Ольга Жакова


Басня настроения

Настроение — самое главное в такой день. Вот взять, например, снег. Почему снег? А слишком назойливо лезет в глаза. Вот этот снег всю ночь трудился, трудился, по городу бегал, на амбразуры грудью ложился — и с утра все ноги завязли, все лица в белых веснушках, а солнца-то и нет, ветер со снегом его спрятали и разгуливают, нахальные, по улицам, прохожих задирают, холодными руками ощупывают — не укрылось ли где-нибудь теплое, трепетное, и хватают, вытаскивают, кидают в пляшущую улицу, а ей что, ей самой холодно, сама ежится и хочет свернуться в клубочек, да дома давят, распластывают под снегом и ветром… При чем здесь настроение? Так ведь вот я вас и спрашиваю: какое может быть настроение в такую погоду?!


Миниатюра снежного одиночества

Снег летает белый-белый, упруго отпрыгивая от ветра, а под ноги ложится серый, под колеса коричневый, измятый. Старички у меня на столе серые, а дракоша с собакой — коричневые, стоят, смотрят в разные стороны и со мной не разговаривают. Один серый насупился, сидит злой, а у другого борода ниже пояса и смотрит куда-то мимо меня, но так задумчиво, уголки глаз вниз съехали — все-таки жалеет. А я одна сижу, мысли ворошу, выискиваю — вдруг завалялась приличная или вдруг — веселая. Да нет, только в ушах позванивает — то ли телефон, то ли еще что. Хорошо бы кто-нибудь позвонил, пришел, поговорил бы со мной, мы бы чаю вместе выпили… Но кто выйдет в такой снег? Летает он белый, а под ноги ложится серый, коричневый, измятый. Там еще и ветер, дли-и-инный ветер, упругими кольцами заполнил все пространство между домами и дышит — у-ух! у-ух! И стекло дрожит под напором его огромного скользкого тела. Может, если форточку открыть, он зайдет?


Мусорщики

Мусорщики. Словно бездомные бродяги, что роются в мусорных бачках в поисках пустых бутылок, объедков или подходящей одежды. Как ухитряются они находить там розы и перлы? И кто выкинул эти жемчужины? Обычные люди, которые каждый день приходят сюда с ведрами и пакетами. Мусор… Ветер…

Бродяга, лет сорок, нет, больше, лет пятьдесят, взгляд туманный, драный ватник, грязные и мятые штаны, штиблеты, стоптанные до полного исчезновения фасона, небритость, сгорбленные плечи… Карлик, да, если подойти ближе, становится видно, что он едва достает до пояса взрослому человеку. Большая голова, но легкие мысли — порхают вокруг головы его, как стайка колибри, бабочек, мотыльков, солнечных зайчиков… Прозайчик, но, может, поэт. Кто их разберет, с безумными или обычными глазами, которые живут на бумаге, в компьютере, и про жизнь не забывают… Забывают, ходят в двух мирах сразу, в трех, таскают с собой все множество придуманных и еще не созданных миров… Завидую им? На плече — попугай, синица, кошка, крыса, плюшевый медвежонок — любой друг сгодится, лишь бы уместился на плече да держался сам, потому что некому останавливаться, возвращаться, поднимать. Хотя поднять может, но не вернуться, нет: там, за спиной, люди. Идут, шарят жадными глазами в поисках милиции или другой управы на бродягу, преследуют, их дыхание всегда за спиной. И бежит бродяга все дальше и дальше, на веревке — консервная банка, в руке — недопитая кем-то бутылка пива, на плече — ворон, за плечом — муза, и следом, растянувшись на века, бредут, никак не отстанут, гонят вперед, а он и рад идти.


Этюд

Это всегда так: сначала одно, потом другое. Никогда не знаешь, когда начнется. Надо так — как стих. В стихотворении запятой лишней не вставишь, не то что слова там или строчки, а то все вылетит, и ритм, и чувство — все сразу кривится и кособочится. Читаешь — и душу царапает: здесь не так, это не то слово, не отсюда, и здесь не так, и там что-то лишнее, так и корябает, аж передергивает иногда от отвращения: не на месте. А ведь это, наверное, сложно, как у Ремизова — слова не на грамматической форме держатся, а на внутреннем чувстве, изнутри соединяются, а если зацепит — как песня, льется, вьется, только что не жужжит. И про вязь его понимаю, писателю внешняя форма важнее, чем тому, кто сразу все видит. А он ведь — одно, другое, подумает, послушает — поется ли? Плавно ли? Держится ли ритм? Нет ли фальшивых, чужих нот? И как песня: сидишь, смотришь, а она из чужого телевизора, из-за стены — и как откровение вдруг. Одно, другое — а ты вдруг услышал — и сам запел, зазвучал — и написал. Вдруг — как откровение.


Быть или не быть

Допустим, я существую. Конечно, я этому не верю, но почему бы не сделать допущение? Итак, предположим, что я существую.

У меня есть тело. Я ведь человек. Две ноги, две руки, самое главное — голова. Человек — это язык, поэтому исчезновение головы приводит к смерти человека.

Итак, я — это язык.

В разных смыслах.

Само существование понятия смысла имеет ли смысл, когда ничего не имеет его?

Я не есть мои мысли, с этим согласится любой. Однако я тщательно ограничиваю себя именно ими: вербальными и нет.

Продолжая цепочку, можно придти ко многим частям меня. Встает вопрос, больше ли целое суммы частей? Лично я сомневаюсь, когда речь идет обо мне.

Также стоит признаться, что все вышеизложенное подсказано Борхесом, большим загадочником.

Если мое мировоззрение неоригинально, то существую ли я хотя бы как точка преломления мира?

А главное — почему так хочется быть?