельгии обои, вы не находите?.. Да. Я клянусь, что это поручения. Но есть могила, вы знаете, и… и он значил для меня больше, чем кто-либо на свете. Вы понимаете?
Хелен кивнула.
— Больше, чем кто-либо на свете. И, конечно, он не должен был. Он не должен был ничего для меня значить. Но он значил. Вот и все.
— Но почему вы рассказываете мне об этом? — обреченно спросила Хелен.
— Потому что я так устала от лжи. Устала лгать — всегда лгать, год за годом. Когда я не лгу словами, я должна лгать поступками, и я всегда должна лгать мыслями. Вы не понимаете, что это такое. Он был для меня всем, чем не должен был быть — одним-единственным, настоящим, что случилось со мной в жизни, и я должна притворяться, что это не так. Я должна следить за каждым своим словом, и думать, какую ложь я должна сказать следующей, и так годы и годы!
— Сколько лет? — спросила Хелен.
— Шесть лет и четыре месяца до того, и два с тремя четвертями после. Я ездила к нему восемь раз. Завтра будет девятый, и… и я не могу, я не могу снова пойти к нему, чтоб никто на свете об этом не знал. Я должна быть честной хоть с кем-то, прежде чем я приду к нему. Вы понимаете? Это не для меня. Я никогда не была особенно честной, даже когда была маленькой. Но это нужно для него. Поэтому, поэтому я, я должна была все вам рассказать. Я не могу больше держать это в себе. Не могу!
Она подняла свои сцепленные вместе руки почти до лица, и резко бросила их, все такие же сцепленные, вниз, до бедер. Хелен устремилась к ней, схватила ее руки, склонила над ними голову и прошептала: «О, дорогая! О, моя дорогая!». Миссис Скарсворт отступила, ее лицо покрылось пятнами.
— О Боже! — сказала она, — вы так это восприняли?
Хелен не могла выговорить ни слова, и женщина выбежала из комнаты. Но Хелен еще не скоро смогла заснуть.
На следующее утро миссис Скарсворт рано покинула гостиницу, и Хелен одна пошла к Третьему Хейгерзилю. Кладбище, где все еще велись работы, находилось в пяти-шести футах от дороги, вдоль которой оно тянулось на протяжении сотен ярдов. Дренажные трубы, уложенные через глубокие канавы, служили входами за недостроенную ограду. Хелен поднялась по нескольким обитым деревом земляным ступенькам и увидела целое поле того, от чего у нее перехватило дыхание. Она не знала, что Третье Хейгерзильское уже насчитывает двадцать одну тысячу захоронений. Вокруг нее простиралось беспощадное море черных крестов, к которым были приколочены полоски штампованных жестянок, висевших на них под всеми углами и направлениями. Она не могла заметить в них никакого порядка, только множество траурных полосок, прибитых к ним на уровне пояса. Она шла вперед, безнадежно шагала налево и направо, не понимая, как ей отыскать нужную могилу. На расстоянии белел ряд плит. Это оказался уголок в две или три сотни могил, для которых уже были установлены плиты, где росли цветы, и на которых зеленела свежепосаженная трава. Она ясно, вплоть до самого края ряда, видела вырезанные на плитах имена, и, убеждаясь в своей ошибке, поняла, что искать нужно не здесь.
Человек стоял на коленях за линией могильных плит — очевидно, садовник, ибо он высаживал молодое растение в свежую землю. Она подошла к нему с бумагой в руке. Он поднялся при ее приближении и без вступления или приветствия спросил: «Кого вы ищете?»
— Лейтенанта Майкла Таррелла, моего племянника, — ответила Хелен медленно, слово за словом, как она делала это многие тысячи раз в жизни.
Человек поднял взгляд и посмотрел на нее с бесконечной жалостью, прежде чем повернуться от свежевскопанной земли к голым черным крестам.
— Пойдемте со мной, — сказал он, — и я покажу вам, где лежит ваш сын.
Когда Хелен уходила с кладбища, она оглянулась в последний раз. Вдалеке она увидела человека, склонившегося над молодыми растениями, и пошла прочь, думая, что это садовник.
Примечания.
Рассказ Киплинга «Садовник» был написан за несколько дней, с 10 по 27 марта 1925 года, сразу после посещения Киплингом бывших полей битв во Фландрии, ставших военными кладбищами, где были похоронены британские солдаты, погибшие в Первую мировую войну. Сам Киплинг потерял в этой войне сына Джона, тело которого так и не было найдено при жизни писателя. Впервые рассказ был опубликован в апреле 1926 года в журнале McCall’s Magazin, и затем в сборнике 1926 года Debits and Credits. Критики считали этот рассказ одним из лучших, если не лучшим рассказом Киплинга.
Последние слова рассказа, «думая, что это садовник» отсылают к строчке евангелия от Иоанна (20: 11-18), встрече Марии Магдалине с Иисусом после распятия: «Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его».
Исследователь творчества Киплинга Эдмунд Вильсон полагает, что «это первый случай, когда Христос Киплинга проявляет жалость, и сам Киплинг жалеет, а не гордится дисциплинированными и выносливыми британцами» (Wilson, Edmund. The Kipling that Nobody Read // Kipling’s Mind and Art, ed. Rutherford. California: Stanford University Press, 1964, pp. 68-69).
За текстом следует стихотворение из четырех строф, последняя из которых служит рассказу также и эпиграфом. В трех начальных строфах стихотворения три женщины, скорбящие по своим близким, Хелен, миссис Скарсворт и неназванная ланкарширская женщина, поочередно взывают к Марии Магдалине. Внебрачная связь, однозначно признававшаяся грехом в английском обществе начала ХХ века, не позволяла этим женщинам открыто скорбеть по своим утерянным тайным возлюбленным или незаконорожденным сыновьям. Поэтому их молитва обращена к раскаявшейся грешнице, Марие Магдалине, ибо только через страдание и любовь их грехи могли бы быть прощены. Последняя строфа стихотворения написана уже от лица самой Марии Магдалины. Последние строки, в оригинале «rolled the stone away», снова отсылают к евангелию: «И вот, сделалось великое землетрясение, ибо Ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем» (Матф., 28: 2).
С однозначностью интерпретации садовника Киплинга как Христа не соглашается Стивен Трут, в работе «Христос во Фландрии? — другой взгляд на «Садовника» Киплинга» (Trout, Steven. Christ in Flanders?: another look at Rudyard Kipling's «The Gardener» // Studies in Short Fiction, Spring, 1998) напоминающий, что во многих случаях садовники военных кладбищей были британскими ветеранами войны, и Киплинг мог буквально описывать такого садовника, делая отсылку, в том числе, и к собственной работе на королевскую похоронную комиссию. Киплинг многие годы активно трудился в королевской комиссии по военным захоронениям, именно он сформулировал базовые принципы ее работы и писал для нее эпитафии и многие тексты как поэт и оратор. Эти тексты были опубликованы в книге The Graves of the Fallen (1919). Работа комиссия заключалась в том числе и в идентификации тел погибших, тем самым возвращении их близким из забвения пропавших без вести. Для Хелен и других женщин из рассказа Киплинга, садовник делает даже больше — в том смысле, что Хелен всю жизнь скрывала, что Майкл — ее сын, садовник, называя его таким образом, возвращает его из забвения, в котором он пребывал с самого своего рождения.
(1) Вильгельм Завоеватель — английский король Вильгельм I был сыном герцога Нормандского Роберта и Арлетты, дочери дубильщика кож из Фалейса. Герцог признал его как сына и наследника, но после его смерти другие претенденты пытались оспорить право Вильгельма на наследство. В двадцать лет Вильгельм с помощью короля Франции Генриха I подавил восстание в провинциях Бессин и Котанген и стал признанным сувереном, а в сентябре 1066 году его войска высадились в Англии и в то же рождество Вильгельм был коронован в Вестминстере.
В пьесе Шекспира «Король Иоанн» действует Фоконбридж, незаконнорожденный сын Ричарда Львиное Сердце. А в трагелии «Король Лир» один из наиболее отрицательных персонажей — незаконнорожденный Эдмонд.
(2) 104 градусам по Фаренгейту соответствует 40 градусов по Цельсию.
(3) Школьные офицерские курсы, где молодые люди получали некоторое военное образование, были в большинстве частных английских школ того времени.
(4) В 1914 году у большей части британской пехоты были парадные мундиры красного цвета, в то время как цвет хаки, введенный во время англо-бурской войны, служил только для обычной формы.
(5) В то время запись добровольцем в армию зачастую считалась постыдной в добропорядочном обществе.
(6) К. — фельдмаршал лорд Китченер (Kitchener of Khartoum), был военным министром в начале августа 1914.
(7) Битва при Лу происходила в сентябре-октябре 1915-го года. В этом сражении погиб сын Киплинга.
(8) Салиент — область в окрестности Ипра (Бельгия), где союзники вторглись на территорию, удерживаемую немцами. Ипр в годы Первой мировой войны был почти полностью разрушен.
(9) Битва при Сомме происходила в июле-ноябре 1916-го, союзники потеряли в ней более 600 000 человек, из них убитыми и без вести пропавшими около — 150 000 человек.
(10) Арментьеры и Лавенти — области к юга от Ипра, на французской стороне французско-бельгийского фронта.
(11) Компьенское перемирие, ознаменовавшее окончание Первой мировой войны, было подписано в 11 часов утра 11 ноября 1918 года.
(12) Хейгерзиль — вымышленное название, предположительно составленное из нем. Hag (ограда; роща) и Seele (душа).
(13) Месопотамия и Галиполи были местами неудачных высадок союзников в 1915-1916 годах. Месопотамия расположена на территории современного Ирака, Галиполи — в Турции.
(14) ASC — Army Service Corps, армейский вспомогательный корпус. Возможно, ланкаширская женщина не знает, куда записался ее сын и под каким именем, поскольку она его оставила, или его у нее забрали как незаконнорожденного ребенка.
(15) Хуг — местечко между Ипром и Менин Гейтом на севере Франции.