9 октября 2002 года поэту Марине Цветаевой исполнилось бы 110 лет. И уже 10 лет дому-музею в Москве (Борисоглебский пер.6), где она жила до эмиграции. 10 лет здесь регулярно проводятся международные конференции. Музей стал выдающимся всероссийский культурным центром. В Сиднее живет человек, который имел отношение к созданию этого музея. Об этом рассказывает журналист Татьяна Торлина.
Это случилось в 1980-м году. Дмитрию 22 года, и он учился на подготовительных курсах в Московском архитектурном институте. В Димину жизнь тогда одновременно вошли две странные женщины-ровесницы. Это два поэта — шведка-петербурженка Эдит Сёдергран и москвичка Марина Цветаева. А до той поры Дима Лимонтов их стихов вообще не читал. Жил в тихом городе Гомеле. Потом тянул солдатскую лямку «срочника» в Подмосковье. И всегда носил в кармане перочинный ножик и деревянный брусок, чтобы в свободные минуты что-нибудь вырезать из дерева. Нет, ни шведку, ни тем более, Цветаеву он не читал. В 70-е годы, когда учился в восьмилетке, Цветаева не входила в школьную программу — ее туда не включали из-за неблагонадежности. Он и имени ее не слышал. Завораживающую силу женской поэзии узнал не рано — только в 22 года. Прошелестело еще два десятка лет — и один из поэтов, Эдит Сёдергран, постепенно ушла, оставив теплый и печальный свет в душе. А в могучей тени Цветаевой он так и живет по сей день…
С давних заснеженных студенческих лет и по нынешнюю пору, под вечно голубым небом Австралии, он то и дело прикасается к этому имени. Так выходит. В Московском архитектурном, куда он поступил в 1980-м, первокурсникам предложили разные темы для самостоятельной работы. Среди них была такая — сделать мемориальную доску для дома Цветаевых, что в Трехпрудном переулке. Там жил Иван Цветаев, создатель знаменитого Музея изящных искусств в Москве, там провели детство его дочери — сестры Цветаевы, там угасала от чахотки их мать. Дом не сохранился, но память ведь не должна умереть! Дима Лимонтов жадно ухватился за тему. Мемориальная доска вышла хорошей. Ее в институте даже отметили какой-то премией. Но висит ли именно она на доме в Трехпрудном переулке, он не знает…
Прошло время, и однажды в большой институтской аудитории будущим архитекторам зачитали вслух темы, предлагая выбрать что-нибудь для дипломной работы. Выпускник Дмитрий Лимонтов услышал вдруг о реставрации дома, где почти девять лет прожила Марина Цветаева, и, выбросив вверх руку, нетерпеливо крикнул: «Я!». Речь шла о реконструкции целого исторического квартала — Арбатской части Москвы, а дом с цветаевской квартирой предполагалось не просто восстановить, но и придать ему статус дома-музея.
Лимонтову дали адрес «объекта» и письмо с просьбой о содействии студенту-дипломнику. А о том, чтобы заранее созвониться, оповестить о будущей работе, о визитах, — ни боже мой! Хотя тема не упала с неба — была поставлена Московским управлением по градостроительству.
Он пришел на улицу Писемского и увидел дом №6. «Объект» был некрасивый, понурый и абсолютно пустой. Необитаемый дом, как остров в океане. Дима обошел его кругом и постоял в заснеженном дворе. Странный дом — с улицы двухэтажный, а со двора — трехэтажный. С мертвыми окнами. Здесь давно никто не жил. Вдруг внизу промелькнул свет. Дима приблизился к подъезду. Робко постучал в облупленную парадную дверь. Сперва было тихо, потом женский голос спросил: «Кто?» Дима сбивчиво объяснил. Ему открыли. Пожилая женщина в очках и с учительским пучком седеющих светлых волос на затылке настороженно и внимательно прочитала сопроводительное письмо. Она явно отнеслась к нему с недоверием. Оторвав глаза от бумаги, спросила с облегчением: «Так вы, значит, студент?» Дима кивнул. Она улыбнулась и пригласила: «Ну, проходите, пожалуйста, Дмитрий!»
Она жила в тесной комнатушке, заставленной книгами. Причем не одна, а с сыном, который был нездоров. Ее звали Надежда Ивановна Катаева-Лыткина. Дима с шапкой в руках смущенно переминался у стола, на котором появились чашки с чаем и сухарики. «Откуда вы?» — спросила Надежда Ивановна. «Из Белоруссии, из Гомеля», — ответил Дима. «Из Белоруссии?» — переспросила она и просияла: «Ну, вот видите, как! А я во время войны ваших партизан оперировала, мне их доставляли из-за линии фронта самолетами…». Оказалось, их кое-что связывает. Нить не кровная, но историческая…
А дом №6, Маринин дом, как называла его Надежда Ивановна, шел на снос. Всех жильцов давно выселили. Но Катаева-Лыткина отказалась уезжать. Охраняла дом от варваров. Потому что была твердо убеждена: этому дому надлежало жить и стать музеем — гордостью Москвы. В него — на необитаемый остров — ломились паломники. Приходили не только одиночки. Каждый день у этого дома со сбитым архитектурным декором останавливались экскурсионные автобусы. Гиды приводили пеструю толпу во двор и показывали ей Маринины тополя, окна Марининой квартиры и говорили, что дом стоит близ утраченной Собачьей площадки, куда выходил переулок. Прежде адрес был таким: Арбатская часть № 1, квартал 7А, Борисоглебский переулок.
К сожалению, порой наведывались и «паломники» — те, кто пытался выломать дверные ручки, каминные изразцы, чугунные решетки, резные деревянные двери и продать на «черном рынке». Надежда Ивановна считала, что не вправе бросить дом на произвол судьбы. Она сражалась за него как на войне. Вокруг нее сгруппировались музейщики и московская молодежь, студенты из разных вузов. Те, кто болел душой за воссоздание дома и возрождение имени Марины Цветаевой и ее поэзии. С того памятного дня и Дима оказался вовлечен в эту борьбу. Прежде всего, в борьбу с Союзом писателей СССР, который взял этот дом в аренду и имел желание снести его «до основанья, а затем…» построить здесь гостиницу для Союза писателей. Дима вместе с другими «цветаевцами» с Надеждой Ивановной во главе славной «дружины» писал прошения в разные организации. Они сделались друзьями-однодумцами. Начались студенческие «раскопки» борисоглебского дома. В полном смысле слова, археологические раскопки — фрагментарные поиски вещей. И Диме, дипломнику Московского архитектурного, даны были карты в руки. Он определил, с чего начинать, а ребята производили так называемое «послойное снятие». Они работали не по велению, а по душе — помогали Надежде Ивановне. Ей одной не уследить было за целым домом. В опустевших верхних квартирах, где никто не жил, старинные трубы рвались от мороза. Промерзавшие стены плесневели — этот дом давным-давно требовал капитального ремонта. Но его не собирались делать. «Цветаевцы» латали дыры, как могли. На это шла пенсия Надежды Ивановны и скромные средства, собранные бескорыстными приверженцами. Она была как «луч света в темном царстве». В ее тесной комнате устраивали незабвенные общие чаепития — с дешевым кексом из соседней булочной, песнями под гитару и без нее и удивительными разговорами…
Дима часто спрашивал себя: откуда у этой пожилой женщины такая жертвенность, такая стойкость и такая преданность поэту Цветаевой? Почему Надежда Ивановна не выселилась из борисоглебского дома, когда решение о сносе здания уже было принято, и во дворе стояли бульдозеры? Почему рискнула жить одна, среди крыс и бомжей, добиваясь, чтобы дом превратили в музей? Однажды в библиотеке Диме попался на глаза журнал «Наука и жизнь» годичной давности (1984 г. №5) с небольшой статьей Надежды Ивановны Катаевой-Лыткиной, которая называлась «Путь в Маринин дом». Прочитал — и стало понятно.
Она вовсе не была коренной москвичкой. В 1937 году приехала в Москву из сибирского города Зима — поступать в 1-ый Московский медицинский институт. Поступила, а в 1941-ом, минуя пятый, предпоследний, курс, спешно закончила. И шагнула в войну. Успела сделать самостоятельно только одну ампутацию — и сразу стала «вторым хирургом» в полевом эвакогоспитале.
Полевые госпитали размещались тогда в самой Москве. Фронт был рядом. Раненые стали поступать прямо с поля боя, часто минуя медсанбаты. Кстати, дед Димы — Яков Аверьянович Лимонтов, которого внук никогда не видел, став столичным ополченцем, остался лежать в одной из бесчисленных безымянных могил на подступах к Москве…
В ту осень сорок первого года жители Москвы, полуголодные и безотказные, приходили в госпитали помогать ухаживать за ранеными. Среди них 22-летней Надежде, «второму хирургу», особенно запомнилась артистка Художественного театра Ада Константиновна Яковлева. И вот почему. Однажды после трехдневного стояния у стола в операционной она, Надежда, «провалилась в никуда» и очнулась от холода и бомбежки под чьей-то чужой шинелью. Над нею стояла Ада Яковлева. В руках у актрисы был маленький бархатный томик стихов. Она протянула его Надежде и, как бы боясь не успеть, стала рассказывать, что здесь, в Москве, совсем неподалеку, в двадцатые годы жила замечательный поэт Марина Цветаева. Отец Яковлевой был дружен с ней. Сама Ада Константиновна тоже помнила ее. «Вот окончится война, я вам покажу этот дом», — говорила она. — «А сейчас возьмите этот томик на память об этом дне и обо мне».
Бархатный цветаевский томик прошел с полевым хирургом Катаевой-Лыткиной всю войну. И, оказывается, до сих пор бережно храним. Это «Волшебный фонарь», издание 1912 года. До встречи с Алой Яковлевой она ни такого имени, ни стихов не слышала. Какое совпадение! Выходит, Надежда Ивановна, как и он, Дмитрий Лимонтов, до 22-х лет ничего не знала о поэте…
Уже позади была битва под Москвой, когда комиссар госпиталя вручил полевому хирургу как награду ордер на 13-метровую комнату в Москве, чтобы после Победы могла вернуться в «свою Москву». И впрямь — после войны врач-фронтовичка Катаева-Лыткина поселилась на «наградной» жиплощади. Там-то от соседей и услышала шепоток о давней квартирантке — Марине Цветаевой. Под этой крышей почти девять стремительных лет прожила Марина и отсюда бросилась в черный омут эмиграции. Как-то Надежда Ивановна встретилась с давним фронтовым знакомым, корреспондентом «Красной звезды». Посетовала: живу, мол, в доме Цветаевой, а она — в эмиграции, в Париже… А тот в ответ: ее уже нет, она погибла в Елабуге. Возможно, тогда об этом никто не знал, кроме корреспондента «Красной звезды»…
От интеллигентных соседей, которые, как тогда было принято, не говорили лишнего ни полслова, новая жиличка все-таки узнала о сестре Марины. И поклялась разыскать пропавшую в системе ГУЛАГа Анастасию Цветаеву. Надежда и Анастасия стали подругами до самого конца, на 36 лет.
В Диминой памяти всплыли слова, оброненные Надеждой Ивановной на одном из общих чаепитий. Она пожалела, что не вела дневников: «Никогда не давала себе права записывать, время нас многому научило». Позже он узнал, что стояло за этой скупой репликой. После войны бывший полевой хирург стала кандидатом медицинских наук и работала в различных медицинских учреждениях. Но была уволена за несогласие с «делом врачей». К медицине ее больше не подпускали. Все полетело в тартарары… Пришлось пойти в экскурсоводы. Не сломалась, а полностью переквалифицировалась: закончила отделение искусствоведения МГУ, защитила диссертацию о творчестве художника Фалька.
Дипломник Дима Лимонтов взялся разгрызть орех, крепкий для студенческих зубов. Предложить цельное и детальное архитектурное решение по реконструкции и реставрации мемориальной квартиры и всего дома. Причем, сделать его элементом целого литературно-театрального комплекса в заповедной зоне «Арбат». Да так сделать, чтобы не стыдно было перед «цветаевцами», перед Надеждой Ивановной. По плечу ли? Перво-наперво предстояло «выдать на гора» обмерные чертежи. С них и начал.
Дима брал у Надежды Ивановны ключи, поднимался наверх и осматривал цветаевскую квартиру. Дом вместительный, с полуподвальным этажом. Дима знал, что его построила вдова коллежского асессора Александра Дмитриевна Сабко в 1862 году. Потом у дома сменилось несколько владельцев — прежде, чем его собственником в 1911 году стал Иван Кириллович Дмитриев. При нем здесь сдавались четыре квартиры. За дверью №3 (тогда красного дерева) до переезда Марины с мужем и маленькой дочкой Ариадной, то есть до 1914 года, располагались музыкальные и художественные классы. Считалось, что для жизни семьи эта квартира не очень удобна. Она находилась на втором этаже, но в несколько уровней. У нее была своеобразная планировка. Марина смеялась: квартира такая «разлапая»!.. Из холла разбегались в разные стороны семь комнат. Но Цветаевой нравилось. В квартире царил дух Трехпрудного, где она родилась. Потому что здесь тоже уходила вдаль анфилада парадных комнат. И Дима тотчас углядел ее. Правда, анфилада была вся искривленная. Комнаты необычные. В одной, с низким потолком и единственным окном, Дима насчитал семь углов — сплошные выступы и грани. Специально перечитал цветаевскую «Повесть о Сонечке», как раз об этой квартире. Марина описала ее так: «Дом двухэтажный. Квартира на втором этаже, но в ней самой три этажа. Как и почему — объяснить не могу». Восемь лет здесь прожила, но признавалась, что плана своей квартиры она бы никогда не смогла составить. «Шкатулка с сюрпризами» — говорила она про свою квартиру…
А дом просто-напросто был четко поделен на высокие парадные комнаты с окнами на улицу и на низкие небольшие жилые покои, обращенные во двор. Этот хитрый прием стал очень популярен в Москве на склоне 19-го века — он позволял разместить в особняке дополнительный антресольный этаж, куда вели внутренние деревянные лестницы и темные переходы.
Дима бродил по пустым клетушкам с запахом затхлости и улавливал ритм в свободной планировке комнат. Он повторялся в каждой квартире — высокие светлые залы и низкие темные спаленки. Только в цветаевской квартире ритм был нарушен — неожиданно и красиво. Его нарочито сбивал небольшой центральный «холл», отсутствовавший у соседей. Вокруг холла группировались остальные комнаты, удивляя неправильной формой и расположением в двух и даже трех уровнях. Здесь сложно переплетались высокие и низкие, темные и светлые комнаты, узкие переходы и внутренние лесенки. От всего этого веяло романтическим уютом старых московских особняков. А освещался холл через крышу — световым фонарем, расположенным в потолке…
Почему возник холл с дневным светом, льющимся сверху? Диме не давал покоя этот вопрос. Копаясь в старинных домовых книгах и газетной хронике, он нашел ответ. Оказывается, рядом с борисоглебским особняком был выстроен высокий доходный дом, и эта громадина закрыла небо, на которое смотрели будущие Маринины окна, как на первом, так и на втором этажах. По этой-то причине и был устроен в специальном холле верхний дневной свет, лившийся с потолка.
Впрочем, миновали те славные времена. Давно уже забит был световой фонарь. Диме приходилось делать обмеры в полумраке. И камин, и печи, и двери — все заколотили. И приходилось что-то домысливать и дорисовывать в воображении. Дипломник Московского архитектурного, как и его сокурсники, получил разрешение пользоваться архивами. Но что он обнаружил? Очень много документальных свидетельств было вырвано — значит, кто-то побывал здесь в 30-е, 40-е годы и позже. И не просто так, а чтобы похитить и уничтожить материалы…
Ну, да Бог с ними, с бумажными свидетельствами. Существовали реальные вещи и элементы вещей, по которым вполне можно было воссоздать целое. Глаз улавливал фрагменты декоративной лепки потолков, чугунных перил парадной лестницы, двустворчатые двери с дивной ручной резьбой или же отделанные красным деревом. Все это позволяло судить о парадном убранстве интерьеров.
Нежданно-негаданно выпала еще одна удача. Дима обнаружил куски подлинных обоев. Клад для реставратора! Борисоглебский дом повидал всякое. Сменилось не одно поколение жильцов. Комнаты перекраивались и перегораживались — в советские времена, когда всё было в дефиците, и прежде всего жильё, в «разлапые» квартиры особняка втискивали как можно больше семей. Старые обои, естественно, сдирались. Дима повсюду натыкался на дощатые перегородки, где-то наспех покрашенные, где-то оклеенные. И вдруг, уже в который раз поднимаясь по лесенке внутри цветаевской квартиры, заметил над ступенями, на стене, небольшой деревянный шкафчик. Осторожно приоткрыл дверцу и обнаружил в глубине фрагменты обоев, частично закрашенных. Димина страсть в любую свободную минуту вырезать что-нибудь по дереву не улетучилась с годами, так что и деревяшка, и перочинный ножик всегда были при нем. Он ковырнул ножиком обои. Они отошли без особого труда. В шкафчике, по-видимому, держали домашнюю аптечку. Он не имел задней стенки, а прямо крепился к стене, покрытой обоями. Но когда-то их не лепили ни на штукатурку, ни на кирпич, ни на дерево. Было принято стены сначала проклеивать газетами, а на газеты накладывать обои. Кусочки обоев из аптечного шкафчика отошли вместе с газетой. Дима перевернул их изнаночной стороной к себе и прочел что-то, еще с «ятями» и «ерами», о помощи России союзникам в бурской войне, о вверении каких-то грамот царице. Много было написано на маленьком газетном клочке — обойной изнанке. С этим кусочком Дима пошел на кафедру архитектуры, где учился реставрации, чтобы перечитать газетный обрывок со знающими людьми. Он ведь не был осведомлен о деталях исторических событий ушедшего века. А потом отправился в архив. Там нашел дату освоения кварталов всей Арбатской части Москвы, накопав материалов на толстенный том. И пришел к выводу: шкафчик прибили к стене еще при первых владельцах дома. Выходит, и аптечный ящик, и обои, скрытые внутри, помнят стародавних хозяев и арендаторов — художественные и музыкальные классы и семейство Цветаевых-Эфронов…
Среди «цветаевцев» фрагмент подлинных обоев произвел фурор. Особенно радовалась Надежда Ивановна. Неказистый клочок занял почетное место в ее коллекции находок. Пока их время не пришло, но придет непременно!..
Однако главный кладезь предметов, помнивших Цветаеву, открылся под самой крышей — на чердаке. Ведь попасть в него можно было только из Марининой квартиры. Крыша пристройки была плоской террасой. А при должном воображении — корабельной палубой, с ограждением по краю. На нее выходило окно из комнаты, для которой у Цветаевой нашлись праздничные слова: «чердачный дворец мой», «дворцовый чердак», «чердак-каюта»… Вот что вырвалось из-под ее пера в голодном и холодном 1919-ом:
Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!
Войдите: гора рукописных бумаг…
— Так! — Руку! — держите направо:
Здесь лужа от крыши дырявой.
Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук,
Какую мне Фландрию вывел паук.
Не слушайте толков досужих,
Что женщина может без кружев.
Вот перечень наших чердачных чудес:
Здесь нас посещает и ангел, и бес,
И тот, кто обоих превыше, —
Не долго ведь с неба — на крышу!
Вам, дети мои, два чердачных царька,
С веселою музой моею — пока
Вам призрачный ужин согрею —
Покажут мои Эмпиреи.
«А что с вами будет, как выйдут дрова?»
Дрова? Ну, на то у поэта слова —
Всегда — огневые в запасе:
Нам нынешний год не опасен.
От века поэтовы корки черствы,
И дела нам нету до красной Москвы.
Глядите — от края до края —
Вся наша Москва — голубая!
А если уж слишком поэта доймет
Московский чумной девятнадцатый год, —
Что ж, мы проживем и без хлеба!
Недолго ведь с крыши — на небо!
Ясным зимним днем Дима, обстукав снег с ботинок в темном подъезде и взяв у Надежды Ивановны ключи, поднялся по цветаевским лесенкам на самый верх, под крышу. На чердаке сохранилась деревянная шахта того самого светового фонаря, что когда-то освещал парадный холл второго этажа — и ему хотелось разобраться в ее конструкции. Она оказалась столь оригинальна и остроумна, что стоила специального изучения. Он уже успел рассмотреть изящные переплеты фонарного проема, кое-что измерить и зарисовать и раскрыл папку, чтобы убрать блокнот и остальное, когда его взгляд приковало нечто округлое и кипеннно-белое. Это морозное солнце через дыру в крыше упало на маленький осколок то ли камня, то ли лепнины. Дима поднял его — оказывается, гипс. Он с детства резал деревянные фигурки, а в архитектурном институте занимался еще и на кафедре скульптуры. Так что сразу понял: перед ним был фрагмент подбородка. Прыгая через три ступени, он поспешил вниз — сообщить Надежде Ивановне о находке. Надежда Ивановна обрадовалась не меньше Димы. От Анастасии Цветаевой она слышала историю, по-видимому, напрямую связанную с этим обломком. Еще в пору создания Музея изящных Искусств, в пору, когда сестры Цветаевы были за границей, они вместе с Иваном Владимировичем, их отцом и «отцом» будущего музея, ездили на склад гипсовых слепков. И там каждой из сестер было разрешено выбрать для себя приглянувшуюся гипсовую головку. Марине пришлась по душе раненая амазонка. Вместе с Мариной из Трехпрудного переулка головка переехала в борисоглебский дом.
Гипсовый обломок, обнаруженный Димой, перекочевал с чердака в комнату Надежды Ивановны, а оттуда очень быстро — в Музей изобразительного искусства на Волхонке. Было немного обидно. Ведь Марине принадлежал! Но это дало толчок к энергичным действиям. Под слоем птичьего помета и слежавшейся пыли под крышей начались поиски.
Чердак есть чердак. Стало традицией выставлять сюда на лето зимние оконные рамы, вывешивать на просушку шубы и перины, сваливать под крышу всякий скарб. Но ведь на борисоглебский чердак ход шел только из цветаевской квартиры. Дима очень надеялся, что из «чердачного дворца» не совсем еще выветрился дух цветаевских вещей, хотя былые жильцы, конечно, многое порастащили. «Цветаевцы» убедились в правильности догадок. Здесь оказались залежи диковинных вещиц. Старинные бутылки, баночки из-под парфюмерии, столовые приборы, фотографии, обломки изразцов, две заваленные двери, которые когда-то вели на чердак из квартиры №3, куски печных профилей с бело-голубой глазурью, о которых знали только по литературе…
А еще Дима раскопал две книжицы с маленькими страничками чистейшего золота. По совету Надежды Ивановны показал институтскому профессору, который руководил его дипломным проектом. «Господи, да это ведь сусальное золото высшей пробы!» — воскликнул профессор. А он знал толк в этом деле. Потом нахмурился и добавил: «Золото — серьезная штука. Надо пойти в партком и посоветоваться!»
Глава институтского парткома долго не раздумывал. Сразу позвонил, кому следует. Через полчаса явился огромный детина с Лубянки. Он долго выспрашивал, откуда у Димы эти штучки и сколько их, и где чердак, и кто их видел. Дима отвечал, что книжек было две, а во время раскопок, кажется, никого рядом не оказалось. Детина помолчал и сказал, что студент может идти, а если понадобится, то его вызовут. Прошел месяц, другой, третий. Дима уже успел забыть о расспросах в парткоме. Но вот однажды старушка-вахтерша из студенческого общежития протянула ему специальный конверт со штампом КГБ. У Димы по спине побежали мурашки. Он с трудом отыскал в общежитском многолюдье укромное место и распечатал конверт. В письме четко уведомляли, что найденные предметы никакой художественной или исторической ценности не представляют… Дима подумал: кто-то бессовестно присвоил драгоценные вещи, но что он скажет Надежде Ивановне? Она, впрочем, всё поняла без слов.
А бои за Маринин дом не утихали. Иногда они приносили успех. Однако о крупных победах говорить не приходилось. Видные режиссеры, музыканты, писатели «хором» взывали к властям. Но гора мышь родила. Они добились, что Борисоглебский дом включили … аж в предварительный список домов-памятников, состоящих под охраной государства!
Никто не принимал в расчет, что совет по охране памятников при Министерстве культуры СССР обследовал техническое состояние дома и пришел к выводу, что сохранить его не только можно, но и должно. И студенческие «раскопки», и изыскания «остепененных» ученых разных профилей говорили о том же. Институт леса ВНИИЛМ провел тщательное обследование всех деревянных конструкций горемычного особняка. Кстати, заодно и определил возраст цветаевских «мемориальных тополей» под его окнами. Мэтры лесной и биологической науки дали такое заключение: «Обследованы перегородки перекрытия, сочленения, лестницы, двери, полы, оконные рамы и другие деревянные элементы дома, а также находящаяся в нем мебель. При этом следов жизнедеятельности дереворазрушающих грибов и насекомых (гнили, плодовых тел, буровой муки, летных отверстий), а также повреждений ими деревянных конструкций дома и мебели не обнаружено. Все обследованные объекты находятся в хорошем состоянии.»
За полторы сотни лет борисоглебский дом выдержал многое. И «честно» выстоял. Уцелел. Сохранил самое уязвимое — конструкции деревянных перекрытий. Явился образцом качества строительной техники…
Дима излазил вдоль и поперек весь чердак. Он воочию убедился: именно чердачная вентиляция спасла дерево. Четыре вытяжных короба в зоне конька кровли работали, как мощные легкие. Из-за них оно осталось нетронутым временем, грибком и всякими «порчами». Недаром Марина Цветаева звала этот дом «волшебным», с «чудесами, возникающими из-под ног».
А из-под рук, между тем, уходили сокровища. Исчез ажурный чугунный козырек над крыльцом. Спаренные пилястры на углах. Наличники, обрамлявшие окна. То есть все, что делало дом красивым. И каждый день продолжало исчезать. Днем и вечером приходили «цветаевцы» — и всё найденное сносили в «кладовую» Надежды Ивановны. А ночью являлись «поломщики». Утащили резную чугунную решетку, печные изразцы. Мелкие же вещи пропадали, как заговоренные…
Как раз тогда, в тот печальный период пропаж, Дима случайно откопал в чердачных залежах старинный дверной звонок. Светлый, фарфоровый, с отбитым краешком. Он наверняка висел у входа в цветаевскую квартиру №3, коль скоро погребен тут, на цветаевском чердаке. Маринины руки касались его. И Диму передернуло, когда представил старенький щербатый звонок в грязной ладони какого-нибудь бомжа, меняющего реликвию на водочный «пузырёк»…
Время не стояло на месте. Дима защитил диплом. Оставил на кафедре наработанные чертежи, записки, макеты, фотографии. Почаевничал последний раз с «цветаевцами» в комнатушке у Надежды Ивановны. Стало грустно, что пора расставаться, а музея как не было, так и нет. Он окончательно решил промолчать о найденном звонке. Сохранить его у себя до лучших времен. И уехал домой — в свой тихий Гомель.
А буквально через месяц грянула Чернобыльская катастрофа, больно задев Гомель. Потом навалились «перестроечные» перемены. А в Москве, в любимом архитектурном институте, про Диму забыли. Даже не сообщили, что его дипломная работа попала в десятку лучших проектов студентов архитектурных вузов СССР за 1986 г., и удостоилась приза, и была выставлена в Доме Союза архитекторов СССР в Москве. Он узнал об этом случайно, потом, в один из приездов в столицу, когда готовился эмигрировать в Австралию.
А решился покинуть родину не только потому, что и он сам, и его маленький сын, и жена хлебнули чернобыльской «дозы». Возникла и другая причина. Молодой архитектор Дмитрий Лимонтов сплотил вокруг себя единомышленников и затеял широкую кампанию по реставрации гомельского исторического центра, на который у городской администрации были свои виды. Началась травля. Дмитрий Лимонтов не «глянулся» властям — и его «выдавили» в эмиграцию.
Каждый раз, приезжая в Москву из Гомеля по эмигрантским делам, Дима навещал Надежду Ивановну. Она была все та же — в больших очках, с учительским седым пучком на затылке. Так же уютно разливала чай по чашкам. А когда заходила речь о Марининой квартире, сжимала рот до того твердо, что белели скулы. Вопрос о цветаевском доме-музее продолжал мучительно и безнадежно висеть в воздухе…
Дима и его семья не летели в Австралию через три океана, а шли грузовым пароходом целых 45 суток. С заходом в разные порты. С двухнедельным штормом и изнурительной морской болезнью. Зато вышло не так дорого. И можно было прихватить с собой не 20 килограммов груза на «нос», как в самолете, а больше. Это значило, что на пятый континент поплыли его деревянные «дети» — скульптуры и фигурки, что резал из липы и сосны, и с которыми не хватало сил расстаться. И, прежде всего, самая родная, Цветаевой навеянная «Рябина». Правда, ее и все остальное пришлось густо покрыть лаком — австралийцы не разрешают ввозить в свою страну «голое» дерево, опасаясь распространения заморских древесных вредителей. Потом довелось основательно потрудиться, сдирая со скульптур назойливый лак.
Австралия не встретила с распростертыми объятиями. Красил дома и квартиры. Мыл посуду. Работал на кухне в ресторанах. Иногда везло — делал то, что умел и любил. К 25-летаю знаменитого сиднейского оперного театра реставрировал подлинный макет Опера-хаус (Sydney Opera House), созданный автором — датским архитектором Утсоном. Восстанавливал после пожара столетние золоченые резные деревянные фрагменты китайского монастыря для Энергетического музея (Sydney Power House Museum). Возвращал из небытия европейские, английские, американские образцы старинной мебели XVIII-XIX веков для разных солидных компаний и частных лиц. Особенно запомнились четыре столика времен короля Георга, популярного в девятнадцатом столетии стиля: столики выдвигались один из другого.
И продолжал резать свои деревянные скульптуры. Некоторые попадали на выставки в Австралии и за ее пределами…
Вдруг пришла плохая весть с родины. Беда с отцом. Срочно полетел в Гомель. Через Москву. Российская столица подарила несколько часов ожидания. И, конечно же, первым делом Дима поспешил к Марининому дому. Боже, как он преобразился, как похорошел! Он стал, наконец, мемориальным домом-музеем Марины Цветаевой, и в нем шла обычная музейная жизнь. На первом этаже проводилась какая-то конференция, и его никак не хотели впускать в дом. Он объяснил, что не совсем посторонний. Спросил про Надежду Ивановну. Его провели на второй этаж и разрешили позвонить ей по телефону, потому что Надежда Ивановна Катаева-Лыткина давно переехала.
Дима набрал номер и услышал в трубке знакомый голос. «Ой, Димочка, дорогой, где вы? Вы звоните из Австралии? Так хорошо слышно…» У него перехватило дыхание, и он, заикаясь, проговорил: «Нет-нет, я в Москве…здесь… в Борисоглебском…» — «Ой, Димочка! Так давайте скорее ко мне! Вам сейчас скажут адрес. Жду!»/
Дима купил у бабушки, торговавшей на углу лесными цветами, букетик родных васильков, памятных по белорусскому детству, и выбрал в булочной самую большую коробку шоколадных конфет. С этим и явился к Надежде Ивановне. Она растроганно обняла его и представила другую гостью — Ольгу Труханову, внучку Анастасии Ивановны Цветаевой. Оказывается, они вместе готовили материалы для предстоящей цветаевской конференции.
Диме не терпелось узнать: когда и как свершилось это чудо — открылся музей? У Надежды Ивановны засияли глаза: «Знаете, Дмитрий, я думала, что не доживу до этого. Но в 1990-м году у меня и у всех нас», — она обернулась к Ольге, — «появился еще один друг. Как вы думаете, кто?» — Она хитровато и ликующе взглянула на Лимонтова. — «Дмитрий Сергеевич Лихачев! Если бы не он, музея бы не было. Помните, какой запущенный был дом? А денег на реставрацию взять негде. Никогда не забуду ту «первую ласточку» — первый взнос, что поступил в фонд музея от него, от бывшего заключенного мурманской тюрьмы…»
Произошло то, чего она ждала всю жизнь. Первого ноября 1990 года дом-музей зарегистрировали и основали. А через два года, 12 сентября 1992, впервые открыли для посетителей. В тот год Марине Цветаевой, которая жила и творила под этой крышей и создала здесь всё самое лучшее из написанного в России, исполнилось бы 100 лет. Надежда Ивановна Катаева-Лыткина стала первым директором цветаевского мемориала. Потчуя Диму традиционным чаем, она похвасталась еще одним событием. Под музейной крышей возродилось Общество любителей российской словесности. Оно было основано в 1811 году при Московском университете и действовало до 1930 года. Чем оно отличалось? А тем, что стремилось к «здравой» словесности, проявляло терпимость к чужим мнениям, отказывалось от журнальной войны. При обсуждении проблем словесности ценились объективность и фактичность. В советскую эпоху Общество фактически перестало существовать и не функционировало. При поддержке академика Д.С. Лихачева оно вернулось к жизни. Теперь, начиная с 1992 года, Общество любителей российской словесности в последний вторник каждого месяца собирается на свои заседания в борисоглебском доме-музее Марины Цветаевой…
Дима почувствовал спокойствие и счастье в глазах и в голосе Надежды Ивановны. Всего за несколько лет музей стал центром по изучению жизни и творчества Марины Цветаевой. Здесь ежегодно проводятся Международные цветаевские научно-тематические конференции, литературные и музыкальные вечера. Музей узнали и полюбили. И совсем не важно, что теперь его «родительница» и «хранительница» ушла в тень.
Годы взяли своё. Она сама сняла с себя директорские полномочия и стала обыкновенной пенсионеркой, хотя и числилась научным руководителем Марининого дома.
Часы пролетели, как один миг. Сфотографировались вместе на память. Обменялись адресами и телефонами. Обещали писать друг другу и перезваниваться. На прощанье расцеловались, как родные. Дима забросил на плечи рюкзак и помчался в аэропорт…
Возвратясь в Сидней, Дима первым делом достал из дальних закромов свято хранимую драгоценность — звонок от Марининой квартиры. Пришла его пора. Вот накопит немного деньжат, поедет в Москву и торжественно отдаст его в музей.
А пока надо было жить. Новая страна, как и былая родина, не гладила по головке. Изо дня в день приходится искать пути, где бы что-нибудь заработать. Вгрызаться в чужую историю, чужой язык, чужой образ жизни. А на то, чтобы смотреть русское кино, следить за русскими книжными новинками, даже послушать австралийское русское радио или просто пообщаться с «оттудашними» иммигрантами, трудно выкроить время. Нет, ему не по сердцу те, кто намеренно внедрился в англо-саксонскую среду, кто нарочито избегает встреч с соплеменниками, чтобы, не дай Бог, не вариться в русском котле. Ему не нравятся Иваны и Яковы, не помнящие родства, кто порой открещивается от русского наследия. Для Димы всё, что и он сам, и люди по соседству, и совсем далекие, и их предки пережили, вынесли на своих плечах и сделали там, на родине, очень дорого. Человек живет воспоминаниями. А Диму воспоминания гложат ежечасно — ведь он был связан с историей и культурой страны по роду своей деятельности и с самого детства.
Год назад он послал Надежде Ивановне в Москву коробку прекрасного австралийского меда к русскому Рождеству. Долго выбирал сорт. Долго выискивал подходящую рождественскую открытку. Через четыре месяца посылка вернулась. Как было написано в объяснение, «за отсутствием адресата». Полгода Дима страшился набрать дорогой московский номер телефона. Потом все-таки позвонил, но не на квартиру, а в музей. И услышал, что 7 сентября 2001 года ее не стало. Знал, что такое могло случиться, что легендарной женщине уже за восемьдесят. Однако весть оказалась неожиданной и потрясла. Он остро и горько ощутил, как осиротела для него Москва…
Жизнь буднична и тороплива. Диме редко удается порыться в старых любимых книгах. В который раз полистать «Воспоминания» Анастасии Цветаевой, Марининой сестры. Это особый том — подарок от автора. Анастасия Ивановна передала книгу Диме через Надежду Ивановну. А свой автограф сделать забыла. Позже, уже слабеющей рукой написала несколько фраз на отдельном листе и прислала тем же путем. Дима аккуратно вклеил его в книгу. А «Воспоминания» замечательные…
Цветаевский мир — особенный. Целительный. Не часто удается припадать к нему. Маринин мир помогает выжить и прижиться к новому. По Марине Цветаевой, чтобы выстоять, нужно обязательно верить в чудеса, в мудрость судьбы, в свое собственное предназначение. И при этом создавать свой мир, отличный от такой неуютной реальности переселенцев. Где этому научиться? И возможно ли?
Цветаева близка ему не только стихами, но еще и похожестью своей эмигрантской судьбы, одиночеством чужестранца, тоской по всему родному и привычному. И главное — поиском своей нужности в новых обстоятельствах. И еще — необходимой нам всем, как воздух, любви ближнего. А все дело в том, чтобы мы любили. Чтобы у нас билось сердце, хоть бы разбивалось вдребезги. «Я всегда разбиваюсь вдребезги. И все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги», — вот главное Маринино признание…
P.S. Статья была уже написана, когда выяснилось, что еще один житель Сиднея — Вадим Фомич Пожарийский, некогда видный московский хирург-ортопед, — тоже находился среди «цветаевцев», спасавших «Маринин дом» от разгрома. К великому сожалению, 3 января 2003 года он безвременно, всего на 69-м году, ушел из жизни.
Этот московский хирург и ученый, большой знаток и ценитель русской архитектуры, в особенности церковной, однажды познакомился с Надеждой Ивановной Катаевой-Лыткиной. Вадим Фомич вспоминал, что это произошло на «неофициальной» экскурсии в доме М.И.Цветаевой в 70-х годах. Надежда Ивановна проводила такие экскурсии для интеллигенции Москвы в рамках кампании в защиту дома, назначенного к сносу. Для Вадима Фомича не возникало вопроса — вставать или не вставать на сторону «цветаевской» дружины. Тем более, что в неравную борьбу за святое дело звал человек, близкий и по духу, и по профессии — ведь Надежда Ивановна тоже когда-то работала хирургом.
А Вадим Фомич, между прочим, был врачом в четвертом поколении. Правда, он нарушил семейную традицию — его предшественники посвящали себя патологической анатомии, он же стал хирургом. Разработал новые методы ортопедической хирургии и написал об этом книги. А еще бесстрашно сплавлялся на плотах по бурным российским рекам и добился звания мастера спорта по водному туризму. Наснимал несколько тысяч слайдов замечательных русских церквей, усадеб, особняков. Знал и любил поэзию и, в особенности, цветаевскую. Всё это сближало его с Надеждой Ивановной Катаевой-Лыткиной. А в один прекрасный день он решился позвонить сестре Марины Цветаевой — писательнице Анастасии Ивановне Цветаевой. Они познакомились и стали видеться довольно регулярно. Автор знаменитых «Воспоминаний» подарила своему собеседнику книгу с теплой надписью.
Вадим Фомич Пожарийский рассказывал, что, подобно многим, любил отмечать Маринины даты в доме, где М.Цветаева, по собственному ее признанию, провела лучшие годы, или, на худой конец, побродить около. В 1992 году Пожарийского ждала радость. Пришел, как всегда, к № 6 в Борисоглебском переулке и увидел: в первом этаже расположился литературный музей!