Первые грузовые баржи ждали дней через десять. Однако шансы, что они возьмут арендованных лошадей до Новоборска, были призрачными. А лошадей ждали. Пять лошадей и продукты срочно были нужны геологам-изыскателям. Очень срочно. Горели все сроки. Лето на Севере коротко, а план… Геологов в Новоборске и арендованных лошадей в Усть-Сосновске разделяли двести пятьдесят километров непроходимых болот, тайги, многочисленных речушек, проток, озёр. Своим ходом лошадей не провести. Оставалась одна надежда — на водный путь.
Алёшин метался по Усть-Сосновску. Кому-то звонил, что-то выяснял, кого-то уговаривал. Сплавить лошадей никто не соглашался. Совхозные доры* до Новоборска ещё не шли, не сезон. У частников не было крупных посудин. Ночевать Алёшин возвращался в дом начальника пристани Фрола Калиновича Бочева, живущего вдовым. Бочев сочувствовал Алёшину в его поисках, но помочь ничем не мог.
— Слушай, Титыч! Сегодня ночью к часу сверху прибежит «Лермонтов». Навигацию открывает, — встретил Калиныч Алёшина.
— Красавец теплоход! Трёхпалубник. В пятьдесят седьмом я вёз на нём до устья сезонников своим геологам. Эх, не кони бы! Взял бы «люкс» и завтра к обеду в Новоборске! Душ, ресторан, а там хоть на полгода в палатки! Да прибьют меня помощнички без гужтранспорта! Заждались уж. Ну-с, давай, благословясь, за баржонки мои…
Выпили.
— «Лермонтов» говоришь? — переспросил Алёшин, закусывая. — «Лермонтов». Так, так, Калиныч. А кто там нынче кепом ходит? Не Перугин? — Алёшин постучал себя по горлу.
— Да он! Остатний год, будто, перед пенсией пошёл. Не хотели нонче его уж совсем брать, да пожалели. Слаб больно на зелье, добёр да жалостлив ко всем, а опытнее его на реке нету. Опять же пять сынов капитанами по Оби ходят. Обещал ни-ни…
Помолчали.
— Знаком, знаком он мне, — бормотал Алёшин, соображая что-то. — Да, знаком. В тот год сезоннички мои поотравляли ему жизнь. Сутками не просыхали! И где водку брали? Выйдешь ночью на мостик, а с нижней палубы рёв: «Лежал впереди Магадан, столица Колымского края…». И жутко, знаешь, Калиныч! Ночь, темень. Ни берегов, ни воды не видно. Жмёт куда-то «Лермонтов», шумит, как стол свадебный! «Ох, порешат они тебя, Титыч, — говорил мне Перугин, — и мешок заберут твой».
— Деньги тогда мне наличными дали. Тысяч сто по-старому вёз я с собой. Для конспирации в мешок их дерюжный сунул. А мешок кинул у порога в каюте, как барахлишко какое ненужное. Все уголовнички мои об него запинались. Подумать же, что там сто тысяч валяются, конечно, не могли. Хотя каюту мою не раз перерывали. Довёз я тогда и их, и мешок свой благополучно. Да и сезон полевой отработали они весьма похвально. Свободный труд он завсегда производительней!
— Ну, Калиныч, ещё по одной. И помоги-ка ты мне меринков моих собрать, да к пристани подогнать. Пусть они к приходу «Лермонтова» под руками будут.
— Да ты чтой-то задумал, Титыч? Не бери грех на душу. Нешто скотинку свою хошь на трёхпалубник, как в хлев какой, загнать? Побереги Перугина, да и не спаивай ты его. Ведь сгонят его с мостика-то и пенсию малую положат.
— Калиныч! Перугина я не подведу. А мыслишку, как лошадей провезти до Новоборска, действительно имею. На сознательность Перугина уповаю. С большим сочувствием он к нам геологам всегда относился. Край свой хотел видеть богатым и углем, и нефтью, и золотом. Всё ругал нас, что плохо золото ищем. «Ха! Нефть, говорю, Фрол, нефть мы ищем». Смеется. Рад, наверное, что нефть большую нашли тут. Помочь мне, думаю, захочет с готовностью. Не испугается за себя…
— Ладно, Перугина, положим, ты уговоришь. Да ведь ревизор по дороге в Камне подсядет. Дертюгин. Знаешь его? Выгонит он тебя и скот твой к чёртовой бабушке. Акт составит. Риску-то сколь, Титыч.
— Знаю я, Калиныч, этого Дертюгина! Ханыжный мужик. Его, конечно, на высокие материи не возьмёшь. Плевать он хотел и на большую нефть, и на планы наши тоже. Залютел он на всех, как зоны с политзаключенными ликвиднули, лесоповалы поприкрыли. Тёплое местечко потерял. С начальника-то лагеря до ревизора! Обиженным себя считает. Ни друзей у него, ни приятелей. Вот на этом и сыграть хочу. В друзья набьюсь ему.
— И не надейся, Титыч! Давно, знать, с Дертюгиным ты не шабашил. Сядет он на «Лермонтов» в Камне и тут же в твоих меринков уткнётся. Кондрашка его от радости вдарит. В себя придёт, сядет акт писать. Шёпотом диктовать себе станет.
— Не, Калиныч! Дертюгин-то ночью садиться будет. Злой, конечно, поскольку водку всю с вечера выкушал. К этому времени аккурат у него голова болеть станет. Спал мало, ждал теплоход. Похмелиться, как водиться, нечем. И не в лошадей моих он уткнётся, а в меня. У меня бессонница, а в руках «Московская». И обрадуюсь я Дертюгину до невозможности, как собутыльнику. Кто же на Руси один-то пьёт? А он мне. Точнее бутылке в руке моей. Облаплю я его и до самой своей каюты башкой ему крутить по сторонам не позволю. Да и не будет он по пустякам отвлекаться от бутылки. Вот в разор впасть придётся. Пьёт твой Дертюгин на дармовщинку, что мой меринок Зяблик, не менее ведра. И пока до кондиции, до обморочного сна, то есть, не доведу его, из каюты не выпущу. Очухается он, полагаю, далеко уж за Новоборском. Вот какой план мой, Калиныч. И осечки быть не должно. Не то Дертюгина и себя, и лошадей за борт покидаю.
— Мотри, Титыч, совесть да заботы твои. Не судья я тебе, не свидетель никому, случае чего.
— Спасибо, — приобнял Алёшин Калиныча.
В шестом часу утра из открытого окна каюты люкс теплохода, бегущего вниз по Оби, мужской дуэт старательно выговаривал: «Нас по самолетам раскидали, сунули авансы в зубы нам»…
— А…лёшин, друг ты мой остатний! Дай я тебя по… по… целую. Люблю геологов! Никого не люблю, а геологов люблю. Выпьем! Не-а… и геологов не люблю. Никого! Вот только тебя. «Сунули авансы в зубы»… Кому в зубы? Мне в зубы! Всех оштрафую! Пересажу! Выпьем? Выпьем!
— Товарищ главный ревизор, давайте вот сюда. На диванчик. Шторку мы задёрнем, чтоб солнце не тревожило. Встаёт уж.
— М… мы.. .Лёшин… Новоборск эта… скоро. Проверять надо. Всех штрафовать. Пошли на корму… палубу…
— Да что вы, товарищ главный, спать надо. Неудобно в таком виде. Пассажиры там.
— Начальник я! Всех… всем штраф! На корму!
Дертюгин рвался из каюты. Как все крупные и здоровые люди, Дертюгин в пьяном состоянии жаждал действия и был неуправляем. Справиться с ним хрупкий Алёшин не мог. Дертюгин разнёс бы каюту.
«Чёрт с ним! — решил Алёшин, — придётся идти».
— Приготовьте… эта… билеты… п… шли.
— Ну, на дорожку, — наливая в гранёный стакан водку из четвёртой бутылки, предложил Алёшин.
— Давай… Не закусываю… На эт… дорожку…
Дертюгин вывалился из каюты и, почти не качаясь, зашагал на корму.
«Всё. Амба! — подумал Алёшин. — Его не удержишь. Что делать?».
Пять лошадей мирно стояли на корме и смотрели на восходящее солнце. День обещал быть хорошим.
— Би… леты! — заревел Дертюгин, увидев лошадей. — Где… эта… билеты?… Молчать! Штраф!
Дертюгин тупо уставился на лошадей и минуты две трудно соображал. Его затуманенный алкоголем мозг отказывался воспринимать совершенно дикую для него реальность. Лошади на белоснежном трехпалубном красавце теплоходе! Этого не могло быть! «Не может быть», — решил, наконец, Дертюгин, встряхивая головой..
— Па… предъявить билеты!
— Товарищ главный, они со мной, — сказал Алёшин. — Кассир спал. Ночью грузились. Билеты, сказали, купите утром у главного, у вас значит. И штраф вам, если что не так.
Алёшин говорил медленно, спокойно, чтобы до одурманенного тремя бутылками водки мозга Дертюгина доходил хоть какой-то смысл, но не весь.
— Пра… правильно… эта… штраф…
— Пойдёмте в каюту, товарищ ревизор. Мы с вами там отдохнем. Штраф уплачу, и билеты возьму.
— Эта… сколь… пассажиров?
Дертюгин опять уставился на лошадей. Казалось, он вот-вот сообразит, до него дойдёт, наконец, совершенно немыслимая ситуация.
— Раз… фамилия?
— Каурый, — подсказал Алёшин.
— Два…
— Гнедых.
— Три… Пять…
Дертюгин начал заваливаться на Алёшина.
— Пять… так… Всем первый класс…
Сознание у Дертюгина угасало. Три бутылки делали своё дело.
Однако, вернувшись в каюту с Алёшиным, Дертюгин хватил ещё стакан водки и сел выписывать билеты. И выписал твёрдым красивым почерком пять билетов первого класса и получил деньги. После этого рухнул на диван и захрапел.
В двенадцать часов дня Алёшин с пятёркой лошадей выгрузился в Новоборске, пожал руки матросам, обнял Перугина.
— Не знаю, как тебя и благодарить, капитан. Отобьёшься?
— Да чего там, — засмущался Перугин. — С богом! За меня не беспокойся.
Через полчаса, когда Новоборск скрылся за поворотом, а матросы отдраили корму, капитан приказал поднять Дертюгина. Добудились его с большим трудом.
— Слушай, Перугин, — спросил Дертюгин, входя к нему в каюту, — где Алёшин?
— Сошли в Новоборске.
— Кажется я — того, перебрал с ним?
— Да уж хорош был!
— Чего это он своим сезонникам первый класс взял? — пробормотал Дертюгин, мучительно пытаясь, что-то припомнить.
— ИТР вёз.
— А…а.
Через несколько дней история с лошадьми разнеслась по всему Обь-Иртышскому пароходству. Ей, конечно, не верили. Тем не менее, Дертюгин был вызван для отчёта в Новосибирск. Отчитавшись перед начальством, сдав деньги, за пять билетов первого класса, и за штраф, Дертюгин лошадей, однако, не признал. Но, спустя два дня, подал рапорт на увольнение и был уволен.
Перугин ходил ещё две навигации.