Наконец мне разрешили войти в палату. Отец только что пришёл в себя после операции на глазу. Он был один в комнате, лежал на спине, неподвижно уставившись в угол между потолком и стеной.
— И мысли его были такими же чёрными, как повязка, покрывающая его левый глаз, — продекламировал я вслух, усаживаясь рядом с его кроватью.
Никакой реакции! Мои робкие сравнения с великими одноглазыми полководцами тоже не возымели никакого действия.
— Па, ты помнишь дуб за окном моей спальни? — спросил я после короткого молчания.
— Ну! — всё ещё не отрываясь от потолка, ответил отец. В его голосе было явное удивление. Нелепее вопроса я придумать не мог.
— Мне придётся спилить его!
— Что? — отец резко повернулся ко мне. Его здоровый глаз не по-доброму заблестел.
Я поспешил с объяснением:
— На дубе поселилась ворона и не даёт мне спать. Каждое утро ровно в шесть тридцать она громко, как через репродуктор, кричит: «Аааа! Аааа! Е-е-е-е-э! Аааа! Аааа! Е-е-е-е-э!»
Я постарался изобразить хрипло-гортанные звуки, издаваемые вороной, близко к оригиналу — первые два «Аааа!», как вопли от боли, словно её лапа зажалась в трещине между веткой и стволом, и третий «Е-е-е-е-э!», как зловещий выдох облегчения, когда лапа освобождена. Помогла ещё и сухость в горле.
Отец открыл рот. Блеск в его глазу раскололся на весёлые искры:
— Ну-ка, ну-ка, ещё раз, как ворона кричала?
Я набрал в рот побольше воздуха и громко закаркал опять:
— Аааа! Аааа! Е-е-е-е-э! Аааа! Аааа! Е-е-е-е-э!
Кто-то снаружи отодвинул занавеску на дверном смотровом окошке, два широко раскрытых глаза упёрлись в больного: ещё никто в отделении до сих пор не каркал по-вороньи после глазной операции.
Отец вытер глаз углом простыни. Я видел, что ему понравилось моё воспроизведение, он улыбнулся первый раз за всё время:
— Зачем же спиливать дуб? Не лучше ли залезть на дерево ночью, когда ворона спит, и настроить её на полтора часа позже!
Передо мною уже лежал мой прежний, дооперационный папа — замечательный собеседник и балагур.
— Вчера, — продолжил я, — ворона опять разбудила меня рано. Я подошёл к дубу. Сквозь редкие ветки можно было легко разглядеть абсолютно чёрную большую птицу.
— Эй ты, террористка! — крикнул я.
— Аааа! Аааа!
— Я иду за бульдозером!
— Е-е-е-е-э!
Я пнул дерево два раза, птица, не торопясь, перелетела через дорогу, села на эвкалипт, с удивлением разглядывая меня. Я — за ней. Она снялась с эвкалипта, поднялась на этот раз повыше и полетела в направлении парка. Я пошёл следом.
В парке ворона присоединилась к большой стае своих чёрных сородичей, пасущихся на травке. Стая медленно перемещалась поперёк парка. Шагах в десяти от них параллельно двигалась такая же стая белых голубей. Эти две столь контрастные по цвету колышущиеся группы издалека напоминали отряды школьников, репетирующих на стадионе предстоящее открытие важного спортивного события.
Я подошёл поближе. Стояла относительная тишина, не присущая такому скоплению пернатых. Все сосредоточенно отыскивали и клевали что-то в траве и на голой земле.
— Они спешили позавтракать, пока в близлежащих многоэтажках не проснулись дети, их мамаши и собаки, — вставил отец мне в тон.
Я кивнул.
— Между этими группами, не приставая ни к той, ни к другой, также сноровисто прочёсывала травку одинокая птица по размеру меньше вороны, но крупнее голубя. У неё было белое брюшко, как у голубей, а всё остальное — смолисто-чёрное…
— Видно ворон провёл ночку в тёплом гнезде голубки, — прокомментировал мой слушатель.
— Неужто подобное случается в природе? — спросил я, оторопев от неожиданной догадки. Мой собеседник пожал плечами, улыбаясь:
— Если бог захочет пошутить….
— От чёрной группы отстали две птицы, — снова перенёсся я во вчерашний утренний парк. — Заметив разницу в их размерах, я решил, что это ворон и ворона. Вели они себя очень странно: ни он, ни она не искали пищу; самец беспокойно поднимал клюв вертикально вверх, его подруга слегка приседала, и, когда он опускал голову, она выпрямлялась и стремительно клевала в середину его клюва. После каждого удара он взъерошивал перья, делал угрожающее движение в её сторону; она проворно отскакивала и чистила свой клюв об землю, как повариха точит нож об край сковородки. Я подошёл ещё ближе. Нет, это не был брачный танец. Что-то застряло в клюве у самца, а, может, он подцепил жвачку или другой какой клейкий материал на близлежащей стройке и сейчас никак не может ни раскрыть, ни закрыть свой клюв. Его подруга пытается помочь ему. Вот она опять клюёт его в клюв, он топорщит перья, грозно прыгает к ней, она отскакивает, делает круг, забегает с другой стороны, опять клюёт его и отскакивает. Наконец, ей, видимо, надоела неблагодарность товарища: обегая его в очередной раз, она схватила клювом его за хвост, приподняла над травой и давай трепать его во все стороны! Она не давала ему никакой возможности развернуться для освободительного удара. Откуда у вороны столько силы?
Отец присел на кровати с открытым ртом, не зная, что ответить. В палату вошла женщина в белом фартуке, сдвинула на край столика папин мобильный телефон, поставила поднос с ужином. Я стал собираться домой:
— Послезавтра заберу тебя отсюда.
— Так чем закончился твой визит в парк?
— Ворона потрясла своего друга, бросила его в сторону, полетела к удалившейся стае. Он поразмыслил в одиночестве над своим глупым поведением, почесал хвост незакрывающимся клювом и полетел туда же — думаю, просить прощения… Вокруг сновало много других птиц. Я бы с удовольствием побыл в парке дольше, но нужно было на работу.
— Ну ладно! До послезавтра, — попрощался со мной больной, раскрывая поднос с едой.
На следующее утро я решил почистить и помыть машину. Снял с пояса новенький, по последнему слову технологической моды, изящный мобильник, положил его на плоские перила крыльца. Только я отошёл на три-четыре шага к машине, как с дуба слетела моя террористка, опустилась рядом с чудо-техникой, стала разглядывать её, ворочая головой и не выпуская меня из виду. «Сейчас утащит на верхушку дерева!» — испугался я, но двигаться не стал. Птица была очень близко. Я обнаружил, что абсолютно чёрной считать её нельзя, так как её большие глаза буквально светились жёлто-оранжевыми плафончиками… Телефон зазвонил, ворона отпрянула на мгновение, но тут же вернулась и стала клевать блестящие кнопки.
— Алё, алё, — услышал я папин голос. Птица насторожилась.
— Алё, алё, — раздавалось из мобильника. Ворона чуть согнула лапы, подняла голову:
— Аааа! Аааа! Е-е-е-е-э! Аааа! Аааа! Е-е-е-е-э!
— Ну ладно тебе! — сказал папа, — Это я слышал вчера, расскажи что-нибудь поновей!..
* * *
Я вёз отца из больницы в его хостель. Пока собрали все бумаги и принесли лекарства, стемнело. Город уже светился жёлтыми фонарями и радужными рекламами. На одной из площадей мы остановились перед красным сигналом.
Неожиданно из тёмной высоты под светофор нырнула птица и взмыла вверх прямо перед нашим лобовым стеклом. Так поздно! Странно… Птица появилась опять, летя по той же траектории в обратную сторону. «Национальность» ночного скитальца определить было трудно: большой чёрный комок со сверкающей точкой.
— Загулял в сквере до темноты, — заметил отец, — теперь не видит, как добраться домой, бедняга, порхает от фонаря к фонарю… Кстати, ты не мог бы для нашего кружка отпечатать истории про птиц, которые рассказывал мне раньше?
Кружок — это русская группа, организованная при хостеле, собирающаяся раз в неделю на «политзанятия», как выразился папин сосед по столу, Аркадий Кушнир — бывший майор Советской Армии. Им там читают новости и статьи из местных русских газет и журналов.
В следующий свой визит я исполнил папину просьбу.
Через пару недель — звонок:
— Павел Кушнир, — представился молодой голос. — Учусь на орнитолога, интересуюсь городскими птицами дурного поведения.
Я хихикнул в трубку.
— Не смейтесь, — продолжал студент, — есть такая официальная классификация птиц в австралийской зоологии: birds behaving badly. Случайно в хостеле, в комнате моего дяди наткнулся на ваши наблюдения и нашёл их весьма любопытными. Будьте любезны, познакомьте меня с вашим парком…
Он позвонил в дверь в 6.15 утра, опоясанный фотоаппаратом и видеокамерой. Уже рассвело. На улице шуршали шины первых автомобилей. Ровно в 6-30 моя ворона оглушительно запела свою препротивнейшую песню. Для Павла она, наверно, была сладостной мелодией. Он отснял и записал раннюю певицу и теперь с довольным видом шагал рядом со мной в наш парк.
— Родилась новая звезда, — буркнул я.
— Вы знаете, — ответил начинающий учёный, — есть теория, что городские птицы стали петь гораздо громче: они стараются перекричать шум, создаваемый человеком — грузовики, поезда, стройки…
— Смотри! — остановил я его, указывая на противоположную сторону дороги. В том месте улицы, где ряд домов прерывался деревьями, образовавшими небольшой зелёный резерв, по обочине дороги двигалась строем в линию семья диких уток. Впереди — серая мамаша, за ней трое жёлтых утят с красными клювиками, замыкал шествие селезень, серый с синими крыльями. Все ковыляли, широко расставляя лапки, как в мультфильме. Не хватало только весёлой маршевой музыки. Утка непрерывно крякала и не оглядывалась. То один, то другой, то третий из утят выбегал из строя; папаша немедленно оказывался рядом и подталкивал широким клювом непослушного отпрыска назад в строй. Камера Павла застрекотала. Студенту повезло. В большом городе на оживлённой улице увидеть такое — редкая удача!
Утки резко повернули с обочины, стали пересекать дорогу в нашу сторону. Семья, видимо, «переезжала» из сухого резерва в парк, который внизу за оврагом кончался старым заросшим каналом. Благодаря ему к постоянным сухопутным жильцам парка часто прилетали в гости голубые ибисы, пеликаны и даже океанские чайки.
Утки уже были на середине дороги. Слева на приличной скорости приближалась легковая Тойота. Я испугался, что водитель может не заметить необычных пешеходов, вышел на дорогу, поднял руку. Машина остановилась, я направился к водительскому окошку, объяснить ситуацию и в этот момент услышал за спиной сильный скрежет тормозов и визг колёс, скользящих по бетону. На встречной полосе дороги, в полутора метрах от птиц в дыму от перегретых шин и дорожной пыли, поднятой тормозным воздухом, застыл многотонный цементовоз. Селезень расправил крылья и, угрожающе хлопая ими, бесстрашно бросился на гигантскую машину. Грузовик урча попятился. Защитник семьи какое-то время преследовал «нарушителя» и только когда решил, что отогнал его на безопасное расстояние, поспешил за остальными членами семьи, которые вышагивали дальше, не имея ни малейшего представления о том, что произошло.
Несколько спешивших по тротуару прохожих остановились с возгласами изумления; утиное шествие, грязный громадный цементовоз, беленькая Тойота, Павел, прилипший к камере, и я, непроизвольно схватившийся за голову, наверно, смотрелись, как организованная киносъёмка.
Качки перешли дорогу, спустились в овраг; мы, выдерживая дистанцию, чтобы не раздражать отца семейства, проследовали за ними до канала, где и потеряли их из виду.
Павел потирал руки от удовольствия. На обратном пути мы подкрались к группке разноцветных розелл. Все клевали что-то в траве. Кроме одного. Этот один, вероятно, считал, что его товарищи находят более вкусную пищу, то и дело взлетал над всеми и опускался прямо на шею другому, вынуждая того освободить своё место; сделав два-три клевка, он опять вспархивал, садился на следующего, оттеснял его и так всё время, пока мы на них смотрели. Видимо, каждое общество имеет своих нахалов… Но никто из его собратьев не возмущался.
К большим белым какаду, которые, я уверен, не стали бы улетать при нашем приближении, Павел вообще не подошёл. Он показал мне свой большой палец с широким поперечным шрамом — свидетельство того, что он с этим видом попугаев знаком не понаслышке.
Зато наверху мы застали драматическую сцену с четырьмя действующими лицами. На том самом месте, где раньше появились утки, на обочине дороги, птаха размером с малую сороку буквально уползала от преследователей. Её гонителями оказались её же соплеменники — такой же точно раскраски и величины голосистые хулиганы. Постоянно издавая воинствующее «пии-пии, пии-пии», они втроём по очереди подскакивали к беззащитной, очевидно, пораненной автомобилем, родственнице, безжалостно клевали её куда попало. Той хотелось спокойно отлежаться или просто умереть, а ей приходилось из последних сил увёртываться и искать убежища. Я не выдержал, затопал на атакующих, замахал руками; они отлетели, сели на кусты, продолжая пиикать, посматривая на меня и Павла. Пернатые бандиты были голубовато-серые с угольно-черными коронами и щеками, на фоне которых совершенно не было видно глаз, а большие ярко-желтые кольца на щеках, похожие на выпученные глаза придавали им зловещий вид. Если бы мне пришлось рисовать дьяволят, они бы послужили прекрасной натурой. Их жертва, между тем, заползла за куст и затихла.
— Вот разбойники! — вырвалось у меня.
— Их зовут крикливыми шахтёрами, — определил Павел. Они своим шумом и страшным видом изгоняют птиц размером намного больших, чем они сами.
— А зачем колотить своих раненных и беспомощных?
— Своего рода эвтаназия…
В парке уже было полно детворы. Птицы разлетелись. Мы возвращались домой заложить аппаратуру в чехлы. И здесь стали свидетелями необычной схватки. По забору моего соседа бежал, точнее, пытался бежать рыжий поссум, напоминающий большую кошку с острыми ушами. Его атаковали длиннохвостые бело-черные мэгпаи. Их было четверо. С пронзительными криками они почти одновремённо пикировали на зверька. Тот открывал зубастый рот, шипел после каждого удара, но существенно ответить не мог. Привлечённые шумом, прилетели ещё два мэгпая, активно включились в избиение. Поссум потерял равновесие, зацепился за столбик забора, не удержался, свалился на цветочную клумбу, там ему, лёжа на спине, было легче обороняться четырьмя лапами, хвостом и острыми зубами, к тому же цветы мешали птицам. Они поднялись в воздух, закружились над ним, продолжая кричать. Сумчатый запрыгнул на забор: у него не было другого выхода, его убежище — чердак дома, а туда можно попасть только с забора… Вообще, как он, ночной охотник за птичьими яйцами и потрошитель мусорных ящиков, оказался днём во дворе? Вылез погреться на солнышке?.. Пернатые мстители опять сшибли его с забора, он снова заскочил наверх, наконец вскарабкался на крышу дома. Птицы не отставали. Он, спасаясь, влетел в первую же трубу на своём пути и мгновенно испустил такой истошный вопль, что у меня мурашки пошли по спине: либо сломал себе лапы, либо застрял в узком проходе и почувствовал неминуемую гибель; только теперь птицы успокоились и покинули поле мести. Стало тихо. Павел выключил свою машинку, закрыл объектив. Напрасно! Из трубы показалась мордочка поссума; хитрый бестия огляделся по сторонам, вылез на крышу, спустился на карниз фронтона и юркнул на чердак.
— Ну, как тебе сегодняшнее утро?
— Всё замечательно! Моя курсовая презентация наполовину готова!
Прошло две недели. Поздний телефонный звонок. Снова Павел:
— Простите за беспокойство, я несколько раз приезжал в ваш парк продолжить съёмки. Всё безрезультатно. Ничего мало-мальски интересного. Почему-то в вашем присутствии всегда что-то происходит.
Я усмехнулся про себя.
— Я не суеверен, — продолжал он, — но всё-таки хочу попросить вас провести со мной ещё одно утро.
— Ладно, приезжай завтра, — пожалел я студента.
Я вышел на передний двор. Тускло поблескивал фонарь на противоположной стороне улицы. Кроны деревьев сквозь мрак казались чёрными низко опущенными облаками. Было тихо. Я сложил ладони рупором и закричал во всю мочь, чтобы меня услышали и утки у канала, и попугаи в парке, и крикливые шахтёры с мэгпаями на ближних деревьях, и рыжий поссум на соседнем чердаке:
— Э-эй, артис-ты-ы-ы! Зав-тра да-ём оче-ре-дно-е пред-став-ле-ни-е-е!
— Е-е-е-е-э! — ответила за всех ворона с дуба.
Я вошёл в дом уверенный, что меня завтра не подведут. Разве что поссум откажется принять участие в утреннем шоу.