«И повелел затопить
утром трёхпарусный, подле
южного Африки мыса,
полный предателей чёлн…»
(Ганнона, царя карфагенян, перипл
навигации вкруг африканских земель)
Покуда полощет бизань ветерок,
Синдбад будет суммой письма между строк.
Он метит в гарем в предвкушении визы;
о Муза — одна, и поэтому впрок
придворным поэтам большие круизы.
Так, будучи юнгой, Хайям бы узнал,
что песня сирены — морская зурна,
а кок — это джинн судового питанья.
И что рубайят, не спросив капитана,
нельзя заносить в корабельный журнал.
Такое-то, столько часов пополудни.
И век не заменишь на вечность. А жаль;
безвременье штиля склоняет пищаль
сменить на бенгальскую точку полундры
прохладную и безмятежную даль.
Но сколь ни существенны эти слова,
божественно слышать их голую кальку
на том волапюке, где было сперва:
За окнами давка, толпится листва.
И всё это больше не нужно, поскольку
иван войсковой по-гасконски — жандарм.
А вам не к плечу бронебойная швабра
и солнце в петлице: Пропал смертью храбрых.
Свече, поделённой на вес канделябра,
равняются сумерки отчих казарм.
На траверзе справа — мыс Доброй Надежды.
В трубу исчислимы песок и невежды.
Но только смежишь воспалённые вежды —
берёзки, коровка, бревенчатый дом
и старый колодязь с кривым журавлём.
Хорошие мысли! Снесёт на ветру их.
А вскоре атлантика тоже вдали
останется пеной в кильватерных струях.
Мы крепкие духом! Понеже смогли
дохлюпать до Огненной этой Земли.
Последним усилием воображень —
я вижу сибирь на студенческом снимке.
А кто там шабашит на нашей заимке?
Чалдон Гершмановских, косая сажень,
лопаткою мамонта полет женьшень.
Юдоль юдофоба горька и светла.
Но мне тяжело пресноводное знамя.
Пацифика всё же. Поднять вымпела!
Трёхмачтовый бриг — как бы двор с простынями —
достойный предатель эмпирии зла.
1990