Как же я ненавижу свою «работу»!
Работаю я обычно стоя. Ноги и руки «клиента» прикручены скотчем к стулу с высокой спинкой. Вид жалкий: белая рубашка забрызгана кровью и соплями, галстук на утлой груди съехал набок. Это финансовый директор одной фирмы (так, ничего особенного, «средний бизнес»). Сейчас он уже наполовину панк.
Я делаю из них панков. Это наше ноу-хау. Слева от клиента на треножничке — этюдник с раскрытой крышкой. В 90-е с таких продавали всякую мелочь на блошиных рынках. У меня там набор для пирсинга. Чего там только нет! Шипы и брошки всех мастей и фасонов. Закупал и брал уроки у профессионалов. Уйду на покой, будет чем заняться. Но покой мне не грозит, я думаю.
Ассистент Лёня спрашивает меня глазами: что дальше? Клиент затих. Будто задремал. Левая половина башки у него лысая. Жиденькие волосенки на правой я взъерошил, обильно смазал гелем и полил зеленой краской. Лысая половина запачкана розовым — это я когда тупыми ножницами орудовал, за кожу задевал. Нарочно.
В комнату заходит шеф. Молча раскрывает крышечку телефона и показывает на время. Я молча киваю, и он уходит, недовольно вертя шеей. Я и так знаю, что время поджимает. Но нельзя, ни в коем случае нельзя дать это почувствовать Клиенту.
Он должен выпасть из времени. Поселиться в бесконечности страдания. В аду. И выход из ада один: адресок. Всего лишь адресок.
— Адрес! — я трогаю пальцами его гладковыбритый подбородок.
Молчит. Глаза тухлого судака.
Идея использовать пирсинг для работы сначала показалась мне дикой. Но ход, согласитесь, офигеный. «А что я? Ничего. Вот, попросил тут товарищ пирсинг ему сделать. Сделал. Уж как умел». Это Шеф придумал. Вообще-то он гений. Но поменьше бы таких гениев. По вечерам я еще и тату осваиваю.
— Щёку.
Лёня кивает. Вдвоем мы раскрываем Клиенту челюсть, надавливая на мышцы. Лёня зажимает язык, другой рукой прикрывая ему рот. Я шилом (обычным шилом!) прокалываю щеку. Мычит, пытается вертеть головой. На рубашечке появляется новое пятно. Не торопясь, выбираю бирюльку покрасивей.
— Как тебе вот эта?
Мычит.
— Признайся, ты же всегда мечтал стать панком. Выломиться из реальности, выпрыгнуть из колеи. Что? Нет? Да мечтал наверняка. Считай, что тебе выпало такое маленькое приключение. Смертельно опасное приключение!
Я стараюсь говорить непринужденно, но на самом деле я очень, очень неспокоен. Если до 19:00 мы не уложимся, придется уходить. Я не получу денег, но это еще не все неприятности, которые мне грозят. Шеф строгий. Могу вообще потерять работу, это самое страшное.
Я зарабатываю деньги. Мне нужно много денег. На операцию дочери.
— Не торопись, — это я Лёне, — спешка хороша при ловле блох. А мы делаем качественную работу. Главное, чтобы клиент остался доволен.
Лёня прыскает. Я держусь уверенно, голос ровный. Это профессиональное. Или мне кажется? И Клиент видит, что я нервничаю? Работа поганая, но она требует умения, если не таланта. Дознаватель ведь и психолог, и медик в одном лице. В моем — еще и пирсер, резник.
Работаю и насвистываю. Как в кино.
Полюбил кино. Мои любимые — «Брат-2» и «Странные игры» Ханеке. Если честно, раньше я кино за искусство не считал. Вот книги — это да. Достоевский. Платонов. А кино — так. Я ошибался. Теперь у меня огромная видеотека. DVD, кассеты в коробочках. Мне это для работы. «Бешеных псов» Тарантино я смотрел раз 20, отдельные эпизоды наизусть знаю. Ну и втянулся. Кино сильная штука.
— Ким Ки Дука смотрел? «Любовное настроение» как тебе?
Молчит. Даже не мычит уже. Ничего он не видел. Сидел, уткнувшись в PowerPoint-презентации.
— Да, забыл спросить о ребрендинге. А, черт, ты же не маркетолог, ты у нас финансист. Прости. Ничего, что я на ты? Что такое «дериватив»? Только не говори «инструмент». Это слишком общее понятие, вон у меня целая коробка инструментов. Видел?
Еще полюбил аниме. Сначала думал: примитив. Смотрел, чтоб к кровище привыкнуть (хотя разве к ней привыкнешь?). Это свой мир со своими законами. Я теперь даже могу по-японски немножко. Сумимасен. Оригато. Тадайма!
Ну вот, готово. Смотрю на дело рук своих.
— Как тебе?
Лёня кивает. Немногословный парень.
Достаю из кармана мобилу, фотографирую, показываю. Не нравится.
Не хочет панком побыть.
Это хорошо. Может, сломается. Главное, чтоб ярость не пришла. Она мобилизует. Уныние нужно. Безнадежность.
Время поджимает. Скоро уходить. Мочкануть придется, наверное.
— Адрес! — кричу, придвинув лицо вплотную. Носом к носу.
Не выдерживает взгляда, зажмурил глаза. Ворочает во рту языком. Как будто жует что-то. Неужели скажет?
Плюет мне в лицо. Прямо в глаза!
Вам плевали когда-нибудь в глаза? Мне плевали много раз. Это очень неприятно.
Я делаю знак Лёне и выхожу на кухню. Там я мою лицо с мылом, промываю глаза от его ядовитой менеджерской слюны. Как же я ненавижу себя и свою работу!
Его я не ненавижу. Я ему даже сочувствую в душе. Мне кажется, он неплохой парень. Наверное, интересный собеседник, знает много того, чего я не знаю. Я бы ему тоже много чего мог рассказать. До всей этой истории, до ее болезни, я писателем был. В редакции работал, а сам повести писал. Я обожаю литературу. Хорошую литературу. Настоящую литературу. Не эти сюсюсю-фефефе. Фолкнера люблю. Греческие трагедии читаю, кроме шуток. А сейчас роман пишу. Используя уникальный материал, само собой. И мне плевать, понравится не понравится. Не для премий пишу или там чтоб интервью давать.
«Я должен. Я должен» — завожу себя. Достаю из внутреннего кармана джинсовой куртки фотографию дочери. Прекрасная! Моя пусечка. Мму. Мму. Это я целую фотографию. Убираю. И — решительным шагом — в комнату.
Лёня подошел к окну. Смотрит.
Я должен. За дело.
— Всё. Игры кончились. У тебя работа, у меня работа. Мне нужен адрес. Адрес — и ты свободен. Нет — я не тороплюсь. Что теперь? Сосок? Пупок? Ты у меня будешь как ежик.
Он закрывает глаза. Вдруг по щекам начинают катиться слезы. Блять.
— Отпусти меня, — говорит он шепотом, слышу только я, — или убей.
Лёня переминается с ноги на ногу. Ему не по себе.
Проклятая работа.
— Здрасьте. С чего бы это мне тебя тебя отпустить? И что мне проку от трупа? Нет, я не могу тебя так отпустить, извини. Мне нужен адрес. И ты скажешь. Все говорят. Адрес!
— Будь ты проклят. Ты заболеешь. Ты и твоя жена. И твои дети.
Тварь.
— Понял. Сосок откладывается. Язык. Делаем язык, — это я Лёне. Он вздыхает и идет к стулу. Я беру тонкое сверло. Но руки трясутся. Это мы проходили. Я вспоминаю любимую сцену из «Настоящей любви», там где старикан рассказывает Кристоферу Уокену, что уокеновские предки сицилийцы трахались с неграми. Тот слушает с улыбочкой, потом вынимает пистолет и — бабах!
Меня не так просто развести.
— А как ты догадался, что моя дочь болеет? Ты сообразительный. Язычок. Высунь язычок, не заставляй меня… Кстати. Ты знаешь, что я все записываю?
В глазах проскальзывает удивление. Я достаю из бокового кармана работающий диктофон. Диктофон цифровой. На ЖК-табло я вижу, что времени-то у нас осталось всего-ничего.
— Зачем?
— Затем. Для истории. Ну давай, поехали.
Лёня не дает захлопнуться челюстям Клиента.
Я держу одной рукой язык, другой сверло. И чувствую спиной, что в комнате Шеф. Время.
Я еще надеюсь, но уже чувствую хребтом. Всё кончено. Всё бесполезно.
Прощай, финансовый директор, так и не ставший настоящим панком.
Шеф достает пистолет и приставляет его к виску.
Но не к виску Клиента. К моему виску!
БАБАХ!!!!!!!!
Мозги летят в стену.
Во даёт. Вот так подошел по-тихому и снес мне полбашки!
Клиент вообще дара речи лишился. Вертит зелено-розовой головой, глаза таращит.
Рубашечка стала — загляденье. А была белой.
Не поймет: радоваться?
Или ща еще раз — бабах!
Я и сам Шефа не всегда понимаю. Непредсказуемый он. Потому и Шеф.
А потом меня осенило просто. Сукин сын! Да это же прям Светоний Транквилл!
При жертвоприношении Калигула оделся помощником резника, а когда животное подвели к алтарю, размахнулся и ударом молота убил самого резника.
Вспомнили?