Да будет Свет!
Стекло…
Зеленый дракон поедает маленького человечка.
Стекло.
Зловещие больные цветы вперемешку с крупными лесными ягодами.
Стекло…
Ледник, встающий дыбом в холодно-бирюзовом море…
Чашка чая. Стакан.
Орнаментальная роспись начала второго тысячелетия от Рождества Христова.
Некоторая посуда.
Алюминий, льняная скатерть. Фарфор.
La habitante.
Аня. Художница.
Режим дня.
Завтрак. Обед. Ужин. Сон.
Анна Акимова сидела в кресле. Покуривала. Рядом спокойно лежала книга и очки на ней. В пепельнице дымился обрывок de un periodico.
Аня работала. Она работала над большим полотном. Оно называлось : Да будет Свет!
Там был свет. Просто свет.
Зачем писать полотно во всю стену? — удивлялись друзья…
Зачем писать полотно во всю стену? — удивлялись родственники…
Зачем писать полотно во всю стену? — удивлялись соседи…
Если там только свет…
Модуляции света. Открытое море света.
Аня не могла понять человеческой косности…
Мысль о косности снедала ее.
Мысль о свете наполняла ее восторгом.
Вот и все.
Свет засиял на полотне.
Полотно покрылось Светом.
Анна томилась и не хотела продавать полотно богатому коллекционеру.
Коллекционер не понял эту дикую artista rusa.
Анна прикрыла двери.
Она свихнулась, — причитали друзья.
Она свихнулась, — причитали родственники.
Она свихнулась, — причитали соседи.
Аня не собиралась умирать, но написала завещание:
мою картину отдать в музей.
Несколько строк… о маэстро Иоганне…
На лестнице сидел плачущий маэстро Иоганн.
Маэстро не везло с должниками.
Точнее должникам не везло с маэстро.
А кто был должен маэстро?
Каждый, каждый был должен маэстро хотя бы по две копейки.
Тоскливый аккорд — и душа полна слез.
Брат Фома написал стихи о Матери Скорби.
Старый, очень старый маэстро Иоганн припомнил и свою.
Она была с поникшими, но светлыми глазами. В один день она ушла и переменилась, и как будто не было ее, но пришла другая, в синем одеянии со светлыми глазами, с душой — как пар, поднимаемый Маэстро Богом от первозданной земли.
Маэстро импровизировал как в лихорадке. А потом оказалось, что ему не хочется ничего менять. Просто перед этими белоснежными листами, опускались руки, как будто все уже сделано, что надо было сделать. И маэстро вспомнил своего учителя, который говорил, что талантливый Иоганн, достигнув самых крутых вершин, никогда не превзойдет его, провинциального учителя, который отобрал его среди сотен учеников, разглядев его искренний талант, его любовь к музыке и обожание того, кто ее, эту музыку, ему дает.
Видимо, став мастером и сделав все, что можешь, пора собираться на покой.
Маэстро Иоганн сидел на лестнице и плакал. Он не мог отказать себе в этом последнем философском страдании, которое сопровождалось внутренней легкостью бессмертия.
Заколоченный ящик
В этом ящике спал круглолицый отшельник. Он всегда приходил под утро и ложился в ящик, где ему невозможно было даже вытянуть ног. Со временем ящик покрылся ехидными граффити, в основном мрачными, с надписями типа: гроб. По прошествии еще большего времени граффити покрылась и стена, к которой был приставлен ящик, и крышка, которой ящик закрывался на день, чтобы кто-нибудь не спер его полуистлевшего содержимого. А когда исчез круглолицый отшельник — граффити покрылось все.
Облака плавали в бездонной синеве.
Электрички ходили, задорно блестя металлическими корпусами.
Это был город, наполненный снизу доверху.
Море из огня и стекла. Когда увидишь его сверху, пролетая в ночной вышине, кажется, что под тобой раскинулась преисподняя. На худой конец — лагерь каких-нибудь орков, производящих орудия труда в кипящих огнем шахтах.
На этот ящик многие засматривались. Но однажды к нему подошел недобрый дед с палкой. И так подошел, что там и остался, а когда уходил-уходил не своими двумя, а прямо в ящике с процессией скорбящих соседей и тех, кому ящик с его странно пахнущим содержимым уже стал мешать.
Этот ящик сколотили для перевозки каких-то грузов. Потом его подцепил обитатель здешних трущоб, переделал, оборудовал и…оставил, когда жизненные обстоятельства потребовали перемен.
Но ящик служил долго.
Его сбили крепкие руки.
Его первый хозяин, такой круглолицый тип, все-таки был педант. Его, кажется, так и звали в местной общине. Но он был из тех, кто много не говорит, как будто это имело значение.
Община же мало-помалу росла, и не было уже такого прекрасного ящика, в который забили один — единственный гвоздь. Как бы всем на потеху.
С сухим треском, под занавес поднявшейся пыли рухнул заколоченный ящик в кучу мусора. Они отряхнули руки и почти удовлетворенные прожитым днем, покачиваясь, пошли проч.
Испанский плащ, шпага…
Какой-то человек шел по мертвому городу, продираясь умственно и физически через тернии его ночной тишины. Тишина была такая щемящая и завораживающая, что казалось, звук шагов, резонирующий в притихшем пространстве, был будто в одиночной камере или в доме, где никого нет. Просто город. И, казалось, кто-то неотступно следовал за ним, закутавшись в плащ. Но никого не было. Может, это невидимый Ангел сопровождал его до городской стены, той самой стены, за которой города не было, а был только дом какого-то человека. Красивый белый дом, без вторичных признаков индивидуальности его хозяина. Сад, беседка, колодец…Не было забора, да и зачем забор, когда он не нужен…
В городе было светло, фиолетовые лучи падали с неба, ночные светильники исправно горели благодаря городским властям. Но свет заставляет иногда предпочитать себе тьму… Страх был в лице какого-то человека. Это был стихийный страх, не имевший ничего общего с опасениями за свою жизнь или свободу. Только бы дойти. Думал какой-то человек. Как все-таки жалко, что электрички ходят не круглосуточно, а прекращают ходить, когда наступает сонное время суток. Сегодня был странный день. Выговор начальника, избыток кофе и сигарет, испорченные кипы бумаги, — все валилось из рук. Хотя почему…Теперь, опоздав на последнюю электричку, он должен идти пешком. Как изматывающе думать, что он уже мог быть в кровати, читать какой-то журнал или библиотечную книгу, пить что-то теплое, приятно думать ни о чем, лишь поддерживая свою умственную жизнедеятельность в состоянии присутствия, и заснуть вовремя, ответственным щелчком погасив лампу…
Но он идет по мертвому городу вслед за последней электричкой, впрочем, уже давно ушедшей так далеко. Ноги болят, вокруг темная, недружелюбная, отупляющая сонной тишиной городская ночь. Огни редеют. Здесь был переход по рельсам. Какие ж они скользкие. Какой-то человек чуть не поскользнулся. Но всегдашняя удача удержала его в равновесии. А он думал, что сегодня она изменила ему и это продлится до завтра. А завтра…Улыбка заиграла на его тонких губах. Освященное крыльцо выглядело как психологическая птичка в его ежедневнике. Он повернул ключ, поставил портфель на пол и стал отбивал чечетку, да так, что усталость всего предыдущего пути показалась ему ничем…
Лора и Новый год
Когда у Лоры была депрессия, она становилась другой. Ее мозг начинал функционировать не так, как раньше. Что-то менялось в голосе, в пальцах…Какие-то особые линии, из которых получались силуэты разных предметов, знакомых, но не таких, какими они бывают. Какие —то звуки, образующие мелодии вполне даже музыкальные. Но все это было так однообразно, хотя и красиво, и, похоже было на то, что мозг немного подустал и переключился в другой режим, что надо дать отдохнуть этой махине. А пока она отдыхает, нужно чем-то развлечь Лору, чтобы она окончательно не сошла с ума от собственной психологической тупости. Когда махина была отдохнувшей, Лора выглядела нормально. И все было нормально, хотя и не очень радовало искусством, даже, наоборот, не радовало прагматичностью и тем, что называется НИЧТО. И Лора снова погружалась в депрессию, которая временами даже радовала, поскольку несла в себе странное, но утонченное искусство, где можно себя представить, в его сердцевине, любым его предметом, даже душой, даже временем, которым можно распорядится по своему усмотрению, но нерадостно было то, что сочувствие далеких от искусства жизненных форм распространялось подобно тлетворной эманации, которая как хлор либо убивает, либо портит вкус, запах…Поистине, в этом мире можно стать либо святым, либо сумасшедшим, если ты не один из этих…унифицированных послушников системы с клеймами на лбу. Можно впасть либо в метафизику, либо в злой сарказм…Можно, все можно…потому что чего нельзя, того нельзя…
Лора думала, как выбраться из порочного круга. Применить ли к нему методы геометрии или другие методы, в принципе, еще несуществующие как методы ввиду их полной теоретической абсурдности.
Лора не выбирала. Ее выбрали.
Под Новый год ударил мороз. И на окнах были видны мысли обитателей этого светлого дома. Круглые и угловатые формы, замкнутые и незамкнутые, поражающие точным природным искусством, разнообразием форм и их сочетаний, гексогональные снежинки и пейзажи, которые при всей своей кажущейся сложности были просты до боли и внушали почтение к Кем-то установленному порядку…
Художник
Он пришел в мир, когда мира уже не было. Пришел и… стал писать автопортреты. Зачем нужны автопортреты какого-то олуха, если история мира уже прекратилась, остались только мелкие постисторические судороги…Но он не унимался. Он был прекрасный пейзажист, рисовал натюрморты и все, все, все. Портреты, правда, ему не давались, получалось, конечно, своеобразно, но как-то искаженно, можно сказать, что лицо менялось под его кистью до неузнаваемости. Такое у него было видение. Заказчики уходили недовольными, шокированными и даже требовали вернуть их деньги. Что ж…чулан исправно наполнялся портретами, которые, впрочем, внушали лишь отвращение к вечно недовольным заказчикам, но когда места в чулане не стало, он перешел на самого себя. Решил, наверное, что это более благодарный труд — писать себя. Он приглашал натурщиков, платил им хорошо как своим соучастникам, чего они нередко не могли оценить, рассматривая позирование лишь как способ немного заработать, и писал с них.., писал себя. Это был вид психологической проекции, или что-то вроде того. Писать с зеркального отражения или по памяти было еще глупее, потому что и то и другое в силу природной особенности глаза его столь же обманывало и даже сводило с ума. Когда модели и набежавшие после рабочего дня гости расходились, он рассматривал автопортреты до тошноты. Что-то ему не нравилось, но как определить, что это было. Ведь он пробовал писать и идеально красивые, и подчеркнуто некрасивые лица, но что-то отвратительное было в этой красоте и в этой уродливости. Что —то, что видел только он один. Со временем у его творчества появились поклонники. Они охотно брали что-то из чулана на память, но исчезновение из чулана сразу забывалось и даже воспринималось как облегчение — все-таки свободное место в квартире, заваленной предметами искусства, на вес золота.
Но однажды, когда пошловатые натурщики ему надоели, он решил сменить психологический тип модели и выбрал других. У них были темные, странные, но красивые лица, которых жаждал его мастерской глаз. И они выходили куда лучше прочих откормленных и белокожих, телесных, грубых, пошлых. Он стал как бы маленькой рабской тенью тех, кого он писал столь напряженно, отказывая себе в отдыхе, сне, общении. И на этих черных, орнаментальных лицах стал сквозить другой взгляд, другим страшным блеском блестел этот взгляд, сокрушительный и сокрушающий. Не тот, который напоминал маслянистую пленку на мутной воде. Многие из тех, кто заходил и ранее, отметили этот взгляд, многие навсегда ушли из его мастерской, испугавшись этих излюбленных им лиц, но он понял их и забыл. А те, кто был рядом, сами стали смотреть так же.
Воскресение невидимого множества
Как там написано в сагах : в Средеземье все менялось. И каждый день мы просыпались в новом мире. И никогда до конца не было ясно: то ли что-то происходит с тобой, то ли пространственно — временной континуум занимается авто-ремонтом. Но, как говорится, иногда бывает слишком поздно. Впрочем, кто из нас когда-нибудь мог убедить старуху или старика в коридорах поликлиники, что уже слишком поздно, то есть это и есть самое время для некоторого нездоровья…
Это было страшное состояние, когда восприятие меняется каждый день, а больше ничего не меняется. Те же желтые и голубые трамваи циркулируют туда и обратно, те же люди собираются за чаем… но себя в этом не убедить… Когда же этот нарыв прорвет. В то время давление воздуха было огромным, но никто этого не замечал…
Ты не визуал, но становишься таковым, когда картины окружающей действительности приобретают черты гротескной физиономии. Жизнь в вакууме как одна из бессмысленных вялотекущих пленок, которые жуют устройства и плохо, не до конца переваривают, и тем не менее — вот и ты, тихий человек, внутри них. Трехмерное на глазах становится плоским, а плоское трехмерным, и начинаешь жить законами обратной перспективы, что оставляет странный осадок в сердцах кассоаппаратов и человекобогов, которые пожирают время.. и, наверное, что-то с чем-то входит в противоречие…И это противоречие приобретает видимые формы. А все видимое — видимо лишь отчасти.
И ты начинаешь скучать…по кому-то невидимому и даже думаешь о феномене воскресения. Делаешь тематические наброски, цепляешь прищепкой на веревочку и тем отпугиваешь приходящих в гости ( о них выше)…и даже тебе самому кажется, что ты бредишь, но…так уже не кажется всем остальным. Хотя обычная циркуляция, трансляция и метарепатриация остаются в пределах нормы, порождая все новые и новые сложности.
И все…и ничего более…и если что-то произойдет страшненькое, то это будет органичным вплетением в эту желто — какую —то ткань, которая сплетена из тонких будто волос нитей, которая сплетена с заметной паучьей хваткой, которая сплетена в последний момент. Ноль эмоций, разве что кроме кратковременного как удар выброса веществ в кровь. Так скользят по линиям дракона невозмутимые психологические ниндзя. Так нечто эээ….занимается самонейтрализацией… А отмена крепостного права, как всегда, происходит не вовремя.
Луна в el pueblo
Она выкатилась на небосвод как оперная прима и осветила мир. Кажется, при такой луне нужно ожидать чего-то мистического, поэтому суеверные жители в el pueblo попрятались, захлопнув двери. И если бы какой-то путник постучал, не открыли бы — до того были суеверны.
Донья Оливия тоже закрыла двери. El pueblo умолк за окном нисходящей волной, набежавшей вслед скрипящей повозке старого Маркеса.
Светило било в окна нездешним светом.
Донья Оливия завесила окна.
Ветер покачивался.
Снаружи постучали.
Это был путник.
Он был угрюмый и в колпаке.
Таких в el pueblo обычно не пускали, притворяясь, что никого нет дома. Даже гасили свет.
Каждого путника узнавали по одежде.
Местные носили сомбреро amarillo, а этот был в колпаке.
Значит, не местный.
Таких сторонились как чужаков, непонятно что несущих в тихий el pueblo.
Донья Оливия долго раздумывала. Ее широкое сердце содрогалось даже при виде несчастного Маркеса, балагура и пьяницы. Но этот был в колпаке.
Донья Оливия скрипнула дверью.
Ветер покачивался.
Луна дежурила над el pueblo, не смыкая глаз…
Восковые тюльпаны
Тюльпаны выращивают из луковиц в клумбах перед la iglesia. А потом безжалостно срывают и бросают в печь. И приносят восковые тюльпаны из мастерской и расставляют в произвольном порядке с сохранением нужной композиции. Они отражаются в витражах, такими же только стеклянными орнаментами из синих, красных, зеленых и желтых кусков. Готические своды собирают под свой небесный кров много всяких существ, в том числе и цветы. И всем хорошо под этими сводами. И мифологическим существам, и героям, и святым, и тюльпанам. Как они цветут в период цветения. Как плавятся от зноя. Как капли воска остаются на праздничной одежде и на руках. Как потом вытираются платком без малейшей злости. Как ближе к ночи выносятся в коробках остатки, стебли, лепестки, — и их так же бросают в печь. Как рушатся, вянут стеклянные тюльпаны витражей. Так, что не остается никаких намеков на их цветочное содержание. Как летит стеклянная цветочная пыльца, падает на землю, но никогда не прорастает, потому что почва стала совсем сырой.
Какие тюльпаны растут перед la iglesia. Их выращивают из луковиц в клумбах.
Алоизий
Странные имена записаны были в книге и еще более странные в книжечке. Вот, например, Алоизий. Что о нем известно. Алоизий, улица М.О. третья, дом четырнадцатый, служащий. Но что это дает. Если бы записи велись в алфавитном порядке, может быть, это имело бы смысл, но это просто Алоизий, без фамилии, без конкретных координат. Таких, может быть, тысячи. А, может, и больше. Но он занимает в книжечке целую строку. Просто занимает строку. Этот юродивый Алоизий без фамилии, без конкретных координат. И что с ним делать. В книжечке никогда не было никаких ляпов, зачеркиваний, исправлений. В местной канцелярии ценилась аккуратность, такая аккуратность, которая для любого, кого в книжечке не было — граничила бы с безумием. Какой-то там Алоизий. Улица М.О. А, ну ее, эту книжечку, эту канцелярию, этого Алоизия…учреждение, которое так фиксирует своих членов, не может пользоваться ни малейшим доверием. Или здесь какой-то подвох…