«Широка страна моя родная!
Много в ней лесов, полей и рек…»
(Из популярной советской песни)
Эмигранту, осевшему в Сиднее или в Мельбурне, трудно представить, что в Австралии существуют глухие села. И туда, как в бывшем нашем отечестве, также трудно заманить на работу врачей. Поэтому в Квинсленде, например, по распоряжению Минздрава штата, городские больницы посылают своих сотрудников на временную «трудовую повинность» в глубинку. Правда, это, в основном, касается начинающих медиков, которые проходят последипломную специализацию в госпиталях. Когда с ними подписывают контракт на год, то обязывают проработать пять недель в отдаленной местности. Квинслендская больница, с которой у меня был контракт, помогала трем населенным пунктам к западу от столицы штата — Техас (Texas), Стенторп (Stanthorpe) и Гандивинди (Goondiwindi). Все три находились примерно в 300-х километрах от Бризбена. Там мне и надлежало отбывать свою «ссылку». Делать нечего, — сел в служебную машину и поехал.
Где-то в тридцати километрах от Техаса кончился привычный австралийский асфальт. Ему на смену пришел покрытый выбоинами гравий. Причём, гравий время от времени перерезали ручейки, которые сбегали с близлежащих невысоких гор. И я невольно вспомнил родную Украину. Тем более, за последнюю сотню километров дороги я увидел только три встречных автомобиля и несколько бoльшее количество баранов. Овцы как-то умудрились перелезть через придорожную колючую проволку — обязательный атрибут сельской Австралии. На песчаном покрытии мою служебную машину сильно занесло — пришлось снизить скорость до шестидесяти километров в час.
В Техасе мне предстояло стать большим начальником — исполнять обязанности главного и единственного врача. На следующее утро по прибытии я сидел на крыльце моей маленькой больницы, глядел по сторонам. И снова перед моим мысленным взором вставала украинская деревня. Весело поблескивали под тёплым солнцем недальние плавни. За ними просматривалось несколько жилищ под сенью эвкалиптов. Почему-то эвкалипты издали напоминали украинские черные тополя и ивы. Три или четыре лошади, покрытые попонами, паслись на просторе. Я недоумевал: зачем попоны? Позже выяснилось, зачем. Австралийцы считают, что коням холодно, когда температура воздуха падает, скажем, до плюс пятнадцати. И совсем «не по-английски» пели техаские петухи и чирикали воробьи. На улицах Техаса, которые не показались мне слишком ухоженными, росли самые обыкновенные малороссийские сорняки — лопухи и колючки. Однако, смутные украинские воспоминания перебила своим колоритным смехом очень австралийская птица — кукабара. И мой затуманенный взгляд оторвался от привычных и милых сердцу петухов и сорняков. И обратился к диковинам — к пальмам да кактусам, которые, кстати, родом из Латинской Америки. К дорожным знакам с характерным длинноухим профилем: «Осторожно, кенгуру!». К разноцветным попугаям. Их особенно много на дорогах. Мне даже кажется, они специально садятся на шоссе. Зачем? А чтобы в последний момент выскочить из под колес автомобиля, который мчится с бешеной скоростью. Очевидно, австралийская провинция скучна, и попугаям просто-напросто не хватает развлечений. Конечно, постепенно, по прошествии какого-то времени глаз привыкает к экзотическому пейзажу. Но поначалу диковины поражают…
Как всякий новый поселенец, я был любопытен к месту, где оказался. И через несколько дней уже кое-что узнал. Австралийский Техас, младший братишка американского великана, — это кроха-городок на границе Квинсленда и Нового Южного Уэльса. Тут проживает всего около 900 человек. На центральную улицу втиснулась дюжина лавочек, почта, гостиница с соответствующим названием — «Даллас», техасская полиция (!), китайский ресторан (как же без китайцев в Техасе?!) и заправочная станция (прямо на тротуаре). Не успеешь опомниться, как улица уже заканчивается. За ней — безграничные поля с одинокими эвкалиптами да усадьбами фермеров. О чем говорить, ежели здесь нет вездесущего МакДональдс'а! Даже мобильный телефон не желает тут работать!
Название Техас городок получил еще в 1845 году. Имя ему, по-видимому, дали здешние американские поселенцы. А виной тому был, как и в Америке, территориальный спор между соседними штатами — Квинслендом и Новым Южным Уэльсом. У Техаса, как у любого уважающего себя австралийского села (извините, городка!), есть своя писаная история. В наличии свое Техасское историческое общество. И, конечно же, свой краеведческий музей. Он расположился в старой хате. Рядом — проеденные ржавчиной «Фордзоны». Очевидно, братья тех тракторов, что бороздили украинские поля в 30-ые — в первые годы коллективизации.
Исстари и до наших дней этой местности суждено было быть пограничной. Когда-то, до появления здесь белого человека, она разделяла владения двух аборигенских племен. В двадцатые годах прошлого века её исследовал английский ботаник Ален Каннингем (Allen Cunningham). В его честь, между прочим, названа известная шоссейная дорога. Позже сюда устремились белые колонисты. Сперва они, как водится, вытеснили с плодородных земель «техасщины» туземцев. А потом ретиво принялись «заселять» местность лошадьми, коровами и овцами. Следует отметить, что, в отличие от Украины, под плодородными землями в Австралии подразумевают весьма и весьма посредственные. Слава богу, если трава растёт.
Первым европейским поселенцам, взвалившим на себя обузу крестьянского труда, приходилось нелегко в здешних краях. Мало того, что климат непривычен и тяжёл. Аборигены, которых они обокрали и «выдавили» из обжитого пространства, смотрели враждебно, отчаянно сопротивлялись изгнанию и старались чем-нибудь напакостить. Но была ещё одна напасть. Местные травоядные. Их искореняли, как саранчу, оберегая от голода собственный скот. Согласно историческим записям 1877-го года, когда край поразила засуха, всего за одинадцать недель техаские фермеры уничтожили ни много, ни мало 66 000 кенгуру! Безобидных сумчатых бедолаг извели, потому что они были голодны и посмели приблизиться к плавням и пастбищам.
Суровые техасские крестьяне, насмерть стоявшие за сытые желудки своей скотины, добились известности как поставщики хорошего мяса, молока и шерсти. Впрочем, Техас сделался и центром по выращиванию табака. В табаководстве преуспели, главным образом, выходцы из США и Китая. Однако и австралийские фермеры не подкачали. Ни хлебом единым, ни мясом и молоком оказались сыты техасцы. Не только богаты шерстью и даже табаком. Им подвалило счастье и с камнями под ногами. А потому суждено было успешно промышлять, отыскивая серебряную руду, медь, цинк и порою золотишко.
Но вернусь к травоядному зверью, которое в австралийском Техасе как издавно не жаловали, так и теперь не жалуют. Во время Великой депрессии тридцатых «техащане» спасались охотой на кроликов. Не думайте, что их ели, — боже упаси! Спасались выделкой их шкурок. Для непосвященного российского читателя сообщу об одном забавном обстоятельстве. Кролики на пятом континенте официально относятся к вредителям («pest»). За что этакая немилость? Потому что они съедают слишком много травы на пастбищах. Их все — от мала до велика — искренне ненавидят. И никто, кроме эмигрантов из Восточной Европы, не относит крольчатину к съедобным продуктам. Естественно, что для техасца, как истинного австралийца, отведать рагу из кролика равносильно тому, чтобы попробовать крысиный бифштекс. Нам, россиянам и разным прочим венграм, такая брезгливость непонятна. Оттого-то несметное количество австралийских кроликов съели в своё время, а именно: после второй мировой войны неизбалованные эмигранты из Страны Советов…
Впрочем, я сильно отвлёкся. История с географией — это хорошо. Но пора и о моём деле. Местная больница являла собой небольшое одноэтажное строение. Этакий мини-госпиталь на 22 койки. Занимали койки преимущественно пожилые женщины, которые ждали своей очереди в дом престарелых. Однако операционная и родильная палаты всегда находились в состоянии «боевой готовности» — на всякий случай. Одновременно в больнице дежурили две медсестры. Одна из них при необходимости оказывала первую медицинскую помощь амбулаторным больным. В больничке оказался всего один телефон. Из оборудования имелась в наличии только старенькая рентгеновская установка. Дежурные медстестры каждый раз со вздохами и причитаниями пытались управиться с нею. Но что поделаешь, ежели должность рентгеновского техника не предусмотрена? Установка была расфокусирована. Снимки выходили такие, что я не смог бы по ним диагностировать даже отёк лёгких, не говоря уже о более «мелких» вещах. Тестов в больнице, естественно, не расшифровывали. Поэтому каждое утро сёстры отсылали все анализы в лабораторию за двести километров — в город Тувумба. К моему удивлению, в больнице не нашлось некоторых лекарств, которые употребляются в Австралии очень широко. Это явно было на совести местного врача, которого я временно замещал, и, безусловно, отражало его клинические взгляды.
Больничные медсёстры, в основном, были женщины семейные. Они жили в Техасе только потому, что их мужья работали здесь. Только две особы из женского медицинского персонала оказались одинокими. В кроху-городок они приехали отдышаться и «пересидеть» время растрёпанных чуств после личных катастроф. Обе медички «зализывали душевные раны» и копили деньги на будущее, благо в Техасе зарплату не на что было тратить. Своё будущее они не связывали с тёзкой американского штата. И потому постоянно и активно занимались поиском работы в более привлекательных уголках Австралии.
Мне выпало быть одним-единственным врачом на всю — почти стокилометровую! — округу, то есть оказаться, как тут говорят, solo-practitioner. Меня вооружили рацией, чтобы связываться с больными в неотложных случаях. Однако рация работала плохо. Время от времени она отвратительно хрипела и хрюкала. Иногда на той же частоте смачно и, естественно, по-австралийски матерились местные водители. К счастью, во внеурочное время ЧП случались нечасто, и после рабочего дня в больницу меня вызывали относительно редко. Медсёстры сами справлись с работой, которая не требовала моего экстренного вмешательства. За это я им был чрезвычайно благодарен. Тем не менее, постоянно ощущал внутреннее напряжение, — как «милиционер на посту». Не мог себе позволить даже стакана вина…
Местный врач практиковал не только в больнице. В Техасе у него был ещё свой частный кабинет. Точнее, частная «изба». Мне надлежало замещать его и в госпитале, и в «избе». Техаский эскулап начинал свой день в больнице. В 8 часов утра он, — а теперь я, — являлся в госпиталь и осматривал стационарных больных. А в 9 часов его, — то есть меня, — уже ждали больные, которых доктор принимал частным образом, — то бишь, в приватном кабинете. В первый же день мне довелось проконсультировать в «избе» довольно много больных. Двоих из них пришлось госпитализировать. Куда? Естественно, к себе в больницу. Кстати, мне полагалось прерывать частный прием и возращаться назад в госпиталь, если случалось что-то неотложное. Ну, и, разумеется, ночью ли, вечером ли, на рассвете, — словом, в любой момент — меня могли вызвать на «рабочий пост», как я уже упоминал. За такую «ишачью жизнь» я, — как и тот, кого я замещал, — получал щедрое финансовое вознаграждение. Больничное жалованье техаского эскулапа составляло примерно 80 тысяч австралийских долларов в год. Плюс служебный автомобиль, который даётся врачу в частное пользование. Правда, в Австралии, к сожалению, к машине не «прилагается» водитель. Но это пустяки в сравнении с кучей благ. Достаточно вспомнить, что сельскому доктору положены ежегодные курсы повышения квалификации, которые полностью оплачиваются государством. Плюс — бесплатное жильё. Плюс — бесплатный частный кабинет. Кроме того, у эскулапа в глубинке — обширная частная практика. Врач, которого я замещал, зарабатывал, как «частник», не менее ста тысяч долларов в год. Помимо 80 тысяч годовых больничного жалованья.
И всё-таки, несмотря на все эти «калачи», врачи в глубинку не едут. По всей Австралии в маленьких больницах, вроде техаской, не хватает около тысячи докторов. Там, гле сложилось особенно отчаяное положение, — например, кое-где в Новом Южном Уэльсе, — даже пошли на крайние меры. Разрешили медсестрам исполнять кое-какие врачебные функции. Это не могло не вызвать сопротивления врачебных организаций.
Но почему же медики не спешат в австралийскую глубинку? Есть причины. Во-первых, деньги — это далеко не всё в австралийской жизни. Жители пятого континента, — в особенности, горожане, — не представляют себе существования без воскресных или вечерних кампаний, без барбекью, без всяких развлечений. А в сёлах с этим туго. Во-вторых, врачебные жёны. Многие из них получили хорошее образование, имеют специальность и хотят делать карьеру. Но какая карьера светит им в захолустье типа Техас? Ну, и, наконец, третье — будущее детей. Это будущее в Австралии во многом определяет школа, в которой человек учился и которая выпустила его в свет. Естественно, родители ищут для своего чада школу получше. В Брисбене, например, очереди на обучение в престижной школе так длинны, что отец с матерью обычно записывают туда ребёнка едва ли ни со дня его рождения. Думаю, теперь ясно, отчего не хватает докторов в селе.
Но вернусь в Техас. У здешнего врача, на место которого я явился, была забавная немецкая фамилия Sondergeld. Фамилия значащая. Переводится, как «особые деньги». Медсёстры любили язвить насчёт его имени. Они не больно жаловали шефа, считая его человеком очень корыстным. Он никому в округе не давал скидку (Bulk billing), когда к нему обращались за частной медицинской помощью. Даже ближайшим помощникам и коллегам — своим медсёстрам. Невольно приходят на ум слова знаменитого офтальмолога Святослава Фёдорова: бережливость не может не вызывать уважения, но нет ничего противнее жадности!..
Пять дорог соединяли кроху-городок с внешним миром. Но этот внешний мир не был рядом. И сами жители, и «техаская медицина» жили как бы на острове. Островное существование усугубляли дожди. Они обрушивались по-австралийски мощно. И, как правило, неожиданно превращали Техас из фигурального острова в остров реальный, отрезая водой от «материка». Из-за этого кое-кто из пациентов попадал ко мне на приём, скажем, днём позже, чем требовалось.А иным вообще не оставалось ничего другого, как дозвониться до меня и попросить медицинского совета. С другой стороны, и я вместе с больничными пациентами мог оказаться в полной изоляции. Тогда пришлось бы вызывать санитарную авиацию, чтобы эвакуировать больного в «настоящий» госпиталь. Кстати, специальная вертолетная площадка находилась буквально в пятидесяти метрах от больницы. В отличие от техаского аэродрома, тоже вполне годного для санитарной авиации, но расположенного аж в четырёх километрах от госпитальных зданий.
Помнится, однажды дождливой ночью возникла проблема с беременной женщиной. У неё внезапно поднялось кровяное давление и состояние сделалось опасным. Мне срочно понадобилось отправить её в специализированное родильное отделение за двести километров от Техаса. Однако у водителя больничной кареты «скорая помощь» это, мягко выражаясь, восторга не вызвало. Ему неохота было везти роженицу за тридевять земель. Шофёр боялся, что дожди могут отрезать ему путь домой — в Техас. А спать на «чужих подушках» он не любил. Я махнул рукой, — решил положиться на телефон, который, к счастью, не боялся дождя. Рискнул сам принять трудные роды, молясь на эдисоново изобретение, которое позволило мне несколько раз в течение памятной ночи консультироваться со специалистами, находившимися за двести-триста километров от Техаса.
И всё-таки в селе много прелести. Взять хотя бы такую деталь. На дворе глухая ночь. Одноэтажный Техас, что в каких-то трёхстах метрах от больницы, погрузился в сон. Однако ни в госпитальном стационаре, ни в соседних с ним домиках, где расположились амбулатория и физиотерапевтическое отделение, двери не заперты. Больница не знает замков. Никто не боится грабителей.
Впрочем, о целости и сохранности как казённого имущества, так и собственного не очень-то беспокоятся. Все живут открыто. Никому чужого не надо.
Поселили меня рядом с больницей в деревянном маленьком коттедже, построенном в 1913 году. Здесь когда-то размещалась больница. За несколько лет до моего прибытия госпитальный коттедж превратили в общежитие медиков. Мне предложили одну из шести жилых комнат. Общежитие оказалось довольно удобным — с уютно меблированной общей гостиной и маленькой кухней. Только туалет несколько подкачал. Во-первых, он был один на всех и совмещён с душем. Во-вторых, никак не запирался, ибо замок или, на худой конец, защёлка начисто отсутствовали. А в-третьих, его фанерные стены, покрытые грибком, по-моему, только усиливали звуки «физиологических человеческих отправлений», отчётливо слышные в жилых комнатах, особенно ночью. Коридоры общежития походили на кладовку. Приходилось лавировать между огромными глиняными горшками с цветами, громоздкими сундуками и кучами всякого хлама. Каждый раз я задевал головой провисшие верёвки, которые оттягивались стираным бельём и одеждой. Шагнув вправо, спотыкался о банки с краской. Ступал влево — и ударялся мыском о коробку с крысиным ядом «Ratsak»…
Одна из общежитских обитательниц — медсестра — держала у себя в комнате пёсика. Однако и пёсик, и его хозяйка обладали на редкость общительным характером. Собачка бесцеремонно бегала по всем шести комнатам — от одного постояльца к другому — и шарила носом по углам. А медсестра беспрестанно прикуривала одну сигарету от другой и, зажав её в жёлтых пальцах, бродила по соседям, либо дымила на кухне. Двери в коттедже всегда были настежь, и в общежитие частенько наведывался гость — толстый кот, который принадлежал старшей медсестре. Кот ходил медленно, с важным видом и вёл себя, как хозяин, а не как гость. Я смотрел на всю эту общежитскую чехарду и всё больше склонялся к мысли: истинная натура австралийцев, наверное, чуть-чуть сродни цыганской…
Рядом с этим колоритным общежитием стоял дом владелицы кота — старшей медсестры. Кроме важного усатого толстяка, она прикармливала двух собачек, и на траве возле дома (в двадцати метрах от больницы!) лежали остатки пищи и кости для «четвероногих друзей человека». Надеюсь, что на Украине до такого еще не дошли…
С другой стороны общежития стояла большая клетка, в которой жили два попугая. Недалеко росли два высоких кактуса — они как бы подчеркивали духовную связь «нашего» Техаса с его американским тезкой. Моё возмущение условиями жизни в общежитии не нашло ни сочувствия, ни желания извиниться у старшей медсестры. Кстати, последняя напоминала мне своим поведением кичливую гусыню. А её должность именовалась очень громко: «Director of Nursing,» то есть «директор медсестёр».
Тем не менее меня всё-таки переселили в местный цивилизированный мотель. Владелица назвала его «Guest House — Yellow Rose», или «Дом для гостей — Желтая Роза». В отличие от общежития, этот дом произвел на меня самое положительное впечатление. Хозяйкой его была кавалер Ордена Австралии писательница и художница госпожа Дженей Апджон (Gene Upjohn). Эта неутомимая особа, несмотря на свой пожилой возраст, продолжала рисовать и писала книги об истории Австралии. Думаю, гостиничный бизнес не столько приносил доход, сколько давал ей возможность общаться с очень разными людьми, которые по всяким делам попадали в забытый Богом городок Техас. Мы сидели с нею рядышком у настоящего камина, и она рассказывала мне о своем участии во Второй мировой войне и о своей журналистской работе. Наши взгляды на жизнь оказались очень похожими и одинаково консервативными. А на многочисленных книжных полках в её доме я встретил немало знакомых названий…
Не успел я и нескольких дней проработать в Техасе, как люди уже узнавали меня на улицах. Так же, как и в сельской местности на Украине. Все местные больные и больничные сотрудники, происходившие родом из Техаса, оказались повально связанными друг с другом какими-то родственными узами. И у нас на родине, случается: полдеревни откликается на Омельченко, а другая половина на Криворучко. Похожего много. Здесь, как и в украинских селах, даже незнакомые люди, встречаясь на улицах, непременно обменивались приветствиями. Только почему-то не на украинском, а на ленивом сельском австралийском — провинциальном варианте «великого» английского языка. К тому же, тронутые крепким загаром физиономии техасских селян ничем не отличались от смуглых лиц украинских механизаторов.
Развлечений в Техасе было немного. Два кабака, гольфовый клуб, библиотека, которую я ни разу не видел открытой, местный краеведческий музей, работавший четыре часа в неделю. Вот, по-моему, и всё. Приятной неожиданностью для меня стали «Великие парашютные дебаты», которые произошли во время моей полудобровольной техасской ссылки. В это время здесь как раз проводилась «научно-практическая конференция» медсестёр региона (некоторые медсестры приехали для этого мероприятия за 200 км). По окончании конференции, во время дружеского ужина в муниципальном зале, и случились вышеуказанные дебаты. Согласно предложенному заранее сценарию, предполагалась критическая ситуация. Дескать, в воздухе загорелся самолет, на борту которого находились медсестра, врач, медбрат скорой помощи (врачи в машинах скорой помощи в Австралии не предусмотрены), священник, сельская жительница и сельская учительница. И на всех оказался только один-единственный парашют (о судьбе экипажа никто, по-моему, и не вспомнил). Возник принципиальный вопрос: кому этот парашют отдать? Обосновывать своё эксклюзивное право на парашют взялись соответствующие местные «авторитеты». Правда, сельскую жительницу представлял мужчина, потому что та заболела. Медсестра эмоционально отстаивала своё право на парашут: на её плечи падает основная тяжесть работы в больнице! При этом она не забывала ядовито подчёркивать никчемность врача. Врач сочинил пародийные стихи, положенные на популярные мелодии, и, прекрасно аккомпонируя себе на пианино, немного поиздевался над всеми остальными участниками дебатов. Католический священник использовал игру слов, которую нельзя передать по-русски, и откровенно настаивал, что парашют должен принадлежать ему по воле Господней. Мол, если он достигнет земли живым, то лучше всех утешит родственников погибших. Ведь он владеет профессиональными навыками утешать людей! Молодой человек, напоминающий женщину только завязанным на голове платком, на меня никакого впечатления не произвёл. Тучная моложавая сельская учительница, игравшая саму себя, для начала раскинула большие полные руки и смешно изобразила самолёт. Потом принялась доказывать свою всемирно-историческую учительскую роль. Так коммунисты обычно говорят о пролетариате и о его партии. Ей, педагогу, доверено обучать подрастающее поколение. Это не пустяк! Под конец весёлая толстушка так разошлась, что даже пустилась в немного неприличный танец, лихо пропуская розовое манто между своими фундаментальными ногами. Медбрат скорой помощи остроумно заметил, что любое спасение начинается со скорой помощи. То есть, спастись должен именно он, чтобы было кому заняться другими. Между прочим, потом выяснилось, что этот остряк — бывший солдат Южно-родезийской армии «расиста» Яна Смита. Однако местное жюри присудило первое место священнику. Основные аргументы — он не отошел от сюжета и не оскорбил никого из своих конкурентов. Словом, как тут говорят, был наиболее «политически корректным».
Я придумал для себя ещё одно техасское развлечение. По прямым участкам дорог, что соединяли Техас с остальной Австралией, любил промчаться со страшной скоростью — до 170 км в час. Конечно, это было преступлением. Ведь в одной только Северной Территории нет ограничений скорости на дорогах. Но это помогало расслабиться и почувствовать истинную радость жизни, радость полёта. Правда, я регулярно пересекал границу, которая отделяла «наш» Квинсленд от «их» Нового Южного Уэльса. Границы между штатами в Австралии аналогичны границам между областями на нашей родине. Возле дороги висит плакат типа «Добро пожаловать в Новый Южный Уэльс!» А рядом дорожный знак, который гласит: с этого момента вы можете ехать со скоростью 110 км в час, а не 100 км, как в Квинсленде. Границы между штатами выполняют, в основном, карантинную функцию — на случай какой-нибудь саранчи… Между прочим, примерно одна треть моих больных приезжала «из-за границы» — из НЮУ. Или, как они говорили, «с другой стороны моста». Граница проходила по речушке вроде узенького Ингула в моем родном Кировограде…
Всё на свете имеет конец. Кончилась моя техасская ссылка. И началась другая. После славного Техаса одну неделю я должен был отработать в городке с романтическим названием Гандивинди (Goondiwindi). По одной из версий, слово переводится с многочисленных аборигенских диалектов как «Утиный помёт». Это местечко с пятитысячным населением расположилось отнюдь не ближе к цивилизованному миру, чем Техас.
Вопреки ироническому названию, городок выглядел очень ухоженным. В нём нашлась пара достаточно приличных улиц с кофейными заведениями и ресторанчиками. Экономика Гандивинди прочно стоит на ногах, благодаря выращиванию хлопка. Кстати, цветок хлопчатника украшает герб городка. Хлопок приносит хороший доход местным фермерам. Чтобы удовлетворить их запросы, магазинчики типа «Союзпечати» и хлебные лавки открываются в пять часов утра. Однако здесь, как и в солнечном советском Узбекистане, хлопководство неблагоприятно сказывается на экологии.
Местная больница была расчитана на сорок коек и даже имела настоящую операционную. Проводить операции сюда приезжали или прилетали врачи из города Роума (Roma), который находится еще в большей глуши — где-то за 350 км на юго-восток. В больнице по штату надлежало работать двум врачам. Но найти желающих было не просто. И больница практически держалась на молодых врачах из Брисбена, которых принудительно бросали на спасение сельской медицины. Эта двадцатипятилетняя молодёжь с важностью начинала исполнять роль больших начальников от медицины.
Почти половину амбулаторных больных в Гандивинди составляли местные аборигены. Ведь каждый пятый из живущих здесь — темнокожий. В отличие от туземцев северного Квинсленда, которых мне раньше тоже доводилось лечить, все здешние хорошо владели языком «межнационального общения». Нравом, то есть дружелюбием и приветливостью, они совершенно не отличались от белых австралийцев. Хотя любителей грога и настоящих алкоголиков среди аборигенов было немало.
В больницу, где я работал, обращались за помощью очень многие — и темнокожие, и белые. Причём, едва ли не половина из них могла бы успешно лечиться у своих семейных врачей. Я никак не мог взять в толк: почему они предпочитают больницу, где их врачует неопытная молодёжь? Местные медсестры вразумили: оказывается, только один из трех местных врачей пользует австралийских бедняков «бесплатно» (bulk billing). Тем не менее, к нему никто не хочет обращаться. Для меня так и осталась тайной странная философия этих бедных людей. Неужели, чтобы сэкономить всего двенадцать долларов, на которые можно купить две пачки сигарет, стоит лечиться в больнице у менее квалифицированных врачей? Да ещё у «эскулапов-на час,» которые меняются почти каждую неделю? Разве эти двенадцать сэкономленных долларов важнее, чем здоровье?!
Моя полудобровольная ссылка постепенно перемещалась на юг. Городок Стенторп (Stanthorpe) оказался настоящей жемчужиной Южного Квинсленда. Расположенный среди невысоких гор, в самом центре «Гранитного пояса,» на высоте около 800 метров над уровнем моря, он отличался очень умеренным климатом. Это обстоятельство способствовало развитию садоводства. Здесь выращивают виноград, яблоки, клубнику, крыжовник и так далее. Вокруг городка около двадцати пяти винодельческих хозяйств.
Хотя городок и смотрел свысока на остальной Квинсленд, сам был опоясан невысокоми горами и скалами. На одной из таких гор под названием Марлей (Marlay) гнездилась смотровая площадка. Взирая отсюда на зелёные долины, ещё раз убеждаешься в величии дикой природы и в никчемности муравьиной возни маленьких двуногих существ, именуемых людьми. А солнечные восходы и закаты смотрелись отсюда как поразительный пир красок…
В самом городке гранит был повсюду. Он держал в плену своих скалистых берегов тихую речушку, что пробегала через самый центр города. Каменные глыбы торчали прямо на улицах. В частных усадьбах они сделались как бы оригинальной частью «садово-парковой культуры». Иногда прямо на граните росли деревья мимозы (Wattle tree), подарившей Австралии национальную цветочную эмблему. Или высились мощные кактусы, навевавшие «сон золотой» о Южной Америке, знакомой мне только по кинофильмам…
Центр Стенторпа выглядел, как все австралийские городки девятнадцатого века. Старая часовая башня на почтовой станции. Множество церквей такого же почтенного возраста. Памятники местным политическим деятелям начала двадцатого века. И обелиски павшим австралийцам, которые защищали «Короля и Страну» далеко «за морями» — во время Первой мировой войны в Турции, во Второй мировой войне, в Корее, во Вьетнаме и в Малайзии.
К счастью, благодаря мобильному телефону, (который в Стенторпе работал!) я имел возможность «оторваться» от своей больницы и проехаться по большинству улиц городка. Это даёт мне право утверждать, что Стенторп не уступает по чистоте и ухоженности самым дорогим районам Сиднея. Даже скромные домики сияли свежей краской на стенах и заборах и аккуратными внутренними дворами, с подстриженной травкой и обрезанными деревьями. Моя теперешняя зачуханная «приморская и пристоличная» Редклиффовка сильно уступает этому периферийному городку. Очевидно, в Стенторпе по сей день господствовует «философия совести», присущая некогда и украинскому сельскому жителю. Как говорила моя покойная бабушка Санюша, спеша побелить хату: «А что люди скажут о моей усадьбе и о моём поведении?». Это наблюдение подтвердилось однажды, когда мне довелось вести профессиональный разговор с социальным работником местной школы об одной из моих «нервных» шестнадцатилетних пациенток. Девица немного выпивала, покуривала марихуану и плохо училась. Учителя открыто советовали ей оставить школу и уехать, дабы не сбивать с толку и не портить других детей. Мать «нервной» пациентки, сама страдавшая алкоголизмом, призналась мне, что будущего для её дочери в городке уже нет и надо перебираться куда-то к морю. Возможно, я ещё встречу стернторпских неудачниц в нашей Редклиффовке, которая всех с радостью принимает…
Не берусь утверждать категорически, — поскольку переселился на пятый континент относительно недавно, — но мне кажется, что Стенторп относится к тем «законсервированным» городкам Австралии, где жизнь как бы остановилась тридцать лет назад. Сейчас такие городки в чести. Туда снова потянулись люди, которые устали от «революции вседозволенности» больших городов. Люди, которые хотят спокойной жизни для себя и своих семейств. Кстати, цены на дома здесь оказались не меньше, чем в моей нынешней полуостровной Редклиффовке, формально расположенной у теплого Кораллового моря…
Но вернёмся в городок и к моей тамошней лекарской жизни. Самый неприятный эпизод «стенторповского» периода для меня — посещение КПЗ (камеры предварительного заключения) местного полицейского участка. Об этом меня попросили местные стражи порядка. Почему-то они побоялись привезти на осмотр ко мне в больницу поджигателя-аборигена, которого задержали в одном из местных сел. Подозревали, что он поджёг дом своей подруги. Прежде чем осмотреть подозреваемого, я коротко поговорил с адвокатом, который защищает аборигенов (им оказался африканский негр) и с предводителем местных туземцев. Оба не стали скрывать цели моего приглашения. Дескать, необходимо доказать, что задержанный абориген — душевнобольной. А значит, появится возможность направить его в психиатрическое отделение и «замять» уголовное дело.
Камера оказалась деревянным сараем на заднем дворе полиции. В этом старинном сарае без окон был только проём для дверей на небольшую веранду, обитую густой металлической решеткой. Посредине глухой камеры, покрашенной черной краской, лежал грязный матрас. А в углу белел унитаз, ничем не огражденный от полицейского ока. Ни стульев, ни столов — ничего более. И это в цивилизованном государстве, где так заботятся о правах человека в других странах! Среди такого вот интерьера я увидел жалкого коричневого человека лет пятидесяти от роду, в коротких наручниках на трясущихся руках алкоголика и в грязной одежде. Меня пустили внутрь. Полицейский остался снаружи. После двух минут разговора с пациентом я понял, что не было никакой необходимости содержать этого человека в наручниках. По моей просьбе их сняли. Туземец оказался очень эмоциональным, чуть не плакал. Он упорно отрицал свою причастность к поджогу дома. Во время психологического опроса бедняга жаловался, что «слышит голоса» и его преследуют видения. Не знаю, притворялся ли он или на самом деле страдал душевным расстройством, — это должны были опредялить профессионалы-психиатры, — но явно вызывал сочувствие. Для меня же после этой встречи сделалось очевидно: ещё живы колониальные порядки, ещё существуют полицейские и законники, способные унизить человека, оскорбить его достоинство. Впрочем, такое, по-видимому, происходит повсюду в мире. Даже в прекрасных уголках полусказочной Австралии…
Местная больница по своим размерам и функциям мало чем отличалась от своей «гандивиндийской сестры», хотя и разместилась в очень красивом здании. Первую неделю я работал вместе с главным врачом. На вторую неделю я остался один «на хозяйстве». Обычная рутинная работа. Осмотр стационарных больных. Поликлинический приём, который предполагает всё, начиная с женской консультации и кончая прописыванием мази для глаз. А ещё осматриваю больных, доставленных каретой скорой помощи. Кроме того, принимаю роды — их выпало двое за неделю. Вдобавок отправляю нескольких сложных пациентов в больницу в Тувумбу…
На моё счастье, медсестринский коллектив оказался неплохим и достаточно веселым. Среди медсестер были: и полячка, родившаяся в Австралии, и мальтийка, и итальянец, и приезжая аргентинка с американским акцентом. А среди больных неанглоязычного происхождения преобладали итальянцы. Их было в этом городке так много, что все надписи в больнице писались на двух языках — английском и итальянском (между прочим, в Королевской больнице Брисбена сейчас появляются таблички только на азиатских языках). Некоторые старенькие итальянки, которых я осматривал, пользовались переводческой помощью своих мужей или детей, хотя, наверное, прожили в Австралии большую половину жизни…
В городке работало семь врачей. Трое из них считались «процедурными» (procedual). Они могли производить небольшие операции, аборты, кесаревые сечения, давать наркоз. А трое «непроцедурных» (просьба не читать как «не про цэ, дурные» — что по-украински означает «не об этом, дурные») иногда после долгих уговоров всё-таки соглашались ассистировать во время операций. Существовал специальный график, по которому докторов, имеющих частную практику, порой бросали на подмогу штатному государственному «эскупапу». Такая необходимость возникала в случае катастроф, срочных операций, стихийных бедствий, эпидемий. Я рассказал о шестерых медиках. А седьмым врачом значился настоящий хирург. Его звали доктор Ма. Он был членом Королевского Колледжа Хирургов и на все руки мастер. Доктор Ма происходил из китайцев, перебрался в Австралию более двадцати лет назад и говорил с заметным китайским акцентом. Он работал без устали, но, самое замечательное, трудился един в трёх лицах. То есть действовал и как хирург, и как оперирующий гинеколог ( выполнял кесаревые сечения, стерилизации и лапароскопии), а в свободное от операций время и как обычный участковый врач.
Не один доктор Ма являл для меня некую особенность «стенторпской» медицины. Заметил ещё одну. Больше половины больничных пациентов лечилилось у частных семейных врачей, не желая поступать под попечение госпитального государственного врача. Таким предпочтением «частного сектора» Стенторп, с моей точки зрения, выгодно отличался от городка «Утиный помёт», в котором всё выглядело с точностью до наоборот. Выходит, в Стенторпе большинство населения еще полагалось на частную систему здравоохранения. Словом, налицо была ситуация, характерная для Австралии два-три десятилетия назад…
Минуло несколько лет. Я крепко осел в окресностях Брисбена. Работаю — причём, с большим удовольствием! — семейным врачом на Красноутесовом полуострове (Redcliffe Peninsula). И всё-таки тоскую по австралийской глубинке. Честно признаться, если бы моя рыжая запущенная Редклиффовка не омывалась с трех сторон тёплой морской водичкой, я бы хотел жить в таком городке, как ухоженный и нетороливый Стенторп…
P.S. Автор искренне признателен своей теще — госпоже Лилии Васильевне Монаховой и своей племяннице — Тоне Петраковой за их неоценимую помощь в переводе этих записок с украинского языка на русский.