Он снял шляпу и поклонился знакомому.
— У вас в голове квадрат! — сказал тот.
— Позвольте, какой квадрат? — спросил он.
Но знакомый торопился и объяснять не стал.
На работе он пожаловался.
— Какие люди пошли. Хамы. Я здороваюсь. А он: квадрат в голове. У меня тяжелая жизнь почти позади. У меня сердце. Нельзя так. Откуда у меня в голове квадрат? Присмотритесь.
Сослуживцы присмотрелись к нему внимательно. Через час его вызвали к начальству. Там на него тоже посмотрели и тоже внимательно.
— У вас в голове квадрат, — сказало начальство.
— Но как же? Какой квадрат? Я столько лет работал. У меня не может быть квадрата.
— Не знаем, не знаем, — сказало начальство, — Все это очень подозрительно. Не было у нас еще квадратов. Возьмите отпуск. Без содержания.
— Я не хочу в отпуск. У меня сердце. У меня дети.
— У них тоже квадраты? — заподозрило что-то начальство.
— Как вы могли подумать?
Начальство вздохнуло тяжело.
— Вы поймите, мы приличное заведение, у нас проблемы, у нас больное сердце. Если еще раз что-то будет неправильно, наперекосяк, то пострадают все. Мы не можем себе позволить какие-то квадраты. Вдруг к нам придут серьезные люди и увидят, что у вас в голове квадрат? Как нам это объяснить? Ладно бы трапеция.
Он пожаловался жене.
— Как ты меня задолбал! — взорвалась та. — У всех мужья! У меня одной недоразуменье. Я, правда, думала, что у тебя в голове ветер! А у тебя квадрат! Так мне и надо! Зачем я отказала тому прелестному лейтенанту?
— Но какой может быть квадрат? У меня нервная работа, у меня ты, у меня дети. Но квадрат? Не понимаю.
— Остолоп! Ты всегда ничего не понимаешь, именно поэтому ты неудачник. Боже, ну почему я не стала генеральшей?
Он пошел к врачу. Все объяснил. Все показал.
Врач посмотрел внимательно, постучал, пощупал, послал на рентген, на анализы, на клизму, еще раз внимательно посмотрел и, наконец, сказал:
— Да какой же это квадрат? Это куб! Самый настоящий куб!
— Доктор, но откуда куб? У меня жена, дети, нервная работа. Ладно бы квадрат. Но куб?
— Да вы не переживайте. Подумаешь, куб! И не такое видели, не кривая же все-таки. Мы знаете, что сделаем? Мы ваш куб тщательно наждачкой — получится самый обыкновенный шар!
Истина валялась и никого не трогала, ибо была пьяна. С ней это случалось. Она была женщиной доверчивой и поэтому слабой. Слабостью, как водится, пользовались. Вот и накатывало на неё временами желание набраться горячительного до бесчувствия. В народе даже поговаривали: ищи Истину в баре. У многих в результате сложилось мнение, что алкоголичка она запойная. Но Молва людская — мразь первостатейная, поэтому верить ей, конечно, не нужно. А вот то, что Истина валялась пьяная и никого не трогала — это правда. В таком состоянии Истину обычно никто из местных не трогал. А вот чужаки…
— Ты кто?
Истина поднимала голову и показывала язык.
— Не понял.
Истина переворачивалась на спину и признавалась.
— Исссина.
— Кто?
— Исссина… Исщина. Исссст…Ииик… на.
— Что, правда?
— Не иссстина.
— Да я понял. Действительно, что ли, самая настоящая истина?
— Ик, — подтверждала Истина.
— Здорово! А скажи что-то такое истинное!
— Уже ночь.
— Что?
— Уже ночь.
— Не понял.
— Уже ночь. И это истина.
— Ну, это просто. А посложней?
— Сейчас ночь и день одновременно.
— Хм?
— У нас ночь, а у японцев день.
— Ты меня разводишь?
— На самом деле нет ни дня, ни ночи — только шарик, который крутится.
— Точно разводишь.
— И это тоже истина.
— А если я хлебало тебе почищу?
— Мне будет больно.
— Зашибись. Ну ладно, давай тогда в отгадалки поиграем. С кем я сплю?
— С женщиной.
— Жопа.
— Иногда.
— Ты ненормальная?
— Угу. Не видишь разве? Валяюсь пьяная на земле. Вот протрезвею…
— Мы одиноки во вселенной или есть другие разумные?
— Да.
— Что?
— Мы одиноки и есть другие.
— Назови команду, которая выиграет чемпионат мира по футболу!
— Лучшая.
— Какая страна! Страну назови! Которая выиграет чемпионат!
— Без разницы. Организатор бабки с туристов сшибет.
— Тьфу. Да пошла ты.
Истина опять переворачивалась на живот и спрашивала напоследок:
— А зовут тебя как?
— Нафиг тебе?
— Для учета.
— Пелевин.
— Пи Ленин?
— Вин.
— Ага. Ну, ты смотри — не забывай разговор-то…
Подушка это символ политкорректности — она мягкая, имеет две стороны, четыре угла и не занимает на кровати определенной позиции. Простыня — идеал божественного всепроникающего присутствия. Она везде. Одеяло — перводвигатель раздора. Его всегда мало, его не хватает, каждый норовит увеличить пододеяльное пространство. Кровать — это весь мир. Мир, покоящийся на четырех ножках и линолеуме.
Мы с тобой — два желтых листочка акации ветреным октябрьским вечером, заброшенные на простыню в синий цветочек, на одной подушке, под двумя одеялами, жмемся друг к другу… Приятных снов, любимая.
Доктор однажды выходит из дому, или в пургу, или просто в сильный снег, закрывает за собой дверь, садится в сани и едет, едет, едет. Только изредка возница разворачивается и что-то кричит, но доктор не обращает на него внимания, так как, по правде говоря, изрядно пьян. На хуторе никто не встречает, но возница по-хозяйски открывает незапертую дверь и доктор молча тащит свой ужасно неудобный и тяжелый саквояж на второй этаж. Там в маленькой комнате все уже стоят над такой же маленькой кроватью, в которой лежит девочка. Матушка положила ей ладонь на лоб и плачет.
«Что такое?» — спрашивает доктор. «Она съела вишневую косточку», — бормочет отец, тут же рядом, серым пятном подпирая шкаф. Доктор кивает и, борясь с головокружением и тошнотой, подходит к кровати и откидывает одеяло. Внимательно смотрит и просит принести ведро. Мать вскакивает, но её останавливает отец и идет сам. Приносит.
Доктор осторожно берет девочку на руки и ставит её корнями в ведро. «Двухнедельные корни» — говорит он. «Она не сказала, а мы не заметили сразу» — зачем-то оправдывается мать. Отец молчит. Доктор просит принести земли. Отец находит горшки с домашними цветами: геранью, фиалками, фикусами. Чтобы не долбить замершую землю на улице. Доктор вместе с матерью разбивает глиняные горшки и засыпает землю в ведро. Девочка молчит. Наконец земли больше нет. Доктор с сомнением смотрит и в конце концов кивает — должно хватить — и идет мыть руки.
Мать готовит всем чай, а отец снимает с дочки платье, которое ей больше не пригодится. Садятся за стол, доктор выписывает рецепты и рассказывает: «Это пятый случай, где-то растет эта вишня, но найти не может никто. Даже косточки. Только дети где-то откапывают в снегу, когда играют. Или подбрасывает кто. Значит, возьмёте навоза две мерки и песка на одну. По весне посадите». Потом все пьют чай.
Кроме девочки, которая испуганно дрожит в ведре.
Аз есмь Господь Бог твой:
да не будут тебе бози иные разве Меня.
— Солипсизм, эта ваша философия, — говорила частенько бабка Марта внуку Сеньке и его университетским дружкам.
Внучок молча наливал бабке в граненый стакан водку. Человек она была правильный, пусть и сумасшедшая. И внук, и дружки его Марту уважали. Вот даже не пытались объяснять, что учатся они на экономистов-бухгалтеров, и философия для них лишь строчка в зачетке.
— Во вред она, философия. Истину говорю, во вред, — продолжала Марта после первого стакана. До третьего стакана не закусывала — она предпочитала говорить.
— Я вам вот что расскажу. В детстве мой дедушка порол меня, если ловил, когда яблоки соседские таскала с братом. И представляете, вообразил, что раз к своему ребенку со всей строгостью, то и на других можно ремнем замахиваться. Поймал соседского остолопа, мужа моего будущего, и прошелся по седалищу от души. Родителям сам отвел — думал, спасибо скажут. Побили не сильно, а вот окна выбили. Дед потом шепелявил: «алогично, несправедливо, вселенское равновесие». Не поумнел. Шлепнули в гражданскую как сильно умного и логичного.
— Зер гут, — говорил Сенька и разливал по второй. Дружки его покивают, и, не чокаясь, за упокой.
— И муж мой тоже по философской части пострадал. Триппером его бабенка одна ушлая наградила, за что от меня по морде получил. Пошел печаль водкой глушить, да порезал кого-то. Насмерть, буйвол, завалил. А из-за чего? О бабах поспорили. Да по-научному: тезис, антитезис, а вместо синтеза нож под ребра, как доказательство ошибки Бога при сотворении женщины. На зоне, как узнали, из-за чего муженек мой к хозяину попал, только по плечу похлопали да сказали, что раз бабы не нужны, то быть ему Маруськой. Так и умер, этим самым.
— Чайковский, блин! — хмыкал внук и разливал по третьей.
После третьей бабка Марта закусывала, долго молчала. Пить и говорить она начинала с шестого стакана. Она вставала, поднимала бокал и произносила тост.
— Дети! Запомните одну мудрость: если вам вдруг пришло в голову мировоззреть через клизм… тьфу, призму философии — идите сразу на кладбище — закапываться. Иначе только спрячетесь от этого мира, как тупые страусы. Зароете свое восприятие за скользкими мыслями, как в песок. И окажетесь вы в тюрьме чужих ошибок, навсегда потеряв возможность стать самим собой.
Залпом выпивала и уходила. Внук Сеня ей в спину обычно говорил:
— Ишь, тебя как на философии прет… Да ты сатанистка, Ба.
Помни день субботный, еже святити его: шесть дней делай.
И сотворивши в них вся дела твоя, в день же седьмой, Суббота, Господу Богу твоему.
После долгих и в чем-то, несмотря на привычную разнузданность, даже унылых пьянок, Пестику всегда было холодно. Может быть, потому что он всегда умудрялся засыпать на полу? По утру, замерший, просыпался он первым и, проклиная больную голову, начинал готовить кофе. Кофе, естественно, заливал плиту. Но Пестику было, если честно, глубоко наплевать. С чашкой в руках он выходил на веранду, садился на разваливающийся шезлонг, грелся на солнышке и наблюдал за городом.
Сегодня на веранде пахло вкусными битками. От этого запаха Пестика тошнило. Не по-детски. В принципе он уже смирился с тем, что придется рано или поздно поддаться рвотному рефлексу и, перегнувшись через перила, наградить дворничиху плохо переваренным ужином. Но пока держался. Потом на балкон выползла Майка, которую на самом деле звали Снежанной, а за глаза Т-34 из-за исполинского роста, страшной хари и взрывного характера.
— Клево! Кофе! — не поздоровавшись, воскликнула Майка и отобрала у Пестика чашку. — Бе! Холодное. Ну, ты и придурок — пить холодное кофе.
— И тебе с добрым утром, — без злости поздоровался он.
Майка, не ответив, удалилась, естественно, унеся с собой чашку. Ближе к полудню проснулись остальные. Пить хотелось всем, а нечего. Кто-то из самых благородных пожертвовал деньги на опохмелку, а самый мудрый, не препираясь, сбегал в магазин. Пестик пропустил все движухи, не в силах заставить себя вернуться в холодную и сырую квартиру. Майка смилостивилась и принесла ему холодное пиво. Стерва. Пестик даже не стал материться. Просто поставил пиво на пол, в надежде, что кто-то подберет.
— Трахнул кого-то? — спросила Майка.
— Повезло. Просто спал.
— А я трахнулась! — гордо сказала Майка.
— С кем? — вяло, для проформы поинтересовался Пестик.
— С кем? — передразнила она, — С Некромантом!
— Так вот почему он так храпел — это ты с ним трахалась, — не удержался от издевки Пестик.
— Сука, — сказала Майка и ушла, забрав с собой пиво.
Пестик продолжал мерзнуть. Опять пришла Майка и принесла пожрать.
— Ну, что, когда пойдем?
— А что, пора? Может, давай попозже?
— Все уже ушли. Чего ждать? Самое хлебное время, и туристы на бульварах добрые-добрые, богатые-богатые. И местные — жадные-жадные — тоже в субботу на променад попрутся. Так что пора, бери гитару, бард. Поперлись.
Пестик вздохнул и поперся за женой.