Архип пришел к колодцу и опустил ведро. Покрутил ручку и вытащил ведро вместе с чертом.
— А ты, рогатый, откуда взялся?
— Дурной ты, Архип. Живу я тут. Пошли ко мне в гости?
— Пошли.
Спустились они в колодец, а там лес и стоит на опушке домик. Черт пригласил войти. Вошел Архип, а ему на шею сразу чертенята бросились.
— Архип, ты нам гостинцев принес? — спросил самый младшенький.
Архип порылся по карманам и достал гайку.
— О, — обрадовался чертенок. — Я резьбу на рожках сделаю и накручу гайку.
— Ты садись, потчевать тебя буду, — сказала чертовка.
Перед Архипом тут же появилась миска с супом.
— Из чего суп, — поинтересовался Архип.
— Из плохих мыслей.
Съел всю миску Архип и добавки попросил.
— Хорошие у вас плохие мысли. А на второе что?
— Запеченная зависть, — ответила хозяйка.
Съел Архип зависть и тарелку вытер хлебом.
— А что ж вы меня не поите?
— А вот тебе наливка из брехни.
Архип выпил, затем еще стакан и еще. Наливка кончилась.
— Хозяйка, налей еще брехни.
— Нету.
— Брехня.
И тут же в стакане появилась жидкость.
Борис купил на ярмарке гуся с проплешиной и теперь шел домой. И вот он повстречался на пол пути с мужиком.
Мужик наступил Борису на ногу, а Борис не огорчился, а обрадовался.
— Ты хороший увалень, давай жить вместе.
— А зачем я тебе? — спросил мужик.
— Ты будешь наступать мне на ноги, пинать меня, облокачиваться на меня, а я буду радоваться.
— Странный ты какой-то, — удивился мужик. — Я к тебе сейчас и пойду. У меня пожитков нет.
— Это хорошо, что нет, а то у меня пожитков завались.
— А какие у тебя пожитки, полезные? — спросил мужик.
— Да какие хочешь. Есть даже никчемные, но авось для тебя будут полезные.
— Это хорошо, — сказал мужик. — Я пожитки люблю. У меня самого-то их нет, но когда появятся, я их буду ронять, ломать и щербовать.
— А как это — щербовать? — спросил Борис.
— Очень просто. Если у тебя среди пожитков есть тарелки али чашки, я буду на них делать щербинки.
— Жалко, что мы раньше с тобой не встретились, — сказал Борис. — Например, вчера. Я такую замечательную чашку разбил, без единой щербинки.
— Не беда, — сказал мужик. — Я ее склею и защербатю. — Жалко, гусь у тебя щербатый, а то я бы и его — того.
Фрол сидел на пне и играл на дудке. Тут к нему подошел заяц.
— Мужик, подари дудку, а я за это тебе свою шапку отдам.
— А на что мне твоя шапка? У меня своя есть.
— А моя шапка не простая, а волшебная. Из нее по желанию можно что хош вытаскивать.
— Если тебе не жалко, то давай меняться.
Поменялись. Фрол повертел шапку и вытащил из нее другого зайца.
— Здорово, Фрол, — сказал другой заяц, — у меня сегодня день рождения. Подари мне свой пиджак с карманами. Я в нем жить буду.
— Зачем тебе мой пиджак? Он никакой не волшебный.
— Зато я буду жить в одном кармане, а моя зайчиха в другом.
Делать нечего, отдал Фрол свой пиджак зайцу, а сам залез в шапку и вытащил из нее другой пиджак с карманами.
Полез Фрол в карман и вытащил еще одного зайца. Еще один заяц и говорит:
— Фрол, дай мне что-нибудь, а то у одного зайца сегодня день рождения, а мне нечего подарить.
— Но у меня ничего нет.
— А ты в карманах посмотри.
Полез Фрол по карманам и стал отовсюду вытаскивать зайцев.
Полез в шапку — и там зайцы.
— Зайцы, как вы меня задолбали.
Зайцы извинились и пошли задалбливать тебя, читатель.
Глафира встретила Данилу и сразу начала ругаться.
— Ты где был?
— С мужиками на медведя ходил.
— Врешь, я оббегала всех медведей, и все в один голос твердят, что никаких мужиков не видели.
— Врут, Глашка, мы были у медведя из ближайшей берлоги.
— Чем докажешь, ирод?
— Миша, входи, — сказал Данила.
В дом ввалился пьяный медведь и сразу стал шарить по кастрюлям.
— Глафира, где ты самогон прячешь? — заплетающимся языком спросил медведь.
— Иди проспись, Миша, — сказала Глафира.
— Неа, сказал медведь, — мы щас с Данилой выпьем и пойдем на лося, рога ему пообломаем.
— Правильно, Миша, — сказал Данила. — Чтоб к бабам нашим не приставал.
Из соседней комнаты неожиданно вышел огромный лось.
— Глафира, с каких это пор меня в твоем доме оскорбляют?
— Глашка, а что сохатый делает в нашем доме? — спросил Данила.
Глафира уставилась на лося и спросила.
— Ты что делаешь в нашем доме, лось?
— Жена за солью послала, — сказал лось.
— Глашка, — сказал Данила, — больше никто к тебе за солью не приходил?
— Отступись, Данила, — сказал лось. — Люблю я ее.
— Глашку? — вскричали Данила и медведь.
— Какую Глашку? — удивился лось. — Соль.
Иван вышел во двор и увидел, что у него в огороде копается Петр.
— Ты чего копаешься в моем огороде?
— Дело в том, что у меня своего огорода нет, а копаться я люблю, — ответил Петр.
— Давай копаться вместе.
— А что ты уже нарыл? — спросил Иван.
— Земляную воду нашел в бутылке. Давай попробуем.
— Так это же самогон, — сказал, попробовав, Иван. — Я его в прошлом году зарыл. А это что у тебя такое волосатое?
— Это земляная баба. Редкий экземпляр. Большая удача, что я ее откопал.
— А что она умеет делать? — спросил Иван.
— С помощью земляной бабы можно землянику добывать. Она ее чует.
— А где она будет жить?
— Знамо где — в землянке вместе с земляками.
— А земляков тоже нужно откопать? — спросил Иван.
— Земляки сами заведутся, как только кто-то откопает земляную бабу. Вот ты первый завелся, стоило мне ее откопать.
— Это ты первый завелся в моем огороде, — сказал Иван.
— Мужики, не заводитесь, — сказала земляная баба.
Максимилиан решил, что уже пора, и пошел к Богу. Путь предстоял неблизкий, до соседней деревни было пять верст.
Бог жил в обычном деревянном доме. Максимилиан отворил дверь и зашел.
— Запираться надо, — сказал Максимилиан хозяину. — Разные ходют.
Бог засмеялся.
— А чего мне бояться, я же Бог.
— Сейчас такие людишки, что не посмотрят на звания. Самовар стащат, и поминай как звали.
— Вместо того, чтобы воспитывать, сказал бы, чего пожаловал.
— Да вот не знаю: идти ли мне на тот свет или нет.
— Все туда рано или поздно приходят, а ты чего кочевряжешься?
— А чего я там делать буду? Я пить люблю, курить, а в раю этого не достанешь.
— Есть такое дело, — говорит Бог. — Я и сам за табачком и самогоночкой на землю спускаюсь.
— Тебе хорошо, а меня кто пустит?
— А ты не переживай, если что, я сгоняю.
Максимилиан обнял Бога и поцеловал.
— Ну что, Максимилиан, пойдешь теперь в рай?
— Надо подумать. Мне хорошая компания нужна, с кем и выпить можно и поговорить.
— А на какие темы ты любишь говорить? Может, я на что сгожусь?
— Обычно мы с мужиками спорим, есть ли Бог.
— Отлично, это моя любимая тема.
У Обросима случился день рождения. Обычно к нему в этот день никто не приходил. А тут пришла Марфа.
— Я долго думала, что тебе подарить, — сказала Марфа. — И придумала, что лучшим подарком для тебя будет моя дочь Ефросинья.
Из-за спины мамки вышла Ефросинья. Она стала посреди комнаты и начала танцевать.
Затем махнула рукавом и на столе появилась самогонка. Махнула другим рукавом, и рядом с бутылкой возник жареный поросенок.
Ефросинья села за стол, налила себе самогонки и принялась за поросенка. Вскоре не осталось ни выпивки, ни еды.
— Видишь, какой полезный подарок я тебе сделала, — сказала Марфа. — Он сам себя прокормить может.
— Да, но при этом мужик голодным остался, — сказал Обросим.
— Не горюй, — сказала Марфа. — Дерни ее за косу и увидишь, что будет.
Дернул Обросим Ефросинью за косу, и тут же на столе оказалась выпивка и закуска. Дернул еще раз — появились мужики, все съели и выпили.
— Дерни еще раз, — сказала Ефросинья.
Обросим не стал раздумывать и дернул подальше от такого подарка. Только его и видели.
Онуфрий поехал на ярмарку прикупить всякого для домашних нужд. На площади выступали скоморохи.
— Смотрите, Онуфрий приехал, — вскричал один скоморох. — Онуфрий, купи у меня два кулака, будет, чем жену воспитывать. — Толпа засмеялась.
Онуфрий снял с себя сапог и запустил в охальника. Тот схватил сапог, оседлал его и пустился в шуточный галоп.
— Онуфрий, что ты молчишь? Купи у меня мешок слов, они у меня жирные, сочные. Будешь ими жену угощать, — паясничал скоморох.
Онуфрий снял с себя второй сапог и кинул в скомороха.
— Какой просторный кошелек. Буду хранить в нем свою ногу, — сказал шут и надел сапог.
— Тебе не весело, Онуфрий? Купи у меня пыхтелку. Будешь на жену пыхтеть.
Шут прошелся колесом.
Онуфрий изловчился и поймал скомороха. Он заверещал.
— Я забираю тебя домой. Будешь мою жену учить меня веселить.
Онуфрий принес шута домой.
— Вот принес тебе, жена, дурилку. Он тебя будет учить веселить меня.
На следующий день к Онуфрию подошла жена и радостно произнесла:
— Онуфрий, купи у меня вязанку дырок. Будешь в них за мной с шутом подглядывать.
Собрал Пахом своих сыновей и говорит.
Дети мои, приведите сегодня вечером ко мне своих жен. Пусть они развлекут меня.
Настал вечер. Девицы пришли. Жена старшего сына принесла с собой говорящего попугая.
— Он говорит, если ему дать промеж глаз, — сказала невестка.
Пахом размахнулся и залепил попугаю. Попугай не растерялся и замочил Пахому. Какое-то время они молча дрались.
Наконец попугай обратился к невестке:
— Ты же говорила, что твой свекр говорящий, если его стукнуть. Обманула.
Отдышавшись, Пахом прогнал старшую невестку, и все взоры обратил на среднюю.
— У меня говорящий попугай. Только он говорит, если его поцеловать.
Пахом осторожно поцеловал попугая. Попугай развернулся и влепил Пахому.
— Еще раз сунешься, получишь, я мужик и с мужиками не целуюсь.
Пахом прогнал и среднюю невестку.
— Ты тоже пришла с попугаем? А он когда разговаривает?
— Ему налить надо, — сказала младшая невестка.
Пахом налил попугаю самогонки. Попугай степенно выпил.
— Че вылупился? — сказал попугай Пахому, — давай наливай. Тебя, что ли, веселить надо?
— Ты закусывай, — сказал Пахом.
— Ого! — удивился попугай, — а ты оказывается настоящий мужик. Говорящий.
— Ты бабами торгуешь? — спросил Потап чернобородого цыгана.
— Тебе какую, говорливую али драчливую?
— Давай драчливую попробую, — сказал Потап.
Цыган взял с прилавка бабу и сунул Потапу в руки.
— Где ты шлялся? — заверещала баба и засадила Потапу в глаз.
— Опять с мужиками самогонку жрал? — баба стукнула Потапа во второй глаз.
Потап схватил драчливую бабу за шкирку и кинул на прилавок.
— Дурная она какая-то. Давай лучше говорливую.
Цыган сунул ему бабу. Баба молчала. Потап повертел ее туда-сюда, встряхнул вниз головой, баба прокашлялась и начала говорить скороговоркой.
— Отето приходила Нюрка к своему Петру с фингалом и говорит, что на сучок напоролась, а Петр ее хрясь кулаком в зубы…
Потап встряхнул бабу, положил на прилавок и говорит.
— Вот что, цыган, других баб давай.
— Есть у меня еще злющая, баба, вредная, дурашливая…
— А тихая, спокойная, пьющая самогонку есть?
— Есть.
— Давай две таких.
— Зачем тебе две? — спросил цыган.
— Соображать надо. Соображать на троих надо.
Шел Пров по лесу. Вдруг перед ним оказалась избушка. Вошел и прямо перед собой увидел красну девку.
— Меня зовут Лизавета, — сказала девка. — Хочешь быть моим мужем?
— А что нужно, чтобы стать твоим мужем?
— Нет ничего проще. Нужно треснуть меня по башке.
Пров пожал плечами и треснул красну девицу так, что у той искры из глаз посыпались.
— Теперь ты должен дать мне коленкой под зад, — сказала девка.
Пров так дал, что девка отлетела к печке.
— Ну что, люба я тебе?
— Люба, только зачем ты просила бить себя? Вроде не положено так знакомиться.
— А я не такая как все. У меня и папка с мамкой такие.
— Да, мы такие, — сказали папка с мамкой. — Дай нам скорее под зад, и мы благословим вас.
Не стал бить родителей Пров, а поклонился в пояс и сказал.
— Негоже мне бить пожилых людей. Уж лучше я еще раз вашу дочку тресну.
— Дело в том, что мы клоуны, — сказали папка с мамкой. — Когда нас бьют, зрители смеются. Вот мы сейчас станем бить друг друга, а ты посмейся.
Так и случилось. Потом родители благословили Прова с Елизаветой. На их свадьбе были только клоуны. Они попарно передрались, а Пров бил баклуши.
— Что-то грустно мне, Палашка, а ну-ка давай весели меня.
Семен налил себе самогонки и подпер щеку рукой.
— Вчера бабы пошли за грибами, наелися поганок, и у них от этого титьки повырастали до коленок. Теперь они сидят по домам и боятся выходить на улицу.
Семен нахмурился и поманил Палашку пальцем.
— А ну подь сюды. Задери платье. Тоже, небось, за грибами ходила?
— Господь с тобой, Семен, да нешто я бы эту гадость ела? Да, за грибами я ходила, но ела только сыроежки.
— А от них что вырастает?
— Что ты болтаешь? Ты же просил тебя веселить, вот я тебя и забавляю.
Дверь отворилась, и в дом вошел Михайло. У него под рубахой колыхалась грудь.
— Беда, Семен, я грибов, что жена принесла, поел. Помоги.
Семен осмотрел Михайла и покачал головой.
— Грибочную грудь надо вмять.
Он подошел к Михайлу и вмял ему грудь.
Михайло обрадовался и говорит
— Семен, а ты можешь моей жене живот вмять, а то у нас и так куча детишек?
— Нет, я только грибной живот умять могу.
— А что ты еще умеешь умять?
— Самогонку.
И Семен с горла умял самогонку.
Василий жил сам по себе. Ни жены, ни детей у него не было. Только и того, что жил с ним царь. Царь обыкновенный и было у него немного царства.
Каждый день царь писал указы. «Повелеваю сходить Василию за дровами» или «Мое величество постановляет, чтобы Василий меня убаюкал».
Как-то раз царь говорит:
— Василий, у меня чернила закончились, стало быть, нечем теперь мне указы писать. А мне жениться пора.
— Не переживай, я и на слух пойму.
— Значит так. Повелеваю тебе, Василий, найти мне жонку — не кривую и не дурашливую.
И пошел Василий бабу царю искать. А в том царстве все бабы были или кривые или дурашливые. Умаялся Василий, но нашел одну подходящую бабенцию.
Привел ее к царю. Царь посмотрел на нее и говорит.
— Не кривая, а насчет дурашливости надо еще проверить, — и принялся ее щекотать.
Баба посмеялась, да и сама принялась щекотать царя.
— Щекотливая ты баба, — смеясь, сказал царь. — А еще чего умеешь?
— Могу семечки лузгать, могу щеки надувать и в них барабанить.
— Повелеваю барабанить мне на потеху.
С тех пор царь только один указ издавал. Вот какой:
— Повелеваю Василию сходить в сундук за воздухом, чтобы моя баба могла щеки надувать.
Шел как-то Иннокентий по лесу и вдруг повстречался с медведем. Косолапый сидел на пне и что-то писал на клочке бумаги.
— Здорово, Миша, что пишешь? — спросил Иннокентий.
— Да вот объявление пишу. Ищу того, кто возьмет меня к себе жить.
— Я бы тебя взял, да только у меня жена злющая. Выгонит она меня вместе с тобой.
— Я буду смирный, взмолился медведь.
Привел Иннокентий медведя домой, а жена его с печки и спрашивает.
— Кого это ты привел, дармоед?
— Это ежик, Груня. Пусть он у нас поживет — он по хозяйству способный.
— Пусть забор починит, дармоед.
Целое лето медведь чинил амбар, строил баньку, косил траву и собирал навоз. А Груня знай на него покрикивала: ежик то, ежик се.
Однажды медведь и говорит Иннокентию.
— Не могу я больше так жить. Я ей все скажу.
Подошел к Груне и сказал, что он не ежик, а медведь.
Груня обрадовалась, обняла его и сказала:
— Что ж ты раньше не сказал? Я медведей люблю, мой-то дармоед тоже медведь.
Пригляделся медведь к Иннокентию, а тот и вправду на медведя смахивает. И зажили они втроем. А потом ежика завели. Ежи, говорят, лучше всего по хозяйству управляются.
Пошёл как-то Григорий в лес за грибами, да и заблудился. Долго плутал, пока, наконец, тропинка не вывела его к избушке.
Вошел Григорий в дом, а там сидит девица-раскрасавица, лицом бела, а волосами пышна.
— Чё занесло тебя ко мне, Григорий?
— Да вот грибочки тебе принес, не побрезгуй, — сказал Григорий, а сам глаз не может отвесть от красотищи такой.
— Теперь тебе назад дороги нет, — сказала красавица. — Будешь мои желания выполнять. А они у меня вычурные.
— Перво-наперво хочу, чтобы ты меня взял на руки и побегал вокруг избушки.
Делать нечего. Взял Григорий девицу и давай с ней бегать.
— А теперь я тебя возьму на руки и побегаю с тобой, — сказала красавица.
И действительно взяла Григория на руки и побежала с ним.
— Ну ты чудная. Чё у тебя за желания странные?
— А я заколдованная. И расколдовать меня сможет только тот, кто сядет на забор и прокукарекает.
Вышел Григорий на задний двор, а там полно мужиков и все кукарекают, лают, хрюкают. Зашел он обратно, схватил красавицу поперек и дал ей по заднице.
— Спасибо, Григорий, что расколдовал меня, — сказала девица. — Теперь я твоя.
С тех пор мужики только таким способом баб расколдовывают.
Было у отца три сына. Два умных, а третий — Гаврила-дурак. Вот послал их отец на охоту и наказал без дичи не возвращаться.
Разбрелись братья по лесу и стали счастья пытать по одиночке. Вскоре Гаврила увидел лося. Поднял он палку и прицелился в зверя.
— Не убивай меня, Гаврила, а за это я помогу тебе сделаться умным. Полезай ко мне в задницу и вылези через ухо.
Гаврила, не долго думая, так и сделал. Вылез через ухо, почесал в затылке и говорит.
— Чёй-то ума не прибавилось. Кажись, ты меня обманул.
— Не горюй, Гаврила, а полезай-ка еще раз.
— Ну уж нет, больше я в задницу не полезу. Что я, дурак, что ли?
— Вот ты и поумнел, — сказал лось.
Обрадовался Гаврила и пошел дальше. Вдруг видит — олень. Прицелился он из палки.
— Не убивай меня, Гаврила, а за это я помогу стать тебе красавцем. Полезай-ка ко мне в ухо и вылези через другое ухо.
— Странно, а почему не в задницу?
— А в ней твои братья жен себе выбирают.
А тут и братья с девицами вылезли.
Полез и Гаврила себе жену выбирать. Влюбился в одну, да и остался в заднице. Стали они жить поживать, да дорогу дуракам к уху показывать.
Жили-были старик со старухой и жила-была еще одна старуха. Старик ушел к еще одной старухе. И теперь жила-была еще одна старуха со стариком и жила-была старуха без старика. Ну, таким образом, дожили до смерти, разумеется, до своей. Тут и сказке конец.
Кое-кто из нас тоже до своей смерти доживает, а чтоб сказку после себя оставить — тут, брат, просто дожить до смерти мало: нужно прожить жизнь рядом со сказочником.
Я бежал по улице, а все прохожие шарахались во все стороны или падали в обморок. Еще бы, ведь я — лев. Сбежал из зоопарка.
Плыл себе корабль по морю и никого не трогал. Мимо проплывал другой корабль. О нем я ничего не могу сказать.
Первый корабль взял да и тронул второй. Ну, начал палить по нему из всех пушек. А второй корабль проплыл мимо и скрылся за горизонтом.
Оказывается, это второй корабль плыл себе и никого не трогал.
Вот-то как!
Б.Х.
Сергей Иванович Волович в один из теплых майских дней, как обычно, находясь в своей квартире, зашел по какому-то делу в туалет. Сергей Иванович быстро управился и решил было уже выйти, но вдруг сильно обомлел: дверь из туалета была не заперта…
Сергей Иванович с ужасом взирал на крючок, который безвольно висел на своей скобе.
Обычно после великого ужаса некоторые люди падают в обморок. Сергей Иванович, следовательно, тоже упал, успев подумать: «Как же так, что я крючок-то не накинул! Ведь кто-то мог…»
Вскоре он очнулся, вспомнил, что произошло, подумал об этом с еще большим ужасом и провалился в обморок во второй раз. Затем, не приходя в себя, — в третий.
Когда же, наконец, ошеломленный Сергей Иванович выбрался из туалета, то сел и прочно задумался над происшествием.
«Вот оказия, — думал Сергей Иванович, — не приведи господь. Слава богу, что все обошлось, а то ведь кто-то мог… а я там!» От этих мыслей он чуть было опять не провалился.
Надолго запомнил Сергей Иванович это происшествие. До самой своей смерти помнил.
Да, уходит наше поколение. И плохо не то, что на смену приходит другое, а то, что эти молодые никого не празднуют и не уважают. А как они в туалет ходят! Сперва всему миру об этом заявляют, потом вразвалочку идут туда и громко смывают. А еще свет забывают выключать и место не уступают старикам в общественном транспорте. А вы говорите — молодежь! А такие люди, как Сергей Иванович, умирают.
Я проснулся подтянутым, умытым, причесанным. Прочитал пару книг, поглядел на часы и понял, что не судьба. Лег спать.
На другое утро я проснулся совершенно другим человеком. Прочитал пару других книг, поглядел на другие часы и опять понял — не судьба. Лег спать.
Утром я проснулся, глядя с опаской на часы. Опять не судьба. Лег спать. Больше я не просыпался, потому что — не судьба.
Пошел я как-то раз на рыбалку рыбу половить. Пришел на речку, закинул удочку и поймал карася. Приволок его домой, взвесил. Глазам не поверил: тридцать килограммов потянул карась!
Впрочем, соврал. На рыбалку я не ходил, карася не ловил. Не люблю я карасей, а другая рыба мне не попадается.
Тогда я пошел в лес за грибами, грибов насобирать. Пришел в лес, а там деревьев видимо-невидимо. Зря, что я не за деревьями пошел. Нашел, однако, гриб, притащил его домой, взвесил и присвистнул: тридцать килограммов грибок вымахал. Вот это да!
Опять соврал. Не ходил я в лес за грибами. Боюсь грибного отравления. К тому же тот гриб, на тридцать что потянул, самый отравленный, а другие грибы мне не попадаются.
Однажды не утерпел я и пошел на охоту. Честно скажу, не хотел я идти опять в лес — там ведь грибы растут. Я не удержусь и приволоку домой такую тяжесть, а он окажется отравленным. Но страсть к охоте оказалась сильнее, и я не в силах был устоять.
Пришел в лес, подстрелил рябчика и еле донес его домой. Взвесил, а весы зашкаливает. Тогда я побежал к соседу за весами. Прибегаю, гляжу, а сосед карася взвешивает. Я спросил, нет ли у него других весов. Сосед ответил, что есть, только на них гриб взвешивается. Я спросил, нет ли еще каких-нибудь весов. Сосед сказал, что есть, и указал мне на них.
Я взвалил эти весы на себя, принес их домой и взвесил. Ровно тридцать килограммов соседские весы весили. Вдруг я вспомнил, что мне рябчика взвешивать надо. Взвесил его на соседских весах и очень удивился. Шестьдесят килограммов рябчик! Шутка ли. Такого я еще не видел. Одним словом, не поверил я. Думал, что опять соврал. Да как же я соврал, когда вот он, рябчик, а на весах шестьдесят килограммов! Дела.
Ну, делать нечего, зажарил я рябчика и пригласил на ужин соседа с умыслом, чтобы он, уходя, весы свои прихватил.
Сели мы по-соседски и принялись кушать. Не успели еще по первому разу сглотнуть, как чуть зубы не поломали. Оказалось, что это дробь, которая в рябчике завелась после моего выстрела. Постепенно привыкли к дроби — вроде как арбуз кушаешь. Вскоре остались от рябчика кости да дробинки. И тут сосед предлагает взвесить дробь. Приволок я соседские весы, а сосед ухватил их, раскланялся и ушел. Очевидно, это его весы были.
Взял я тогда свои весы, собрал всю дробь, взвесил ее и рассмеялся. Ровно тридцать килограммов дроби. А рябчик-то тогда получается самый обыкновенный — тридцать килограммов!
По правде сказать, опять соврал я: жареный рябчик — необыкновенный.
— Левой, левой, левой…
Это мимо меня двигалась рота солдат в сопровождении офицера.
— Солдаты! — начал было я, но офицер приказал стрелять. Солдаты начали выполнять приказ.
— Да не в меня стреляйте! — продолжал я.
— А в кого? — кричал очкастый солдат, выпуская в меня уже пятую пулю.
— Не знаю… — оправдывался я.
— Отставить стрельбу! — приказал офицер, и рота прошагала дальше. — Левой, левой, левой…
А действительно, в кого стрелять? Надо подумать.
Было очень поздно. Я шел домой. У меня было скверно на душе и во рту. По улице приближалась пролетка. Я остановил ее и спросил извозчика, чего он хочет от жизни и конкретно от меня.
— Я, барин, от вас ничего не хочу. Могу подвезти куда надо, — сказал извозчик.
Я пригрозил пистолетом и в последний раз спросил, чего он хочет.
Извозчик, с опаской глядя на пистолет, ответил, что хочет еще немного побыть извозчиком.
— Ну, и дурак же ты, — опуская пистолет, сказал я, — езжай, извозчик.
Извозчик, задумавшись, уехал. А чего хочу я? Домой. Верно, домой.
— Извозчик!
В закрытом сейфе стояла открытая бутылка водки. С каждым днем водки становилось все меньше. Все ломали голову — кто же ее потягивает. А потом догадались. Ключи ведь от сейфа были у дяди Вани, значит, он и потягивает.
Ничего вы не поняли в этом рассказе, потому что сейф закрытый, ключи у дяди Вани и то, что водки становится все меньше, никто не мог заметить, кроме самого дяди Вани. Да и он не замечал: потягивал себе и все.
Было у отца три яблока: два обыкновенных и одно молодильное.
И было у отца три сына: старший, средний и младший.
Когда пришла пора, отец сказал: «Дети мои, выберите себе по одному яблоку и съешьте».
И дети выбрали.
Так случилось, что младшему сыну досталось молодильное яблоко. После этого стало у отца два сына.
Ночь стояла в селе, как лошадь на приколе, выбивая копытом звезды и пофыркивая филином гулко.
В хате казака Мекешки горе смешалось с ночью и тихо тлело в глаза трех сыновей, стоявших над умирающим отцом. В глазах Мекешки была ночь и мелкое недоразумение.
— А ведь помираю, сыночки, — блеснул зрачком казак. — Ей-богу, помираю. Чудно.
— Я — твой старший сын, Михайло — средний, Петр — младший — сказал Федор, старший сын, и затоптался на месте, сурово зыркнув на Петра.
— Да, я ваш батька, — сказал слабо Мекешка и глубоко задумался, как же умер.
Ночь настоялась и окрепла, свалив опьяненных ею в постель, а то и в степь. И теперь пыталась заштопать единственную дыру в своем покрывале, какой было светлое окно в доме Мекешки.
Два сына, старший и средний, топтались на месте и сурово поглядывали на младшего Петра.
— Я твой младший сын, Михайло, — средний, Федор — старший… — сказал Петр.
Старик внезапно умер, как и жил, располовинив жизнь и смерть.
Вскоре умер Федор, за ним — Михайло. Когда умирал Петр, третий сын, он понял, что надо было говорить отцу тогда: «Я Петр — твой старший сын». «Кто же мог знать тогда?» — вздохнул Петр и умер.
Действующие лица: Отец; Прокоп, Семен, Юрий — сыновья отца
Акт 1
Отец: — Прокоп, Семен, Юрий, идите ко мне.
(Пришли Прокоп и Семен)
Отец: — Все пришли?
Прокоп: — Юрия нет…
Отец: — В таком случае, я вас собрал, чтобы сказать, что нет Юрия.
Конец
В одном городе жили мужчины и женщины. Каждое утро мужчины вставали со своих постелей, кушали по два яйца всмятку и уходили из дому пить пиво, курить длинные сигары и вести долгие мужские разговоры за карточным столом. Приходили они домой поздно вечером и ложились спать до утра.
Женщины сидели весь день дома, а потом еще спали всю ночь дома. Им было очень скучно. Любовников у них не было, потому что все мужчины в городе целыми днями пили пиво, курили длинные сигары и играли в карты. Женщинам даже не было о чем поговорить или посплетничать друг с другом. Они очень скучали, и это видели мужчины, но ничем не могли помочь.
Однажды в этот самый город приехал один молодой человек. Он очень любил женщин и потому сразу же полюбил многих женщин в этом городе. Многие женщины повеселели, стали общаться между собой и сплетничать.
Мужчины заметили перемену в женщинах и узнали причину этой перемены. Они очень обрадовались тому, что теперь их женщины не будут днем скучать, и пригласили молодого человека попить с ними пиво, покурить длинные сигары и поиграть в карты. Молодой человек согласился. Он любил мужские занятия. За этими занятиями мужчины попросили молодого человека привести в город своих друзей и знакомых.
— Зачем? — удивился молодой человек.
— Для увеселения наших жен, — ответили мужчины.
На другой день молодой человек появился в городе один без приятелей. Мужчины удивились и спросили, почему он пришел один. А молодой человек ответил, что он очень любит женщин и не хочет эту любовь делить с кем-либо.
Мужчины потом долго обсуждали, какие бывают странные мужчины за пределами их города.
— Это не я! (удар)
— Это я! (удар)
— Это Петров! (удар)
— Сидоров! (удар)
— Рабинович! (удаляющиеся шаги человека, сосущего конфету)
В далекие-далекие времена то ли менестрелей, то ли еще каких-то трубадуров жил-был один из них.
В те грубые непросвещенные времена интервью еще не изобрели, и у нашего ваганта спросили однажды без подвоха и всякой там задней мысли:
— Скажите, уважаемый, тяжело ли быть менестрелем?
— Нет, — ответил тот, — тяжело быть миннезингером.
Навстречу мне двигалась старушка с огромными авоськами, видно, тяжелыми, так как ей было тяжело.
— Вам помочь? — участливо спросил я и взялся за ее ношу.
— Помогите! — закричала старушка.
Он никогда не отзывался на имя Попандумино. Никогда в жизни. И когда его звали, он не отзывался.
Бывало, мать его позовет: «Попандумино!» — а он не отзывается, и все тут.
А то, бывало, еще кто-нибудь позовет: «Попандумино!» — а он все равно не отзывается. А то, вдруг все вместе позовут: «Попандумино!» — а он не отзывается. Как воды в рот набрал.
Ну какой нормальный человек отзовется на Попандумино. А его, к тому же, Иваном зовут, а тут:
«Попандумино, Попандумино!»
Действующие лица: Мать, Сын.
Сын. — Мать, у меня есть к тебе серьезный разговор.
Мать. — Ну-ну.
Сын. — Мать, я хочу сказать, что я не твой сын.
Жила себе баба Лукерья. Удивительно, что о ней всегда хорошо говорили.
— Очень милая женщина эта Лукерья…
— Платье на ней очень красивое…
— …И чистое…
— Ой, какой красивой походкой идет Лукерья…
— Я бы ее поцеловала (поцеловал) — такая она милая…
— Я плачу от умиления, когда вижу Лукерью…
— Хотела бы я ребенка от Лукерьи…
— И я…
— И мне…
И такие разговоры постоянно, все время — с ума можно сойти.
Первым свихнулся деревенский дурачок дед Микешка. Второй была глухонемая Прасковья. Кто свихнулся последним, уже никто не помнит. И это не важно. Важно то, какая была Лукерья. Как выглядела она.
Трудно описать ее красоту неописуемую писателю. Про платье ее можно сказать, что оно было красивое и чистое. Спереди и сзади — красивое, с боков — чистое… Пошлость какая-то получается. Нет, только поэтически можно рассказать о красоте Лукерьи.
Лукерья, Лукерья!
Лукерья, Лукерья!
Лукерья, Лукерья!
Лукерья, Лукерья!
Посвящается Н.Т.
По улице города шла голая женщина. Она шла сюда жить. Все мужчины в городе думали: «С ней можно переспать». Все женщины в городе думали: «С ней можно переспать». Все мужчины в городе с ней переспали. Один мужчина стал с ней жить. Он тоже пришел в город голый.
В далекие времена жил на свете один дурак, Иваном звали. Других дураков на этом свете не было. О дураках люди только в книжках читали, да и то, если читать умели. А по правде сказать, в те далекие времена никто читать-то толком не умел. А что читать, когда писать было не о чем — дураков не было. Ведь все мы знаем, что литература — это жизнеописание дураков или их измышления. А еще в те времена жила Василиса Премудрая. И такая она была премудрая, что все мужики хотели на ней жениться и умереть с ней в один день.
Только Василиса всем от ворот поворот делала.
И принцы к ней сватались и чего только ей не предлагали. Настолько всем нравилась Василиса Премудрая, что даже женщины к ней приходили и хотели стать ее женой. А от зверья лесного так отбоя не было. Всем отказывала Василиса.
Прослышал про Василису Иван-дурак. Пришел он к Василисе и говорит:
— Я, Василисушка, хочу на тебе жениться. Так что собирайся. По сердцу ты мне.
— А как мы жить с тобой будем, Ванюша? — спросила, смеясь, Василиса.
— Обыкновенно будем жить со мной, — говорит Иван. — Будешь работать по дому, по хозяйству. А я тебя буду бранить и дразнить.
— А еще как? — говорит Василиса.
— Бить тебя буду, когда захочу.
— Я согласная, — сказала Василиса.
— Ну тогда, Васька, — говорит Иван Василисе, — побежали наперегонки под венец, — и дал ей подзатыльник.
— Побежали! — весело ответила Василиса Премудрая.
На их свадьбу съехалось много народу, и все дивились тому, что Василиса Премудрая за Ваньку-дурака пошла.
А пригляделись бы к ним получше — увидели бы, что любовь меж ними великая существует.
И я на той свадьбе был. И мед-пиво пил. И Ваську под столом щипал. И в глазах любовь у нее была. И умрем мы с ней в один день, если раньше не забью ее.
Вечер. Луна заглядывает в окно и видит меня и мою молодую супругу.
Ночь. Луна заглядывает в окно и видит меня.
Глубокая ночь. Луна заглядывает в окно и видит мою молодую супругу.
Очень глубокая ночь. Луна заглядывает в окно и видит меня.
Утро. Солнце заглядывает в окно и видит меня и мою молодую супругу.
Я зачастил к доктору.
— Возьми, да и вылечи, — говорю.
Доктор взял, да и вылечил. Больше я его не видел. Наверное, это был не доктор.
Прошло много лет. Я уже порядком заматерел. И вот однажды, находясь на Северном полюсе, я разговорился со случайным прохожим. Этот прохожий рассказал мне странную историю.
Рассказ прохожего:
В пору моей молодости я работал врачом в городке N. Меня любили и знали все больные этого города.
Однажды ко мне зачастил один молодой человек. Он был болен.
Я его лечил, пока не уехал на Северный полюс. Больше этого человека я не видел. Наверное, он был вовсе не болен.
Еле дослушав этот рассказ, я бросился прохожему в объятия и признался ему, что это я тот больной, которого он лечил, и что когда он исчез, то я решил, что он был вовсе не врач. Прохожий прослезился и извинился передо мной за то, что он думал, что я не больной.
Эпилог.
Прошло много лет. Вася — так зовут моего доктора — и до сих пор меня лечит. Но я никогда ему не признаюсь, что я здоров, а врача, который меня когда-то вылечил, звали Юрий Петрович.
P.S. Быть может, в этом рассказе чего-то не хватает. Может, где-то вам покажется непонятной логика повествования — не судите строго начинающего автора. Я всю жизнь проработал врачом. Зовут меня Юрий Петрович, а больные почему-то называют меня Васей. Не судите строго больных.
«Любишь меня?» — спрашивает большая жена маленького мужа. Она держит его за грудки и трясет перед своим большим лицом.
«Вот за это я тебе люблю», — чмокает маленький муж большую жену в щечку.
«Ого-го! Вот ты у меня какой славный», — радуется большая жена, подбрасывая маленького мужа вверх. «Я такой!» — дрыгает ножками в воздухе, дурачится маленький муж. «А я какая?» — ликует большая жена и подбрасывает маленького мужа все вверх и вверх. «А ты у меня ого-го! Большая!» — смеется маленький муж. «И ты любишь меня?» — трясет большая жена маленького мужа перед своим лицом. «Люблю! Люблю! Люблю!» — сюсюкает маленький муж и засыпает на руках большой жены. «Люблю», — улюлюкает маленький муж в маленьком сне. «Э, да ты уписялся», — умилилась большая жена.
1
Широко во все стороны раскинулся Иван в васильковом лугу. Он счастливо улыбался. Рядом комочком масеньким лежала Марья и горько плакала.
— Бросишь ты меня, Марья, — сказал Иван и горько расплакался.
— Брошу, — сказала Марья, счастливо улыбнувшись.
2
Широко во все стороны раскинулась Марья в васильковом лугу. Она счастливо улыбалась. Рядом комочком масеньким лежал Иван и горько плакал.
— Бросишь ты меня, Ваня — сказала Марья и горько расплакалась.
— Брошу, — сказал Иван, счастливо улыбнувшись.
3
Комочком масеньким лежал Иван в васильковом лугу и горько плакал. Рядом комочком масеньким лежала Марья и горько плакала.
— Бросишь ты меня, Ваня, — сказала Марья, счастливо улыбнувшись.
— Брошу, — сказал Иван, счастливо улыбнувшись.
Лежал как-то на раскладушке один мужчина, страшно одинокий и потому возжелал он женщину.
Скрипнул он с досадой раскладушкой, повернулся на бок и возжелал еще одну женщину. Вконец раздосадовался мужик, повернулся на другой бок и возжелал третью женщину. А дальше пошло-поехало. Скрипела раскладушка, досадовал вовсю мужик.
Вот мужик вскочил с раскладушки, выкурил подряд две сигареты, три папиросы, четыре самокрутки, пять раз понюхал табаку, один раз зверски чихнул, хватил стулом об пол и поломал его, выстругал из сломанной ножки трубку, обкурился и затих.
Вскоре спохватился, взломал холодильник, выпил бутылку вина, две бутылки водки, три банки пива, в два приема разморозил холодильник и выпил ведро отмороженной воды, хватил стулом об раскладушку, разметав его в щепу, выгнал из щепы три литра спирта, выпил и одурел.
Ударился головой об пол и превратился в мышку, поискал норку с другой мышкой, не нашел. Вильнул хвостиком и оборотился собакой, обметил всю квартиру, ткнулся мордой в стенку и превратился в другую собаку, все переметил заново, вскочил на раскладушку, скрипнул и превратился в мужика, который опять взломал холодильник, выпил бутылку вина, две бутылки водки, три банки пива, в два приема разморозил холодильник и выпил ведро размороженной воды, хватил стулом об раскладушку и превратился в мужика, который вскочил с раскладушки, выкурил подряд две сигареты, три папиросы, четыре самокрутки, пять раз понюхал табаку, один раз зверски чихнул, хватил стулом об пол и превратился в мужика, который лежал на раскладушке, страшно одинокий и потому лежал, не двигаясь, сцепив зубы и ничего не желал, кроме женщины.
На сцену выползает на четвереньках человек и что-то ищет перед собой с лупой. Находит, подымается, разглядывает в лупу и говорит:
— Ну наконец-то я хоть тебя нашел, несчастная букашка-козявка. Ты всю жизнь принадлежала мне, ты моя. И сейчас ты опять принадлежишь мне.
На сцену выползает еще один человек с лупой. Упирается в ноги первому. Первый второму:
— Что ищешь ты здесь, где все принадлежит мне?
— Я ищу здесь букашку-козявку, которая досталась мне в наследство от отца. Дело в том, что у меня никогда и ничего не было, кроме этой букашки-козявки, которая досталась мне в наследство.
— Так твой отец умер?
— Нет, мой отец не мог умереть, ведь я вам уже сказал, что у меня никогда никого не было.
— Так от кого же тебе досталось наследство?
— Как я уже сказал, от отца.
— От какого отца?
— От соседского.
— Так, значит, умер соседский отец?
— Естественно, и мне досталось…
— Да не умер я, а просто пришел домой пьяный и свалился спать. А эта букашка-козявка всегда принадлежала и будет принадлежать мне.
На сцену выползает третий человек с лупой. Упирается в ноги первому с другой стороны.
— А что ты здесь ищешь?
— Я ищу букашку-козявку, которая досталась мне в наследство от отца.
— От соседского?
— Нет, почему? От моего…
— Так, значит, твой отец умер?
— О мертвых нельзя плохо говорить.
— Нет, ты мне скажи, умер или нет?
— Если вы настаиваете, то умер.
— Да не умер я, а пришел домой пьяный и свалился спать. А вы, рады стараться, растащили мои букашки-козявки. Ты мне скажи, мать-то хоть не думает, что я умер.
— А почем я знаю, что она думает? Вон сейчас весь дом перевернула, все ищет свою букашку-козявку.
На берегу речки сидела пригорюнившись Анютка и пела грустную песню:
Я сплела себе веночек
На свою на голову,
А на мне расцвел цветочек
Ни к селу, ни к городу.
А на другом берегу сидела Машутка еще сильнее пригорюнившись, чем Анютка, и пела она еще более грустную песню:
Поливала я пенечек
Чистою водою,
Сорвала с себя платочек
Вместе с головою.
И если найдется девушка намного грустнее Машутки, для нее тоже есть очень грустная песня.
Женщина стояла у открытого окна с такой же грудью и кормила ею ненасытные взгляды прохожих мужчин.
Многие мужчины грубо воспринимали голую женщину у окна. А один мужчина совсем не возбудился, а, скорее, получил эстетическое удовольствие. Кстати, он до сих пор там стоит. Молодец! Вот это культура, я считаю.
Полюбили казаки Федор и Петр одну дивчину Марусю. Девка была красы великой, спелой, сочной, налитой бабой. Такая не скоро бабищей станет.
А полюбили же сильно эту девку казаки. Один пуще другого полюбили. Одним словом, все как полагается, растуды брынди-дрынди.
И вот такую бабенцию-раскрасавицу полюбили казаки наши Федор и Петр. Поврозь полюбили, эхе-хе. Эхе-хе-хе-хе, дела. Где уж тут по-любовному дело порешить. Ну, значит, не по-любовному у них все и произошло. И вот как.
Федор Марусю приваживает, стелится муравою под красные ножечки Марусины, да гостинцы в великом множестве дарит — не надарится. А Маруська — хи-хи да ха-ха.
Пуще Федора приваживает красавицу Петр. Барвиночком под ножки ейные валится скошенным, гостинцами радует — не нарадует Марусю. А Маруська — хи-хи да ха-ха. Да глазищами обоим лупает. И зубки белые таращит улыбочкой, плечиками, кокетничая, поводит — куражится.
Ну и, понятное, стронулись казаки на узкой дорожечке в лесу темном да вековом. И была меж ними ссора великая до алой кровушки. Полегли, значит, обое в мураву умершими.
А Маруська — хи-хи да ха-ха.
Вот тебе, дура, и хи-хи, ха-ха. Ищи теперь казаков таких, что любить будут.
Василий Петрович Курочкин, Иннокентий Ипполитович Сапожников, Марья Петровна, Сидоров Савелий Иванович, Бобриков Игорь Ильич, Умалов Руслан Уралович, Армен Рафаилович Миносян, Наполеон, Гачко Олег, Лесничий Владислав Юрьевич, Опанасенко Александр Алесандрович, Сидоренко Петр Васильевич, Панин Евгений Самойлович и Адольф Гитлер.
Больше всего на свете он любил жить. И когда к нему пришла Смерть, он попросил у нее отсрочки. Так у нее и попросил: «Дайте мне, пожалуйста, отсрочку». «Хорошо», — сказала Смерть и ушла по делам.
Когда Смерть пришла во второй раз, он попросил еще продлить ему жизнь — вот так: «Еще чуть-чуть, пожалуйста». «Хорошо», — сказала Смерть и ушла.
Так и живет он по сей день, иногда встречаясь со Смертью и выпрашивая еще чуть-чуть. Ничего в этом загадочного нет, просто нужно быть вежливее и добрее друг к другу.
Порфирий, развалясь, сидел за столом. На нем были красные штаны. Перед ним на столе лежал наган.
— Чаю! — заорал Порфирий и замацал по столу в поисках нагана.
Три кружки с чаем, черным как грива, задымили на столе между наганом и Порфирием. Три казака смялись в угол к печи.
Дед Микешка стукнул себя кулаком в грудь и вырвал всласть бороды.
— Порфирушка! Эх! — и повалился в красные штаны.
Где взять коня, как у Микешки, думал Порфирий, сжимая холку старика.
— Коня!? — переспросил он вслух. Три кружки с чаем черным, как ночь, врезались в стол между наганом и Порфирием, окутав жаром Порфирия. Три казака смялись в тень.
Где взять казаков, как у Микешки, сквозь зубы думал Порфирий под хрип старика.
— Казаков!? — переспросил он вслух. Три кружки с чаем черным, как дыра, задышали на столе между наганом и Порфирием. Три казака смялись в страх.
Где взять бабу, как у Микешки, обращался к богу Порфирий, отряхиваясь от того, что было Микешкой.
— Бабу!? — переспросил он вслух. Две кружки с чаем, черным, как дуло, стали между наганом и Порфирием. Два казака смялись в ничто.
Казак Федор ударил себя кулаком в грудь и робко выдернул жменю чуба.
— Порфирушка! Эх! — и повалился в красные штаны…
2. У тына стоял казак Федор и с отвращением грыз грушу. Так случилось, что он хотел яблоко, а тут грушу приходится жевать.
Невдалеке стоял казак Петр и с омерзением грыз яблоко. Ну понятно — грушу хотел.
Ничего не понятно. Конечно, не понятно. Читать с начала надо и на цифры не смотреть. А начало — вот оно.
1. Стоял у тына казак Федор, теребя яблоко об рубаху — протирая, значит. Так ему охота была яблоко скушать, что весь заулыбался вовсю и на солнышко весело поглядел, мол, пусть себе светит ясное. Вот-вот казаченько яблочко вкусит, да на свою беду поворотился головою в сторону. А в той стороне стоит казак Петр, теребит об пузо грушу и тоже, видать, дозволяет солнышку светить. И весь вид казачий кажет, что грушки покушать не терпится.
Посмотрел Федор на Петра и загрустил. Даже солнышко спужалось, померкнув. Протянул яблоко Петру: кушай, мол, угощайся, казак. А сам втихую яблоко-то под исподнее, да и замарал. Видать, жалко стало Федору, что рубашку яблоком попортил не для себя.
Пуще Федора загрустил Петр — солнышко тучами обложилось. Протянул грушку Федору: мол, тоже кушай, казаче, гостинчик казачий. Но грушку сперва под исподнее.
Вот и угостились казаки.
А теперь и концовочку можно подчитать, под вторым номером она.
Я тихо заехал лодкой в камыши и затаился с ружьем в ожидании врага.
Следом за мной — в нескольких метрах от меня — причалил мой враг и затаился.
Я сделал вид, что не заметил его. Он сделал вид, что не заметил меня. Так мы просидели весь день до заката в ожидании врагов.
— Эх, попадись он мне, когда я его выслежу, — горячился я перед своими друзьями в пивной.
— Пусть только попадется он мне, — хвастал мой враг за соседним столиком.
Жил на белом свете шутник, каких еще не было. Все он обращал в шутку и очень умело. Если верить людям, то такого большого мастера пошутить еще не было.
Были у этого шутника ученики, которые знали, что мастер обладает главным секретом шутки. Но никому не раскрывал шутник своей тайны.
Однажды пришла пора умирать шутнику. И решил он передать главный секрет шутки своему лучшему ученику. Обрадованный лучший ученик вошел к умирающему и приблизился ухом к его устам. Шутник что-то прошептал.
— А? — переспросил лучший ученик.
— Бэ, — ответил шутник и умер.
Казак Федор скакал на лошади и со словом «Йех!» рубил головы направо и налево.
Казак Петр мчался навстречу и занимался тем же.
Поравнявшись с Федором, Петр и ему срубил голову. Однако Федор поскакал дальше рубить головы, только «Йех!» он уже не говорил.
Она жила в городе, где даже воробьи были красные. Столбы, машины, муж, дети, умывальник, туалетная бумага, пылесос, тигр в клетке, расческа, собака, забор — все красное. Вот ужас!..
Она в поту проснулась и успокоилась. Все вокруг было привычно синее.
— Дышите, — говорит доктор, — не дышите. Он, видите ли, думает, что если я ему подчиняюсь, то он Наполеон какой-то.
— Что, Наполеон? — спрашиваю с вызовом.
— Нет, — спокойно отвечает доктор. — Дышите, — говорит, — не дышите.
— Наверное, он просто хороший и порядочный человек, — рассуждал я. — Ничего же дурного не приказывает: дышите, не дышите.
— Что, порядочный и добрый? — спросил я.
— Да, — отвечает доктор.
— Вот хорошо, — подумал я, — везет же мне на хороших людей.
Отряд конников мчался навстречу битве. Конниками их прозвали в народе, так как видели их на лошадях — таков был народ.
Битва была очень далеко, так далеко, что даже старожилы не помнили, где она проходит — такие были старожилы.
Друзья и враги бьются в битве той далекой. И некогда им подумать о чем-нибудь. Друзья не успевают подумать о дружбе, а враги вообще не могут думать. Такие были враги.
Перед смертью друзья думали о дружбе, запекшимися губами говорили хорошие и добрые слова. Враги даже под пытками не думали о дружбе. Такая была дружба.
Отряд конников, заслуживших свое название у народа, мчался с лихой удалью навстречу погибели врагов.
Въезжая в село, бравый командир на четвероногом коне давал отмашку и, выезжая, давал отмашку. Это так, на всякий случай, чтобы песню не забывали его конники петь. Ну и, конечно, слушать командира не забывали.
Господи, какие песни певали эти конники. Такие песни вряд ли старожилы певали. Но не песни петь ехали конники и не мимо сел-деревень проезжать, а на священную битву с врагами священными надвигались.
Ехали долго конники, уже и все песни о дружбе перепели, а битвы даже самые зоркие не видели. Такая была битва.
Въезжая в село, бравый командир давал отмашку, но молчали его конники — ведь все песни были спеты. Такие были песни.
Народ помогал нашим конникам сильно, понимая важность времени, и писал новые песни о дружбе.
Вот такие были наши конники. Все мы верим, что доедут они до самой битвы, и всем врагам придет конец. Вот такой наш конец.
— Суки никому не нужные! — стучал костылем по дереву одноглазый. — Приведите мне однорукого!
С дерева сыпались желуди после ударов костылем. Суки жадно бросились на поиски.
Однорукий спал на земле, и ему снился сон, мол, он, однорукий, улыбается и трясет дерево. Дерево кишит яблоками спелыми и падающими от тряски. Вдруг среди ветвей появляется одноглазый, хватает однорукого и начинает его трясти. С однорукого катятся яблоки, падая вниз на одноухого.
— Суки проклятые, приведите ко мне однорукого! — закричал одноухий.
— И мне его ведите! — орал где-то за лесом однобокий, самый страшный…
Когда суки нашли однорукого, однорукий видел второй сон, как он радуется жизни и трясет дерево. С дерева осыпаются одноглазые и что-то пищат о суках. Вдруг среди ветвей появляется однобокий, хватает однорукого и целует его. «Вот он! Вот он!» — дико закричали упавшие одноглазые, показывая на однорукого всеми своими руками. «Где?!» — заревел самый одноглазый, одиноко засевший на дереве. — «Давайте его мне!» Однорукий нехорошо проснулся, ощупывая свои руки. Одна рука оказалась чужой, сукиной, которая вместе с остальными суками тащила однорукого к одноглазому.
Пока суки тащили однорукого, он вдруг заснул и увидел третий сон.
Перед деревом стоит одноглазый и дубасит его костылем. С дерева падают яблоки, желуди и еще что-то. Вдруг среди ветвей появляется одноухий, хватает одноглазого и начинает его трясти. Одноглазый роняет костыль прямо на однобокого.
«Суки задрипанные! Приведите ко мне одноглазого!» — вскричал однобокий. «И мне его ведите!» — заорал где-то за лесом он, однорукий, самый страшный…Однорукий проснулся и вдруг заорал: «Суки одноклеточные! Приведите мне одноглазого!» Суки тут же бросили однорукого и ушли за одноглазым, оставив терпкий запах псины.
Эпилог. Прошло тридцать лет.
У однорукого отросла вторая рука. Он стал справедливым правителем своей страны и теперь с двумя руками он управляет ею еще справедливей. У одноглазого за этот время на месте недостающего глаза выросла еще одна рука. У одноухого выросла рука на месте отсутствующего уха. Однобокий отрастил себе руку вместо бока…
Поседевшие, никому не нужные суки целыми днями мирно спали под желудево-яблочными деревьями. В своих снах они были молодыми и по-прежнему жили в СССР.*
__________________
* СССР — мифическая страна, занимавшая предположительно 1/6 часть суши, заселенная по преимуществу одноглазыми, однобокими, одноухими, однорукими (и) суками.
Перед смертью ко мне явился один молодой человек и попросил:
— Выздоравливайте.
Должен вам сказать, что я старый и противный.
— Дай мне умереть спокойно, трах-тарарах, — прохрипел со злостью я.
— Выздоравливайте, — настаивал негодник.
— Да я сейчас на тебя собаку спущу, дох-тибедох, — хрипло соврал я.
Моя собака умирала у меня под кроватью, старая и противная.
— Гав-перегав, — просипело под кроватью.
— Выздоравливайте, — упорствовал подлец.
И здесь я не выдержал и сказал:
— Фолды-болды.
Двери в тот же час распахнулись, обнажив ряд мужественных людей с барабанами посреди.
— Выздоравливайте, — не испугался стервец.
Зазвучала дробь, и я сказал:
— Умираю, но не выздоравливаю.
Мужественные барабанщики бросили в меня по кому земли и ушли. Ушел и молодой негодяй, пробурчав «выздоравливайте». Наконец я остался один. Вот и хорошо. Теперь мне только осталось умереть со счастливой улыбкой. Скорее, осталось мало времени. Надо думать о чем-то приятном. О чем? Ах, да. Трах-тарарах!.. нет… дох-тибедох?.. нет… гав-перегав?.. кретин старый… Вспомнил! Трам-тарарам, трам-тарарам!
— Можно я с вами? — говорил я тем, кто был на пароходе.
— А что ты умеешь делать? — спрашивали они, отчаливая.
— Я могу уплыть с вами, — говорил я.
— Это мы сами умеем. А что ты еще умеешь? — говорили они, уже отчалив.
— Я могу делать все, что и вы, — говорил я.
— Это мы тоже умеем, — говорили они, уже порядочно отплыв. — А что ты еще умеешь?
— Я могу быть одним из вас, даже тем, кого укачивает, — говорил я.
— У нас таких много, — говорили они где-то на горизонте, — а что ты еще умеешь?
— Я могу быть за двоих, — говорил я.
— Это мы знаем, — говорили они из-за горизонта, — а что ты еще умеешь? Буль.
— Я могу быть не таким, как все, — говорил я.
— У нас уже был такой, — говорили они еще дальше, чем из-за горизонта, — а что ты еще умеешь? Буль-буль.
— Я умею говорить «SOS», — говорил я.
— Мы тебя ждем, — говорили они, — буль-буль-буль.
— А где вас искать? — говорил я.
— Буль-буль-буль-буль, — отвечали они.
Первые шаги.
Ясли.
Детский сад.
Школа.
Армия.
Институт.
Работа.
Семья.
Дети.
Внуки.
Болезни.
Смерть.
Похороны.
Черви.
Рыбалка.
C'est encore mieux au prentemps
quand les arbres freurissent*
На дворе была весна.
За высоким столом сидели трое графьев с четкими спинами и тесно сдвинутыми бровями. Волосы у графьев были грязные, а тела прелые, как у всяких графьев, думающих о других. Ногами под столом никто не шевелил, боясь выпустить пар от носков.
Все трое мучительно серьезно глядели на дверь, ощущая потные ладони в сжатых кулаках.
Как бы выталкивая этот взгляд обратно, в дверь с трудом вошел мужик и, не выдержав единоборства, опрокинулся на стену, воткнувшись в нее лопатками.
— Qui es tu?** — гаркнул один из графьев, содрогнувшись корпусом и разглядывая стену за животом мужика? Мужик сполз по стене, оставив две неровные бороздки. Едва коснувшись пола, трогательно пукнул… и замер.
Графья переглянулись, заулыбались, загалдели между собой, зашевелили ногами под столом. Затем шумно встали, захлопотали вокруг мужика, подняли его на ноги и усадили на стул.
На пук в кабинет заглянула улыбающаяся девушка с жирными волосами.
— Gretshen, fait nous du the tres fort. Un garcon — comme il faut*** — весело сказал один из графьев.
_____________
* — Еще лучше весной, когда деревья цветут (франц.)
** — Ты кто? (франц.)
*** — Гретхен, принеси-ка нам чайку, да покрепче. Мужик — что надо! (франц.)
Через тридцать лет я снова прочел одну книгу. Эх, еще бы тридцать лет прожить, чтобы снова ее прочесть.
Невдалеке друг от друга стояли два дерева. Мимо проходил усталый путник. Он сел отдохнуть возле одного дерева. Затем, спохватившись, встал и сел между деревьев. Путник не хотел обижать ни одно из деревьев тем, что он предпочитает одно другому.
Мимо шел еще один путник. Он взял топор и срубил одно дерево. Первый путник пересел ко второму дереву, чтобы оно не обиделось, что путник сидит возле него, ведь первого дерева уже нет.
Второй путник начал рубить и второе дерево. Первый путник принялся ему помогать, чтобы второй путник на него не обиделся, что он ему помогает…
Вскоре первый путник умер, чтобы не обидеть смерть тем, что он живет, а не умер.
Прискакал за мной на лошади всадник, да такой красивый, что принцем назвался. Я возьми и скажи: «Ах!» и свалилась на круп лошади. А он возьми да и скажи: «Так вот вы какая!» А я с крупа говорю: «Какая у вас чудная лошадь». А он: «Ой, что вы» — и пришпорил лошадь. Тут я говорю: «Неудобно мне, ой-ой, какой вы красивый». Он мне отвечает: «Я где-то вас видел». Ну, я: «Ах, где, где? Ой, как интересно!». А он: «На крупе моей лошади. Ха-ха-ха!» А что мне, ну я: «Ха-ха-ха! Я вас тоже там видела. Ха-ха-ха!» А он: «Где бы мне вас еще увидеть? Хи-хи-хи!» Тут я: «Хи-хи-хи, хи-хи-хи». А он. «Что там впереди виднеется?» А я: «Круп вашей лошади. Ха-ха-ха!» А он: «Ха-ха-ха! Нет, что у меня впереди виднеется?» А я: «Ха-ха-ха, хи-хи-хи, ха-ха-ха!» Он говорит: «Мой замок виднеется». А я: «И мой. Ха-ха-ха!» А он: «Это мы еще посмотрим». А я: «Потерпи до замка. Хи-хи-хи». А он: «Слезай с лошади, пешком пойдешь. Я тебя люблю».
Я иду пешком, а он едет. Я говорю: «Я и пешком дойду. Ха-ха-ха». Он говорит: «Я пошутил, это не мой замок. Я тебя люблю. Вон кто-то навстречу скачет».
Тот прискакал навстречу. Вдруг тот сказал:
«Ой», — и свалился на мое место на крупе его лошади. А он говорит: «Так вот вы какой». А тот: «Какая у вас чудная лошадь». А он: «Ой, что вы!» — и пришпорил лошадь. «Я вас люблю» — сказал он мне на прощание. А я: «Ха-ха-ха».
Лес был очень страшный, жуткий просто. Ни один нормальный человек туда бы не пошел. В самом страшном месте страшного леса стояла страшная-страшная избушка на куриных ногах. Бр-р. Всякий бы умер со страху.
И вот по такому-то лесу шел Иван-дурак и ничего не боялся — дурак, потому что. Шел, шел Ваня, пока не пришел к этой страшной избушке. Бесстрашно поворотил ее к себе жутким передом, постучался, вошел.
— Здравствуйте! Кто тут живет? Мне нужна Баба-яга.
— Я Баба-Яга, — отозвалась страшная старуха. — Зачем ко мне пришел?
— Я хочу, чтобы ты меня сделала нормальным Иваном, а не дураком.
— Фолды-болды, — заколдовала карга. — Бол-ды-фолды! Все, Ваня, ты уже не дурак.
Иван-нормальный этого уже не услышал, а все потому, что умер от страха.
И я там был, только по другому вопросу. Живу вот.
Жить надо хорошо.
Питаться нужно вовремя.
Зимой надо ходить тепло одетым.
Всегда нужно быть помытым и аккуратно причесанным.
Писать рассказы надо хорошо.
Текст должен быть содержательным и интересным.
Фамилия у писателя должна быть — ХУДИМОВ.
Впервые опубликовано в книге «Борискины рассказы» (Днепропетровск, 1995)