Владимир Аристов
Лирические дневники неизвестных путешественников

Предисловие к книге стихотворений
Татьяны Бонч-Осмоловской, Всеволода Власкина, Норы Крук, Лены Островской
«Из точки А»

Есть стихотворцы, которые демонстрируют свою непричастность к тем местам, где они физически присутствуют. Но подобное равнодушие отнюдь не всегда способствует проявлению их индивидуальности, якобы автономной и отрешенной от всего внешнего. Часто оказывается, что невнимание к «внешнему» свидетельствует об их ненаблюдательности и в мире внутреннем. Если же автор благодарен тем местам, где он существует (при том, что он может быть к ним и непримиримо критичен), то постоянное возвращение его мысленно в родные края (не только географические, но и родную страну своей души) будет столь же простым и естественным. Ибо он открыт широкому миру и не пытается что-то насильственно отбросить. Можно создать Новую Гвинею, Новый Южный Уэльс, Новую Каледонию или еще что-нибудь уже виртуальное, например, новую велико-, бело-, мало- Россию — много не покажется, — сколько людей, столько, кажется, и стран передвижных, перемещающихся по лицу Земли. Но всё же двойная жизнь поэта, укорененного невольно в двух и более местах, скажется, скажет сама за себя. В представленных стихах запечатлен опыт тех, кто пытается рассеивать «споры поэтической диаспоры», здесь способны предстать «новые, южные спорады», — острова поэтических колоний-сознаний, которые, несмотря на интернет, всё же находятся на ощутимом расстоянии от нас. Ведь речь идёт не о научной призрачной книжной гиперссылке, но «обычной ссылке» в настоящую Австралию-страну. Передвижение таких стихотворцев в мире является не туристическими записками, но, скорее, следами экзистенциального свидетельствования, отметками о существенных пунктах своего «странствия земного». В стихах четырёх разных авторов можно найти следы не только личной общности, но и «штрихи и царапины» нынешнего времени и пространства. Никакая привычная уже современная множественность и виртуальность не сможет передать такой опыт с его истинной единственностью.

Это и привлекает наше внимание и, вместе с тем, объединяет авторов. Несомненны чувство присутствия и одновременно отсутствия: словно бы и оповещение здешних мест о своём несомненном пребывании, но и о прибытии издалека. В таких способах изображения видится ценность и для тех, кто пытается из наших мест различить контуры незнакомого мира. Виза Австралии в паспорте может продемонстрировать смотрящих друг на друга кенгуру и страуса эму, потакая нашим детским представлениям о «зелёном континенте». Потом вдруг выясняется, что эму не совсем страус (хотя тоже относится к семейству бескилевых птиц), континент не совсем зелёный, а скорее по-марсиански красный, что не мешает здесь жить отнюдь не антиподам и не ходить вниз головами, но всё же солнце в Австралии движется против часовой стрелки. В городах восточного побережья застыли с конца девятнадцатого века пушки, направленные в сторону океана в ожидании и противостоянии призрачной угрозе нашествия русских. Но их ждали с моря, — а они появились с воздуха, и вот русская речь зазвучала, зажурчала, почти неслышимая на улицах, однако ощутимая в виртуальных руслах. В сборнике есть склонность к некой неизбежной апокрифичности, разыгрыванию своей жизни на плавучей сцене, и это в определённой степени присуще им всем. Многое очень серьёзно, но серьёзность здесь иная, это уже не тот — не осознанный еще в силу своей глубины и отчаяния — трагизм середины XX века, когда русские люди, выброшенные на пятый континент, пытались как-то литературно рефлексировать.

Из поэтической метрополии сюда пока не проложено воздушное метро, но видно, что проблемы стихотворные во многом схожи. Хотя в чисто поэтическом плане незнакомый для нас опыт не может быть ничем заменим, пусть даже кажется, что иногда иноземные запахи доносятся с экрана ноутбука. Не экзотику различить и увидеть, но почувствовать правду изображения в современном (в разной степени, конечно, выразительности) опыте передачи своего уникального жизненного опыта здесь, сейчас. Реагируя при этом, может быть столь же болезненно, на все негативные внешние импульсы, как и в родных краях. Вот характерные отрывки из книги (в первых двух отрывках один и тот же топоним несколько в отличной транскрипции тоже показателен):

       Ньютаун
   <…> если хочешь   разрисовать машину
  колеса стекла и номера   прикрыты пакетами
опусти монету  в жестянку  деньги пойдут на доброе дело
 потом  в звездах цветах и коалах  она поедет по городу
 хотя бы неподалеку   по шумной улице
    где девушки  с малиновыми волосами
  под сенью ветвей  фигового дерева
   посаженного у церкви   в 1848 году
(Татьяна Бонч-Осмоловская)


       From Newtown to Alexandria
Вечной ярмарки горелый аромат,
Пирожковые, книжные, пивные,
На обочинах — узники совести
И на столбе троцкистский плакат —
Все покидаю
И еду из Новгорода в Александрию. <…>
(Всеволод Власкин)


       [altjeringa]
этот пейзаж переболел людьми
ещё в детстве морщины
не от семи пядей мудрости
просто от солнца

сколько наивной жестокости
от радужных капель
до выжженной в прах земли
на которой не прижились колодцы <…>
(Елена Островская)

Примеры «пейзажной антропологии», как в последнем стихотворении, можно приводить еще и еще. «Свидетельствование» — вот, кажется, важное слово, хотя для данных авторов оно слишком пафосно. Во многих из этих произведений отражен поиск (с разной степенью, конечно, успешности) простой и как бы непоэтической речи. Бунин-Набоков — в правом и левом глазу совмещенные — прозапоэты, как могли бы совпасть луна и солнце, и все же оставаться различимыми, — те писатели-эмигранты, что возвратились на родину лишь текстуально. Не то, конечно, сейчас и в нынешних литераторах, они физически гораздо более свободны. Но получить реальный «медицинский» солнечный удар не весной где-нибудь в Фиальте, а зимой в Сиднее при сорокоградусной жаре под эвкалиптом на покрытой призрачными штрихами почве — это то, что нельзя пережить в других широтах и долготах. В стихах запечатлен, запечатан (хотя и внешне вроде бы назван) тот опыт последних десятилетий, который нельзя точнее передать (и, возможно, скрыть) никакими письмами. Хочется поэтому заглянуть «сквозь стихи» в этот малоизвестный мир как таковой и привести смешанные с реальными биографическими данными сведения о поэтах. Поскольку в сборнике присутствует «отчёт» о своих путешествиях во времени и пространстве, путь еще неоконченный, да и вряд ли стремящийся к своему окончанию.

Нора Крук отчетливо отражает «восточную» судьбу первой еще волны русской эмиграции, словно бесшумным стеканием по дальневосточной ширме мира — от Харбина к Шанхаю и дальше к Гонконгу и еще много южнее в теплые моря к Австралии, обозначая тот географический коралловый барьер и риф распространения русского поэтического языка — и дальше через полинезийские острова — к Сиднею, где, кажется, живут потомки Миклухо-Маклая. Трое других пришли с «запада»: Татьяна Бонч-Осмоловская, Елена Островская и Всеволод Власкин — авторы нового поколения. Эмигрантами их даже трудно назвать — в более свободном, чем раньше мире — «неоседлые» мигранты, они имеют статус неких интеллектуальных номад — так живут многие ученые и писатели разных стран — просто для нашей страны, для России такой способ существования внове — и тяготы, и радости — физические, материальные и ментальные — отразились в этом поколении. По образованию все они начально были связаны с естественными, «точными» науками (статистическая ли, ядерная ли, вычислительная ли физика?) — они принесли опыт ночного бдения у окна монитора (как и у собственной мысли) у колеблемой колыбели незнакомого аборигенам знания. Здесь нет, конечно, той быстроты и безысходности эмигрантов средины прошлого (нашего!) века, но есть умение преодолевать незнакомые прежде длительные пустыни одиночества у ночных компьютеров, когда лоции и навигации нового знания заставляют прижимать ладонь козырьком к глазам и следить в темноте за виртуальными опасностями. Что сохранили эти неопереселенцы, неожители вместе со скепсисом, вздохом по забытой родине детства, которое они сами находят? Поэзия здесь их объединяет, она немного иная всё же, чем на большом континенте русской поэзии, — они там и здесь и всё же здесь. При всех «исторических и географических» отличиях этих авторов в их стихах чудится звучащей одна общая нота, — хотя она тоже перевита незаметными исчезающее малыми личными обертонами — вкусившие мирских и мировых ароматов — горечи иных утр и странных ночей, утратившие непрожитые эти ночи у нас, и всё же:


Задержавшаяся летним днем
возле наших ворот
с потемневшим иероглифом счастья
перед выездом в мир
(Нора Крук)

Современная поэзия, не настаивающая на силлаботонике или «дистиллированном верлибре», настоена на травах из всех лесов и огородов поэзий и проз разных времён, народов, но всё же хочется сказать, что здесь это не постмодернистская «всеядность и вседозволенность», — но отбор и сбор — впитывание и ответ, при том что Нора Крук, безусловно, более традиционный лирик. Все авторы много лет живут в Австралии (и/или при этом на два дома в мире — тут и в России), они хорошо знают английский язык (Нора Крук и сама пишет стихи по-английски), занимаются переводом, поэтому иноязычные явления поэзии для них не являются чем-то отдаленным или недавно пришедшим.

Можно очень кратко отметить особенности каждого из авторов, что теперь, возможно, проще сделать после того, как обозначен единый фон, — в общей «тени обложки» легче и рельефнее обозначать различия их индивидуальностей. «Австралийский бестиарий» Татьяны Бонч-Осмоловской выпустил когда-то в вольер вольного юмора здешних, но ранее не существовавших зверей. В сборнике отголоски этого игрового начала тоже присутствуют — достаточно привести пример стихотворения «Фланёр». В нынешних её стихах обозначен уровень некоторой новой точности, требующей своего определения, поскольку все происходит на грани прозы и поэзии (известно, что она автор нескольких прозаических книг). Она словно бы зашла в лирическую зону «со стороны прозы», утратив по дороге непрерывность и длительность, но, оказалось, что несколько прерывистых, согласованных ритмически фраз могут быть не менее, если не более выразительными. Прозаическое, оформленное или обрамленное поэтическими деталями, лаконическими чертами — это не описательность, но, скорее, непрерывная лирическая дневниковость человека в пути (не отсюда ли античные аллюзии — того, кто движется и во времени):


под белою пеной, над париками водорослей
стая серебряных рыб.
куски амальгамы
разевают черные дыры ртов
навстречу взгляду
и не возвращают обратно.

Бонч-Осмоловская является также организатором периодических литературных фестивалей «Антиподы», которые способствовали структурированию здешнего культурного пространства, и в том числе впервые представили читателю двух авторов данного сборника — Елену Островскую и Всеволода Власкина. Елена Островская, свободно работающая и в переводах, и в оригинальных произведениях, демонстрирует уровень современного поэтического изображения, вдумчивого и сдержанного:


это вечное заблуждение мотылька
относительно
природы горения
верь природа возьмёт и всё больше не своего
попадёт в её поле зрения
после всего
конечно останется слово но
у него
будет другое значение

Ей не чужды иногда даже (казалось бы) и тонкие стилизации:


В императорском летнем саду
на скамье желтый лист.
Он же морщит в пруду
отражение неба с проседью.

Хотя здесь совмещение собственного «иноземного» опыта, который трудно выразить кроме как собственно литературными средствами. Лаконизм средств «китайских стихов» тоже передает опыт «остранения» — перемещения себя в иную страну.

В этом смысле Нора Крук несколько отличается от стихотворцев нового поколения: ей — при всём многообразии её форм — всё же присущ более традиционный лиризм, хотя отмеченные черты поэтов ей тоже присущи, но у неё «китайщина» — это прямой опыт её жизни. Она автор многих поэтических книг (на двух языках), постоянное возвращение в реку своей жизни способно приносить новые мысли и образы:


Твои губы обветрены, жарко дышат,
А глаза твои узкие — угольки,
Нас никто не увидит и не услышит
Близ моей желтокожей родной реки.
(Китай, 1957 г.)


Дождь плачет… в текучем стекле
Мазки джакаранды, карминные пятна
И всплески колёс на размытой земле…
Божественна кисть, но судьба — неопрятна.
(О Марине Цветаевой)

Всеволод Власкин предстаёт интересным автором, для которого метафора не только вспомогательное средство:


океан сделан из двух влаг
воды и тоски
поэтому он непригоден
ни для чего
ни для чернил
ни для разведения огня
в него бесполезны
прямые попадания снарядов
и ни один скворец не вил там гнезд
…………………………………………….
когда он спит он теплый как кошка
он хочет сесть но не может
его волнует все

Вряд ли отвлечённый взгляд «издалека» помог бы русско-язычному поэту так изобразить океан. При этом ему не чужд и несколько более сухой язык описания:


Полдень,
Кобальт и стронций.
Солнце.
Много.
Впритык.
Глядишь, прорвется,
Посыплет на город
И за воротник
Глянец сухих блесток,
Песок словарных единиц,
Царапая углы глаз,
Тыл ладоней
И желто-сизую дорогу.

Многое в «книге четырех» подобно поискам в стихотворном пространстве в Москве и других российских городах, но несомненно и присутствие неповторимого аромата места и времени. Наши европейские и американские эмигрантские стихотворные феномены хорошо известны, имеют свою историю и эволюцию, чего нельзя было сказать о русской поэзии «Южного полушария». Представленный сборник — одна из нынешних попыток обозначить пунктиром часть, пусть даже небольшую, новой поэтической суши.


Владимир Аристов