операционный холодный и гладкий застелен бумажною простынёй. Его привязали к нему, чтобы не рыпался, не шевелился, не дергал руками-ногами. Склонились. Смотрят в глаза безучастно. Участники фрагментарных событий. Ввели поначалу подкожно. Потом пробуравили вену. Он растянулся, обмяк. Лицо простодушия и отлетающей к потолку прошлогодней улыбки. Красное наполняет сознание. Режут вслепую. Распоряжаются. Он едва дышит
с закрытыми глазами он вошёл. Остался. Не входил в другое. Был день. На карте дня застыло солнце. Метался по закрытой галерее неуловимый среди вещей. Сошёл с дистанции уныний на каждый день и подходящий случай. А дверь — то запирали раньше, то, после всех мытарств хотений, она хлестала по спине, лопаткам. Он барабанил сквозь чужие судьбы. Звон жалоб и начало света и представленья
а в комнатах зажгли все свечи и солнце занавесили коврами. На всех коврах — его вчерашний лик, где вместо щёк тускнели травы, а вместо глаз пылали облака со скоростью тринадцать лет впомине. Рука его не смела удержать и капли дев тревожных и лучистых. Он не придумал бы такую казнь. Метался, жаждал обладанья, когда одно владение сменяется другим и расширяются угодья полей и пастбищ, в траве плутают девы свечи солнца, едва приметные. Он падок был на смех. Скользил по городу улыбок. Встречал родных. Себя не помнил. Он изменил привычность очертаний. Его обули в снег, прикрыли. Крыльцо прогнило и трава чернела
0 ч а с о в . по ту сторону / по ту сторону белого моря / белого моря чёрного / по ту сторону / белый с глазами синими / по ту сторону моря лежит / точно мёртвый / по ту сторону мёртвого чёрного моря / мёртвого белого моря / мёртвый совсем лежит.
24 ч а с а . тусклый фонарик / бумажные стенки готовы вот-вот разорваться / бессильно глядел Носорог в горлышко ржавых мгновений / голосом из укрытий и покрывал страха смерти / он покрывал уязвимость / голосом покрывал.
я согреваюсь от одного только голоса твоего. я люблю путешествовать по его вертикали, бродить по обетованной земле твоих слов. кристаллы небесного серебра светятся без дефекта. я забываю, ровно на пятые сутки крона тела напоминает разрушенный храм. я вымучен болью. пыльца жасминного чая щекочет пустынное горло. и мы глотаем чуть горьковатую смесь наших встреч, мы, паломники синего сада. кто-то ступает чуть впереди. линии жизни свиты в гнездо. свиток очарований. запрети мне почувствовать дань этих листьев, край моей родины запрети мне увидеть. сегодня мы только корзина с кувшином тёплого молока, хлеба ржаного, колосьями и лепестками растений, синеющими
сколько мнимостей пройдется мне одолеть, мне, глупому Носорогу. я молюсь отражениям и не боюсь больше ни одного существа. я научился кататься на роликовых коньках и быть выше себя на два радиуса их прочных колес. в присутствии многих я дал обет быть собой и забыть свое прошлое. ещё вчера я вздыхал, как святой Серафим дышал на голые руки, растапливая суеверия увлечённых. как много времени пробыл я среди них. милые, озлобленные от невнимания дети, вежливые, когда к ним приходят с улыбкой, визгливые, когда без подарков. я вспоминаю, как страшатся они лжепророков, одаривая их своим страхом и удлиняя их тени
а на свободной вершине я — полузрячий, полуслепой, гневный и добродушием переполненный — Носорог живу, приживаю свои без остатка минуты. я бы хотел представить жизнь свою — картой с полюсом притяжения Белой-Чужой, с набором полузабытых единственных истин. но я — глуп, не могу сказать больше, чем говорю, и молчу всегда дольше, чем это вмещается в слове
я приготовился ко всему. руки расправил и растянулся, обнял круглую землю, шар сердца. я принял перевороты, листву их деревьев, сгребаю их кучи и поджигаю. я — дворник — с глазами, светящимися сквозь любые клеёнки. обрубленные деревца меня не смущают, я поливаю их в пятницу и по воскресеньям, когда бываю невесел
было это в саду. и так сладко падали яблоки и другие плоды на колени. Носорог оробел и обрёл милые и прошлогодние очертания глаз и веселый веснушчатый нос
и был день. он засыпал, просыпался, учился летать и учился. многому научился, только не знает зачем. Белая угадала, в будущей жизни он уязвим, как и в прошлой, бывает озлоблен, пересыпает песок из пустого в пустое. это его развлекает в пасмурную погоду
в юности он разбил чашку и пятна густого напитка остались на деревянной панели. Гордый лоб потемнел от досады. Он голову низко склонил, не видел даже стола. Только руки свои едва видел. Насмешливо встал, исполненный противоречия духа
— Он всё равно что ребёнок.
— Смотрите, как в нём похоже всё на любовь.
— Молчите, иначе он не придёт.
— Или придёт не ко времени.
— Бодрость — рана цветка его сердца.
— А говорят, у него была грубая кожа?
— Видимо, он истончился.
они своенравно усаживались вдоль столов, распределяясь по стрелке, рангу отличий, по кругу. Доверчивые готовились доверять, иные с усердием разукрашивали голоса, чтоб походить один на другого
— Не плачь, я подарю тебе боль. И ты, угнетённая мукой рождения моего, пожелаешь спрятать подальше кроткую гордость
— Это в груди у тебя звенит солнце, — плакала Белая и прижималась к печали, не ведая, что Носорог ходит у самого края, всматривается в глубину.
Белая рассказала ему, как смогла, об опасностях на остановках пути. И монотонность речи её совпадала с кротостью выражений. Голос у Белой полон любви оправданий. Даже в сумбуре противоречий видит она терпкие проявления жизни
пахло прелой листвой и деревьями леса. Белая с песней печали двигалась нетревожно. Знаменьем был её лик. Грозным белели губы. Руки касались начала сущности всех времён. Одарила простудой, голосом хриплым живой своей жизни, и, оперевшись ногами о воздух, обрисовала собою часть бытия, другую — незримую часть — умолчала незримо.
Тайна связей и натяжение свода.
И углядела влияние часа и нисхождение в плотное тело.
Кольца у самой земли её красного духа.