Прелестна женщина. Их две;
а в графском парке филомела
в такой возвышенной листве
звучит, что в этом всё и дело.
Спи, спи, художник. Эпиктет
учил не корчиться от смеха
и боли. К Богу не хотеть
вотще, и умереть, как эхо.
И я вскричал тогда: прости,
но чем же так тошна свобода
в реестр отстёгнутый войти
и Господа, и Гесиода?
Молчал мыслитель. Ученик
к святому бледными в печали
челу остывшему приник
устами, и друзья молчали.
Но я неистовствовал: — Где
границ познанья страшный сокол,
чтоб рыбам мыслился в воде,
как дух аквариумных стёкол?!
Рассказ философа был тих,
но был всё тот же: спать, художник.
Сложить вибрирующий стих
в себя, как перочинный ножик —
барокко выспренняя речь
скупую не оставит шанса
навеки готику рассечь
на нищенство и ницшеанство.
О, завтра в кайф тебе слабать
псалом, и горшую рениксу,
дерзай! Но в вечный наш шаббат
душа обязана лениться.
Так сада сладостен шатёр,
зачем же в холод этот ранний
тебя выносит на простор
тираннозавр твоих желаний?
И если ржава неба жесть
и легион бескрылым имя,
успел зачем ты пересесть
на зверя с перьями гнедыми?
Теперь лететь что было сил
назад, но сточенной подковой
зачем при жизни попросил
разрезать сад средневековый?
Ведь по ножу ты не пройдёшь
в рассвет, по направленью к дому;
но соловьиным эхом дрожь
бежит по лезвию любому.
1995