Ему очень подходили его имя и фамилия: Вася Кузнецов. Высокий, широкоплечий, как обычно в этих случаях — крупный в кости, с чуть вздёрнутым носом на скуластом лице простого деревенского парня, он производил впечатление отличного солдата. Таким он и был на самом деле, этот Вася Кузнецов.
Мы служили с ним в одном взводе хозяйственной роты военного училища, где готовили политработников для Советской армии. Служба наша, изъясняясь лапидарно, состояла в том, что мы должны были ходить «через день «на ремень», через два — на кухню». То есть мы должны были охранять нашу часть и выполнять различные хозяйственные обязанности, от заготовки дров, картошки и мытья огромного количества посуды на кухне и до обеспечения части связью и доставкой почты. Состав нашей роты был не совсем обычный. Это был «отсев», то есть всех нас когда-то призвали в «нормальные» строевые, или даже учебные части, а потом отсеяли. По различным причинам. Одних — по недостатку образования, не было «семилетки», других — из-за различных «некрасивых» болезней, третьих — как бывших уголовников, а четвёртых — как детей репрессированных, в основном, в 1937 году.
Ваш покорный слуга принадлежал к четвёртым, Вася — к первым. По сути, мы были никакими не защитниками отечества, некоторые и стрелять-то путём не умели. Мы принадлежали к огромной армии подневольных дармовых работников, армии, раскинувшейся от Магадана до Калининграда. Мы были в Риге, и к тому же всё-таки армия — это не Гулаг. И потому нам было намного лучше, чем в Гулаге. Нам было лучше ещё и потому, что мы все были молоды, а жизнь в стране, хоть и была тогда трудная, но постепенно она улучшалась. Или так казалось. Поэтому настроение в обществе было несколько приподнятое, и хоть находились мы вне общества, это настроение всё равно передавалось и нам. И Рига, великолепный европейский город Рига, с могучей Даугавой, такими красивыми и величественными соборами, изумительными парками и полными неизъяснимой прелести бульварами вдоль городского канала…
Каждое утро, после общей зарядки, или заменявшей ее уборки огромной территории части и скудного завтрака, все солдаты, свободные от караульной службы, выстраивались для «развода на работы». В день первого такого развода старшина-сверхсрочник, ведавший топливным складом, подошёл к командиру нашей роты и сказал: «Полковник Щуко приказал выделить двух крепких солдат на дровяной склад… но, если вот этого, то, пожалуй, хватит одного. И старшина показал на Васю. Старшина этот менеджмент не изучал, знаменитого потом у нас Карнеги* знать не мог, но попал в точку. Когда через два года Вася, как «отличник боевой и политической подготовки» получил «десять дней отпуска, не считая дороги», вместо него прислали двоих других солдат. А через три дня вынуждены были прислать третьего… Но скоро Вася вернулся и опять стал работать один.
Однако, я несколько забегаю вперёд, и боюсь, что читатель возмутится: «А где же роман, всё-таки?» Поэтому приходится вернуться года на полтора назад.
Хотя и была у нас в части хозяйственная рота, но полностью без вольнонаёмных все-таки обойтись не могли. Нужно было кормить тысячу курсантов, и для этой цели поварами были женщины, работавшие по найму. А все подсобные работы по кухне выполняли солдаты. На Руси всегда с мужчинами бывала «напряжёнка», а тогда, в послевоенное время — и говорить нечего. Поэтому нет ничего удивительного, что все, как на подбор, поварихи были «соломенными вдовами», то есть без мужей. А Вася, понятное дело, имел постоянный контакт с кухней, так как снабжал прожорливые топки котлов на кухне дровами. Короче, одной из поварих приглянулся Вася, а Васе приглянулась эта повариха.
И стал Вася на кухне совсем своим человеком. Может быть, другого быстро «наладили бы» за нарушение устава, но не Васю. Ибо, повторяю, не было в нашей части солдата исполнительнее и трудолюбивее, чем он. И хотя работа у него была сугубо не строевая и постоянно с дровами, а значит не очень чистая, он всегда был прямо как на парад: металлические пуговицы «надраены», на карманах гимнастёрки фасонисто заглажены складочки, а из-под ловко надетой пилотки выглядывал, хоть «по уставу» не длинный, но лихой чуб. Когда Вася встречал в части идущего навтречу офицера, то сразу же переходил на строевой шаг, молодцевато отдавал честь и четко говорил, например: «Здравия желаю, товарищ майор!» Если учесть, что все офицеры дрова получали со склада части, и они все хорошо знали Васю, то ясно, что Вася был в части человек свой и уважаемый.
Вот теперь как раз пришло время рассказать более подробно о предмете васиного увлечения. Нам всем, кроме Васи, очень не нравилась его Клава — а именно так звали его подругу. То была женщина явно лет на 10 старше Васи с грубыми чертами лишённого какой-либо симпатии лица и угловатой костлявой почти мужской фигурой. Мы её никогда не видели улыбающейся. Впрочем, таких неулыбчивых женщин мы нередко встречаем там, где тяжелая физическая работа и пьянство в семье уже в детстве накладывают на лица тяжелый неизгладимый отпечаток. Теперь я таких потухших женщин называю «всё в прошлом». Хотя это не совсем верно. Ибо, чаще всего, у них и прошлого-то никакого не было…
Кто знает, может быть, Вася и полюбил её «за муки». Пожалуй, я был один, кто не глумился над Васей за эту любовь. При его силище ему ничего не стоило прекратить насмешки, но он был парень добрый и незлобивый. Конечно, если бы это была обычная солдатская интрижка, то тут всё было бы в порядке. Вася смаковал бы при любом подходящем случае пикантные подробности, вся казарма ходила бы ходуном от смеха, следовали бы «советы» и дружеские «подначки», и всё было бы всем понятно. Коль парню нужна баба, и всё равно какая, то в чём же дело. Но в том то и дело, что здесь была Любовь.
Мы почти перестали видеть теперь Васю. Он или «вкалывал» на пилораме, или помогал Клаве на кухне. Казармы он старался, по возможности, избегать. Боялся насмешек…
Однако, хотя Вася — и главный герой этого рассказа, я вынужден на время его покинуть. И вернуться к своей особе. Хотя я здесь, как говорят на Украине, «пятое колесо до воза».
Мне повезло в армии не только с городом, где проходила служба. Я уже говорил, что наша воинская часть была политическим училищем, готовившим кадры политработников для Военно-воздушных сил. Не знаю, то ли это вышло случайно, то ли на каком-то командном уровне так решили, но в части была отличная библиотека. Со всеми классиками, которых не запретили, и со всеми современными писателями, кого не пересажали. Были даже «Брокгауз с Эфроном», которых вряд ли стоило иметь, потому что, читая некоторые статьи этой энциклопедии, будущие «комиссары» вполне могли подцепить не совсем здоровые идеи. И уже совсем зря на полках стояло первое издание Большой советской энциклопедии. Зря, потому что из её красных томов можно было узнать то, что политработникам знать не очень было полезно. Например, канонические образы многих будущих врагов народа здесь представлялись совсем в ином свете. А это, при наличии кое-какой способности к анализу, могло не совсем туда повернуть умы некоторых курсантов. И преподавателей, кстати, тоже…
Как я уже упоминал, через день приходилось ходить на кухню, и там, понятное дело, работы хватало. А вот на следующий день нужно уже было идти в караул, и там было место для «творчества». Конечно, пока я ещё был «салажёнком», приходилось стоять возле знамени части, где не поспишь. Но время работало «на нас», и со временем я научился очень часто получать такой наряд, где, как небезызвестному Швейку, приходилось сторожить «старый забор». Будучи не без смекалки, я быстро сообразил, что можно совместить «бесполезное с приятным», если прихватывать с собой книжицу.
Конечно, книжицы должны быть небольшими, тогда «их легко запрячешь и легко достанешь». Проблема состояла в том, что в то время в библиотеках ещё не было открытого доступа к книжным полкам. Приходилось идти на разные ухищрения. Например, я приходил в библиотеку, когда там была очередь курсантов, и высматривал у них малоформатные книги. Или просил сразу пять книг, тогда хоть одна попадалась небольшая. Правда, когда я через день все пять книг сдавал, приходилось как-то оправдываться…
Моя задача облегчалась тем, что я очень любил поэзию. А поэтические сборники — чаще всего малоформатные. В кармане моих «галифе» всегда был томик стихов.
Однажды меня «продали» на утреннем разводе одному капитану — нужно было погрузить и отвезти ему на квартиру дрова. Я пришёл на пилораму и стал ждать своей очереди. При мне был «Щипачёв», с которым я и решил скоротать время. А Вася в это время сноровисто распиливал бревна для очередного клиента. Я читал и не заметил, что у меня выпал из томика один листик. В это время Вася «разобрался» с очередным бревном и нагнулся за следующим. И тут он увидел оброненный мною листок. Он подобрал его и… стал читать… Это было для меня неожиданно. Вася был дитя природы и никогда ничего не читал. Кроме уставов. Он стал читать листок, как бы про себя, но как обычно малограмотные люди, шевеля губами и достаточно громко:
Ты, знаю, замужем была
И позже целовала многих,
А сердцу нечем дорожить,
Любовью некому ответить,
Как трудно до седин дожить,
Не повидав того на свете,
Кто мог бы стать твоей судьбой,
Кто мог бы знать, любовь что значит.
И он, не найденный тобой,
Быть может также горько плачет.
На мгновение Вася изменился в лице. «Слушай…, будь… другом, перепиши мне… это», попросил Вася, возвращая мне листок и выбирая очередное бревно.
Те, кто знают Василия Щипачёва по тягучим газетным стихам 70-х годов прошлого века, совсем не знают этого поэта, когда-то писавшего проникновенную лирику. Кстати, он один из немногих в русской литературе, кто воспел еврейскую женщину.
Стихи, которые произвели такое впечатление на Васю, были и мною читаемы, и не оставили никакого следа раньше. И если вот уже больше полстолетия я помню эти строки, то только благодаря Васе, который до этого после четырех классов школы вряд ли прочел хоть один стих…
Так прошёл ещё год. Васю по-прежнему мы видели не очень часто. Он или работал на пилораме, или пропадал на кухне, или уходил в увольнение — в общежитие к своей подруге. Вне пилорамы он по-прежнему был всё так же аккуратно одет, но уже не так залихватски-молодцевато приветствовал офицеров. И на «подначки» товарищей отвечал уже не так благодушно. А однажды даже так схватил обидчика «за грудки», так ужасен стал на мгновение, что тот долго не мог прийти в себя, и смешки на время поутихли.
Время — великий лекарь. У кого не бывало: так, кажется, тяжко жить на свете, что лучше бы и не жить. Но проходит время, и «словно смотришь в бинокль перевёрнутый». Время и великий разрушитель. Особенно, когда разрушению способствует окружающая обстановка. В общем, то ли под воздействием постоянных насмешек, то ли приглянулась Васе другая, но стали мы замечать, что Вася не так часто теперь бывает на кухне. И в увольнение реже уходит…
А ещё через неделю-другую всё училище гудело неприятной новостью: отравилась Клава. Хорошо, что что-то неладное вовремя заметила сменщица и потащила её в санчасть. А уже оттуда забрала Клаву скорая… Васю эти дни я не видел…
Помню, прозвучал отбой, но мне не спалось. Я только сегодня попрощался с майором Верейкиным, отправленным в запас. Он был у нас в части единственным офиицером-евреем. Начальство «отработало» команду по избавлению от врачей-отравителей. В темноте на меня смотрели его печальные глаза. Я тихонько поднялся с кровати, взял из тумбочки книгу — и шмыг в комнату политучёбы. А дневальный сделал вид, что не заметил меня. Я частенько так делал: зажигал там свет и часа два читал.
Но в тот вечер уже на пороге тёмной комнаты я понял, что там кто-то есть… Чей-то тихий голос… Что-то шепчет… Так и есть… Это Вася.
А сердцу некем дорожить,
Любовью некому ответить.
Как трудно до седин дожить,
не повидав того на свете…
Я стоял, раздумывая как быть. Вскоре стало тихо. И тут я услышал, что Вася плачет…
Великая сила очищающего душу поэтического слова!
Мельбурн, август 2003
(*) Дейл Карнеги (1888-1955) — американский специалист в области психологии управления производством. Его книги были весьма популярны в среде технической интеллигенции в СССР брежневской поры.