Они все встали в половине шестого. К шести часам на улице перед домом остановился белый автобус тети Нины. У них с мужем, Стивеном, бизнес такой: развозят туристов из аэропорта по отелям, потому у них есть два больших автобуса. Но сегодня туристов повезет один Стив, а тех, что не поместятся в его автобус, подхватят другие компании. Тетя Нина об этом говорила всю дорогу: о конкуренции, о расходах, о том, что нужно работать по воскресеньям и в праздники. Наконец отец не выдержал: «Нинка, заткнись уже со своей работой!» — попросил он. Тетя Нина оскорблено замолчала, только носом сопела сильнее обычного. Отец с мамой улыбались Наташе, Зое, тети Нининой Юле и отдельно Саше. Он, по их мнению, больше всех должен был радоваться, что тетя Аня, наконец, приезжает.
Саша, как и незнакомая тетя Аня, унаследовал абсолютный слух от прадеда — скрипача-самоучки, регента в Святониколаевской церкви во Владивостоке. Родители заставили Сашу учиться музыке серьезно.
«Такой талант в землю зарывать — грех, — убеждал его отец, — талант должен служить людям!»
Саше едва минуло шесть, когда он в первый раз играл со сцены. Десять лет уже выступает, даже два сольных концерта было. В местной газете писали, что он «очень обещающий молодой пианист».
Тетя Аня, по рассказам мамы и папы, тоже начала выступать чуть не с пеленок. К шестнадцати годам, она стала концертирующей пианисткой, ездила в другие города на гастроли. Тетя Нина как-то вспоминала, что ее даже в Америку приглашали, но китайские власти, конечно, не пустили. А потом началась пропаганда о возвращении в Россию, не до того стало.
Аннушка с мамой дружили — не разлей вода. Они даже родились в один день — шестого июля. Вот как стала мама в Россию собираться, Аннушка тоже давай родителей уговаривать. Мечтала Аннушка в консерватории учиться, известной пианисткой стать.
Мама пять лет в России прожила, потом к папе в Бризбан приехала.
Папа рассказывал, что она, только с трапа спустилась, сразу стала его умолять, чтобы он Аннушку из России забрал, мол, жить там невозможно. Папа, конечно, стал хлопотать, но все напрасно, не выпускали ее. Один раз даже бумага официальная пришла, что «Анна Александровна Ракитина — концертирующая пианистка, и концертная программа составлена для нее на пять лет вперед, зарубежные поездки включительно, а потому, к нашему глубокому сожалению, выезд ее в скором времени не представляется возможным».
Аннушка в письмах о своих гастролях не писала. Сообщила о смерти мамы от воспаления легких, потом о смерти отца, как она написала, «от тоски сердечной». Остальные письма Аннушкины были похожи одно на другое. Спрашивала о здоровье, о детях, рассказывала о погоде, о ягодах и грибах, если дело было летом, о снегах, засыпавших ее город зимой.
Года через четыре после отъезда, написала она, что родила мальчика и назвала его Володей. «Об отце не спрашивайте, — упреждала их вопросы Аннушка, — так сложилось, что нет у Володечки отца …» Причины не написала, боялась, видно, что цензура письмо не пропустит. Цензор, кстати, иногда одно-два слова, а то и целую строчку в письме замарывал, читал, значит, каждое письмо. После рождения Володи, отец снова начал хлопотать, чтоб Аннушку выпустили. Восемнадцать лет хлопотал: анкеты, прошения, даже в Объединенные Нации писал. И вот, приезжают они сегодня, и тетя Аня и Володя.
«Аннушка, вот она, родная! — вдруг запричитала мама, показывая рукой на идущих к зданию людей. — Господи, постарела-то как, — всхлипнула она, — седая совсем!»
Саша повел маму к выходу из таможенной зоны. Здесь они еще с полчаса ждали, сидя на диванчике у окна. Опять приземлился Боинг, девушки прилипли к окнам. В этот момент дверь распахнулась, и в зал вышла маленькая очень худая и абсолютно седая женщина с лицом Зои. Темные глаза ее, казались огромными на странно бледном для Бризбана лице, волосы были гладко зачесаны назад и заплетены в косу, уложенную на затылке. На ней было неожиданно яркое платье с розовыми цветами по голубому полю и смешные, какие-то детские, коричневые сандалии. Следом за ней, высокий, коротко стриженый парень в темных брюках и в белой рубашке с закатанными рукавами, выкатил тележку с двумя потертыми чемоданами.
«Папины кофры!» — прошептал за спиной отец.
«Аннушка, родненькая!» — протянула к ней руки мама. И тут, расталкивая всех, не плача, а, подвывая, как огромный грузовик, идущий в гору, к приехавшим побежала тетя Нина. Аннушка утонула в ее объятиях, папа с мамой бросились к ним, и все вместе превратились в пеструю толпу, плачущую, смеющуюся и говорящую обо всем сразу. Подбежали сестры, стали здороваться, от смущения беспричинно смеясь.
Парень настороженно и с интересом смотрел на этих незнакомых родственников, улыбался через силу и, видно было, чувствовал себя не в своей тарелке. Саша подошел к нему, протянул руку, и, не понимая как это получилось, и, удивляясь, они вдруг обнялись, стали хлопать друг друга по плечу, и им уже казалось, что они знакомы чуть не с рождения. И Саша был ужасно рад, что у него теперь есть старший брат, такой высокий, сильный и такой, неожиданно, родной.
Шумной толпой погрузились они в автобус и, под рыдания мамы и вой тети Нины, тронулись в путь. Папа сам сел за руль, досадливо махнув рукой в сторону плачущих женщин. Они быстро выехали на скоростное шоссе и покатили домой.
Женщины скоро перестали плакать, стали шептаться, прерывая шепот всхлипываниями и ахами. Сестры опять защебетали о своем. Саша, сидевший рядом с Володей, стал объяснять ему дорогу, рассказывать про автобус и тети Нинин бизнес. Еще раз, по Володиной просьбе, показал, где какая сестра, а то в аэропорту тот не разобрался, «визгу много было». Саша рассказывал о школе, о том, что завтра с утра он хотел лодку красить, что краску уже в лодочный сарай оттащил.
«Мы с тобой вдвоем быстро справимся, — говорил Саша, радуясь, что теперь у него будет компания в любом деле, — я тебе какие-нибудь джинсы старые найду, чтоб мама не ругалась, когда измажемся!»
«Джинсы старые? — удивился Володя. — Джинсы — это клево!»
Папа, не обращая внимания на тети Нинины «Осторожно!», втиснул автобус между двумя машинами прямо перед домом. Мама повела тетю Аню в дом, а папа, бросив Саше ключи, подхватил тетю Нину и Юлю. Зоя с Наташей пошли по дорожке, смеясь и пританцовывая. Саша с Володей вытащили чемоданы, закрыли автобус и понесли вещи в дом.
Родители загодя договорились, что Володя будет жить в Сашиной комнате, а тетю Аню поселят в спальне, что окнами на веранду. Саша с папой еще на прошлой неделе поставили вторую кровать, а мама вчера застелила ее, накрыв таким же, как у Саши одеялом. Одеяло было Зойкино, но мама сказала, что некрасиво, когда кровати по-разному застелены, и Зое купили другое одеяло. Большие часы в гостиной уже пробили десять, когда приехал тети Нинин Стив, и они, наконец, сели за стол. Володя, все еще смущаясь, сел рядом с матерью, а Саша устроился рядом с ним.
Поели, стали пить чай, мама нарезала пирог с яблоками, принесла вазочки с маленькими пирожными с шоколадным кремом, Сашины любимые. Тетя Аня, заметив, что он облизывает пальцы, придвинула вазочку с пирожными прямо к Сашиной тарелке, — ешь! Саша положил пирожное Володе на тарелку и взял еще одно для себя. Тетя Аня улыбнулась ему, и глаза ее заблестели от слез.
И вот тут Саша увидел тети Анины руки.
Нет, ничего страшного, руки как руки, ногти коротко стрижены, никакого маникюра. Но… это были не руки пианистки. Такими руками на рынке улыбающиеся румяные жены фермеров передавали маме пакеты с помидорами и мандаринами. Такими руками, с въевшейся в трещины неотмывающейся чернотой, копался в моторе старенького Датсуна, задешево купленного отцом для Наташи, автомеханик в мастерской.
«Тетя Аня, — спросил Саша тихонько, — а что у Вас с руками? Как же вы на пианино играть будете, если так руки испортили?»
«Какая я пианистка, Сашунь, — вздохнула тетя Аня, — я уж и забыла с какой стороны к роялю-то подходить. А руки у меня обыкновенные, на нашей фабрике у всех такие руки. Да и на огороде мы с Володей с утра до ночи пластались — там без этого не проживешь — вот земля и пристала!»
Мама захлопотала у самовара, стала спрашивать, кто хочет еще чаю, но все уж напились, поэтому перешли на веранду. Сестры на ступеньках устроились, а Саша с Володей на широких перилах веранды.
«Ну, Аннушка, — сказал папа, — рассказывай все с самого начала. Все подробно, с того самого дня, когда вы с мамой и папой в поезд сели».
Тетя Аня глаза прикрыла, руки свои немузыкальные на коленях сложила и вздохнула глубоко, словно раскрывая то, о чем столько лет старалась не вспоминать, и начала:
«Уезжали мы из Харбина в одном вагоне с Никитиными, Изяславскими и Коршуновыми. Дорогой останавливался наш поезд на разных станциях, и по одной семье выгружали. Мама просила, чтоб нас с Никитиными вместе высадили, даже слушать ее не стали. А старший конвойный еще обозвал ее, и смеется, мол, вас в самую столицу везут, честь особая».
Мама слезы вытирала, папа обнял ее за плечи, а тетя Аня, вздохнув, продолжала.
«Помню, холодно уже было, ноябрь месяц, мы в вагоне у печки сидели, грелись. Отцепили вагон наш на станции под названием Камень-на-Оби. Там при станции городок небольшой. Мама все вздыхала, какое, мол, жилье нам дадут, с печкой или с паровым котлом, да будет ли большая комната, чтоб рояль поставить. Мы, помните, перед отъездом рояль купили, маленький, кабинетный. Немецкий был рояль, звук прекрасный, чистый, хрустальный. Я, когда в магазине играть попробовала, — просто влюбилась в этот инструмент. Кучу денег стоил! Я папе все отдавала, что концертами и уроками зарабатывала, на хороший инструмент копила, и все равно родителям еще добавить пришлось. Помню, рояль этот мы с мамой упаковывали в рогожу, тряпками ножки обертывали. Ни о чем не жалею: серебро столовое, драгоценности бабушкины, картины — все отобрали — пусть. Жизнь саму отобрали! А про рояль как вспомню — душа болит, я ведь на нем и поиграть толком не успела…»
Тетя Аня всхлипнула, Володя спрыгнул с перил, принес ей воды, стал гладить по голове как маленькую: «Ну, мама, ведь сколько раз уже договаривались, что забудем про рояль этот!»
«Ну, ладно, — вытерла глаза тетя Аня, — что теперь слезы лить…» — она вздохнула и продолжила свой рассказ.
«Наутро телега приехала, и возчик с папой вещи стали грузить. Ну, чемоданы, да короба какие были они погрузили, а мебель, конечно, не осилили. Папа хотел остаться, ждать пока мы ему из городка еще одну повозку пришлем и в помощь кого, но конвой не разрешил. Пришлось бросить все на платформе без присмотра. Городок сразу за станцией начинался. Улицы немощеные, грязь по щиколотку, да еще подморозило, скользко. Я пешком за телегой шла, так дважды в грязь плюхнулась, сапожки-то с каблучком, несподручно по грязи, да еще дорога незнакомая. Телега перед домом-развалюшкой остановилась, сразу видно, что давно пустой стоит. Возчик стал разгружаться, а нам ждать не разрешили, в милицию повели, в особый отдел. Половины вещей потом недосчитались!
В особом отделе нам объявили, что мы теперь жители Камня-на-Оби, что в большие города на десять лет нам въезд закрыт. Да, еще поздравили нас, так как мы теперь жители самой счастливой страны — Советского Союза, в насмешку, видно. И пошли мы домой в развалюшку нашу.
Назавтра папа пошел работу искать, жилье, может, другое присмотреть, а мы с мамой еще одну комнату вычистили. Окна битые подушками закрыли. Папа вернулся невесел: на железную дорогу таких как он, «пораженцев», не берут. И насчет квартиры другой — тоже никакой надежды. Ну, чтоб долго не рассказывать, пришлось папе, на водочном заводе механиком устроиться. Завод этот в здании храма был. Не поверите, церковь закрыли, крест сняли, а в здании водку стали делать! Папа переживал очень, помню. Зарплата копеечная, еду с собой несешь, согреть негде, целый день всухомятку. К концу смены все пьяные, что мужчины, что женщины, а ему за них отвечать. Раз молодой парень с эстакады упал — покалечился, потом женщина спьяну в вентилятор руку сунула. Почти каждый месяц аварии случались.
Папа все себя винил, что мы в Россию уехали, все мучился, что поверил. Мама ему однажды сказала, что не ты, мол, повинен, просто тоска по России нас заела. Ну, и из-за меня, конечно, согласились. Думали, что я в консерватории учиться буду. Я учиться очень хотела! Сначала папа с мамой в особый отдел ходили каждую неделю отмечаться. Вот каждую неделю они и просили за меня, чтоб учиться отпустили. Начальник, Зотов, сперва отшучивался, потом ругаться стал. Ну, а к концу зимы меня в милицию вызвали. Мама со мной в кабинет зайти хотела — не пустили ее. Начальник пьяный сидел, лицо красное, водкой от него несет. Я испугалась, стою, жду что будет. А он давай на меня орать, что лентяйка я, не учусь, не работаю, у родителей на шее сижу.
«В тюрьму за тунеядство захотела!» — орет.
Я до смерти испугалась: «Господи, спаси! — думаю. — Что ж он так раскричался-то, ведь первый раз со мною говорит!»
А Зотов еще пуще вопит: «Завтра же чтоб на кирпичный завод на работу вышла! Не пойдешь — я тебя посажу! Взяли моду, буржуи заграничные, на пианинах играть. Я из тебя игру выбью, руки тебе переломаю!» И по матерному всяко обозвал и родителей и меня.
Домой шли мы с мамой — все плакали. А что делать? Весь городок в его власти, жаловаться некому, он наши жалобы первый и прочитает.
Наутро оделась я поплоше и пришла в милицию. Ждала того Зотова до полудня, наконец, явился он. Иди, говорит, на кирпичный, а я через полчаса подъеду. Пока я до завода дошла, его машина уже у ворот дожидалась. Вызвали начальника третьего цеха, рассказали ему, какая я лентяйка и белоручка, как в буржуйские игры всю жизнь играться захотела. Вот начальник цеха, видно, решил перед Зотовым выслужиться.
«А пошлем ее, — говорит, — в бригаду, что бараки для рабочих строить будет. Пусть с низов начинает, — и смеется эдак пакостно, — с саманных кирпичей. Потом на красный кирпич переведем, если заслужит».
Вы, небось, и не слышали про саманные кирпичи? Они необожженные и раза в четыре больше обычных. Делают их весной, чтоб за лето постройка хорошо просыхала. В глину солому резаную добавляют, стружку древесную и навоз. Смешивают все это, а потом в формы закладывают. Вот на такую работу меня поставили — на смесь. Сначала закладываешь всего по норме, потом долго лопатой размешиваешь, а готовую смесь заливают в формы. Бабы еще попались совестливые, менялись. День на смеси, потом на формы переходишь, потом на сушилку.
Вот привез меня Зотов на стройплощадку на берегу, и бригадиру наказал, чтоб не жалел меня, чтоб, мол, работала как следует. Привел меня бригадир к мешалке, стал показывать, как саман смешивать, а Зотов за спиной стоит, не отходит. Бригадир ушел, за фартуком и варежками для меня, и лопату обещал поменьше выбрать, а Зотов орет: «Чего встала? Набирай в ведро и неси!» Схватил меня за руку и к куче навоза толкнул. Я не удержалась, да обеими руками в навоз. Мучитель мой обрадовался: «Вот тут свою музыку играй!» — кричит. И ушел, видно, вдоволь натешился.
Вот в тот день, Саша, и кончилась моя музыка… Двадцать три года назад».
На веранде было тихо, только Зойка нос вытирала, шуршала салфеткой. Володя к Саше ближе придвинулся, плечом толкнулся и улыбнулся ободряюще, не горюй, мол.
«Осенью того же года мама у нас простудилась — продолжала тетя Аня. — Воды в доме не было, а колодец в конце улицы. Воду мы возили на тележке, что отец смастерил. Он все пытался беречь нас, жизнь нашу полегче сделать. Мама стирать собралась, воды нужно было наносить полную бочку, чтобы и на полоскание хватило. Многие полоскали на речке, но мама брезговала. В речку нашу все нечистоты сливали. Такие умельцы были, что отхожее прямо на берегу строили, либо в речку трубы выводили. Вот и приходилось воду из колодца немерено таскать. Маму, видно, в тот день продуло, потом воспаление легких началось. Я с работы бегом домой бежала, кормила ее, мыла, постель меняла. Две недели только и пролежала, потом кризис ночью — и все, сердце не выдержало. Я просила врача, чтоб в больницу ее взяли, а он мне: «Вот в стационаре она точно помрет, а дома, может, выкарабкается». Соседку мы наняли с мамой днем сидеть, она еще и обворовала ее, крестик бриллиантовый унесла. Мама его в бреду искала, так я ей свой на шею надела.
Схоронили мы мамочку, а отец, вроде как неживой стал, бродит тенью, молчит все. А то вдруг станет у меня прощения просить, без конца повторяет, чтобы к тебе, Андрюша, ехала, что ты мне поможешь, не бросишь. Умер он тихо, во сне. Лежат они с мамой рядышком в Камне-на-Оби, в российской земле, как мечтали, царство им небесное».
Папа часто задышал, мама его обнимала, по плечу гладила: «Анюта, кто же знал, родная, что так над вами там надругались! Мы думали, что ты по России с гастролями разъезжаешь!»
«Что ты, Андрюшенька, Господь с тобой, — замахала руками тетя Аня, — не рви себе душу. Пока Зотов, начальник особого отдела, не сменился, — житья мне не было, что днем, что ночью. Он, порченый человек был, радостно ему было, если кто мучается. Он меня и с Володиным отцом разлучил. Михаил, отец Володечки, сам из Оренбурга, родители его в госаппарате работали, известные люди, уважаемые. Михаил у них старший, любимый, в университете учился. Приехал он в Камень на три месяца на преддипломную практику. Плотину у нас должны были строить, проект нужно было делать, вот Михаил по этому проекту работал. Уж как мы прятались с ним, думали, что ни одна душа живая про нас не знает! А Зотов, паразит, все же выследил. Скандал был, отец Михаила приезжал, и увез его в Оренбург. Зато, счастье, Володенька у меня остался, — улыбнулась тетя Аня, — радость моя, надежда моя!»
Володя смутился, на перилах заерзал: «Мама, перестань, какая я Надежда, — усмехается, — я Володя!» Сестры заулыбались, Саша прыснул, даже у папы морщины разгладились.
«Вот так мы с ним уже двадцать лет живем, с клоуном эдаким! Оказалось даже хорошо, что Зотов не разрешил мне Володеньку на Михаила записать, а то бы нас и сейчас не выпустили. Михаил большим человеком стал, женат давно, а деток Бог не послал. Как Володенька родился, мне посчастливилось уволиться с кирпичного, и поступила я на швейную фабрику. Там работа в тепле, да и не так уматываешься к конце смены. Огород мы с Володенькой развели, а то овощей свежих в магазинах не увидишь, курочек держали. В Камне на магазины надежда плохая, сам себя не обеспечишь — голодным останешься. Еще и лучше многих жили!»
«А рояль, — спросила вдруг Зоя, — что с вашим роялем стало, а, тетя Аня?»
«Рояль мой как занесли в сарай, так он там и остался, три зимы простоял. И мебель родительская почти вся там же стояла нераспакованная. Потом в Камень приехал новый начальник райпотребсоюза, и жене его кто-то про нас рассказал. Явилась эта баба ко мне и давай выпрашивать платья заграничные, либо украшения какие ей продать. А как узнала, что спальный гарнитур мамин в сарае стоит, — совсем голову потеряла.
«Продай! — упрашивает. — Я хорошо заплачу, а тебе эта мебель не нужна, все равно, у тебя большой квартиры никогда не будет!»
А я Володечкой беременна была, мне очень хотелось детскую коляску купить, да только, в Камне такого товара и не видывали. Что получше — все из больших городов везли. А меня-то Зотов не отпускал никуда. Вот коляской детской она меня и сломала: мебель я ей продала, зато коляску и кроватку детскую мне со склада райпотребсоюза прямо домой завезли. А рояль они тоже хотели купить, но комнаты такой большой у них не было. А я, уже перед самыми родами, пошла в школу и просила директора принять рояль в подарок, чтобы дети пользовались. В Камень как раз учительницу пения прислали, девочка молодая, училище музыкальное окончила. Вот рояль мой до сих пор в школе стоит, поцарапанный весь. Я перед отъездом зашла, попрощалась…»
В тот день разошлись поздно.
Два дня тетя Аня и Володя отсыпались, все не могли на Бризбанское время перестроиться. На третий день папа повез их по офисам: на медицинское обслуживание регистрироваться, на социальное пособие. Володя разглядывал университетские брошюрки, что Наташа ему принесла, выбирал специальность. В пятницу после обеда приехали тетя Нина со Стивом. Мама велела Саше собираться, кликнула папу, позвала тетю Аню с Володей. Белый автобус быстро добрался до Стаффорда, выехал на Вэбстер роуд и остановился перед вывеской «МБ музыкальный магазин».
Стив выключил мотор и повернулся лицом к салону.
«Аннушка, — начал он, — я, как самый старый в семье хотел сказать, что мы очень рады тебе и Володье. К чести твоего приезда и воссоединения с семьей, мы с Ниной и Андрей с Машей дарим тебе подарок!»
«В честь, — поправила тетя Нина, — не к чести, в честь твоего приезда!»
«Нет! — испугалась тетя Аня. — Даже не думайте такие деньги выбросить! Я все равно уже не играю, я не могу, я все забыла. Инструмент опробовать надо!»
«Сашка, вылезай, — позвал отец, — слышал же, что инструмент опробовать надо!»
«Аннушка, выходи, — хлопотала тетя Нина, — послушай, как звучит, Сашка хорошо играет, посмотришь!»
Десять лет прошло, но Саша помнит приезд тети Ани и Володи, как будто это случилось вчера.
Сегодня проснулись рано. В полдесятого у дома остановился старый белый автобус тети Нины. В нем уже сидели Наташа и Зоя с мужьями и, разодетыми для торжества, детьми. Маме с папой оставили места впереди. Как только они отъехали, к дому подкатил Володя, и Саша, аккуратно расправив фалды концертного фрака, устроился рядом с ним. «Не бойся, я всегда рядом, — шутил Володя, — подстрахую!» После венчания все поехали в русский клуб праздновать. Мама с папой встречали молодых хлебом-солью. А потом зазвучал вальс «На сопках Манчжурии» — негласный гимн семьи Ракитиных, и Саша впервые танцевал не с невестой, а с женой. И никто другой не смог бы так замечательно сыграть для Саши в этот день, кроме его любимой тети Ани!