В час коменданта, воздвигнув чертог чернозёма
над саркофагом бесславно почившего дня,
кань на площадку, где рыщет запретная зона,
в гордый каньон переулков, не помнящий дна.
На перевалах чумные кошачьи аулы
празднуют ночь. Хороводы и сухость во рту
будут расти, и карнизов иссохшие скулы
сводит от жажды испить до глотка черноту.
Гулко зияет с твоими глазницами вровень
мёртвая боль опустелых присутственных мест,
и сквозняком притворяется в проруби кровель
из путешествий души залетевший норд-вест.
Шар антрацита взойдёт отрицанием солнца
здесь и кругом. В эпицентре помашешь рукой —
и возвратит голубые зрачки кроманьонца
угольный пласт, по надбровьям скользящий рекой.
Город, оглохнув, — ведь морок в хрусталик обрушен
и по сетчатке палит абразивная пыль, —
тихо нырнёт в краевые, нейтральные лужи
или крылами зажмурится, как нетопырь.
Тот же скиталец, что очи горе преподымет,
шагом последним подаст неискомый ответ:
крыши на ртутной подушке плывут, а под ними
города заново нет. И глядящего нет.
1989